Текст книги "Секретный архив Шерлока Холмса"

– Вы ему всё рассказали?

– Был вынужден, да и он это почувствовал…

– Холмс, а как звали управляющего?

– Да, прошу прощения, Уотсон, я отвлёкся. Его имя Кристофер Аверни. А приёмного сына они назвали Майклом. Так вот, они уезжают на материк, переезжая из одного портового города в другой, оседая, в конце концов, в Бресте. Кристофер занимается грязной работой и через пару лет погибает в порту от случайно уроненного бревна. – Холмс задумался и стал набивать трубку. – А знаете, Уотсон, несколько лет назад со мной консультировался инспектор Мюллер по поводу нескольких странных беспочвенных убийств в порту города Бреста. Дело так и осталось нераскрытым. Да, – протянул мой друг, – видно, вновь придётся возвратиться к этому делу. Так вот, – продолжил Холмс, – Кристофер умирает, и информация о его семье практически перестаёт поступать. Чем занимается Аннет, остаётся лишь гадать. Зато о делах Майкла мы знаем очень много, вы читали. Его делишки начинают нервировать полицию, а когда он захватывает яхту министра Л***, то тем самым навлекает на себя гнев правительства Франции. Предпринимаются меры, и его банда практически вся оказывается за решёткой, за исключением его самого да двух его друзей, которые, как мы видим, перебрались в Англию. Вот так.

– А где Аннет?

– Знать бы. Её описание слишком смутное: худощавая, рыжеволосая моложавая женщина; примерно 50 лет: незаметная, злопамятная. Это практически вся известная о ней информация. Скорее всего, это она вызвала на место убийства Сойера. Да и вообще, – Холмс выпустил несколько колец дыма, – не она ли истинный руководитель шайки…

Не успел я услышать дальнейшие подробности этого загадочного дела, как внизу раздался звонок, и вскоре пред нами предстал инспектор Круг. А ещё через несколько минут ворвался шустрый грязный мальчуган из команды Холмса и сообщил, что «объект» на месте, и мы отправились в путь.

Всё должно было закончиться хорошо, но как всегда но… Мы успешно взяли мнимого Андрэ, он даже не сопротивлялся, и повели в полицейский кэб. Но от той кажущейся лёгкости, с которой нам удалось его задержать, на улице мы несколько расслабились, и он, воспользовавшись этим, бросился бежать. И убежал, если бы не случайность – на углу он угодил под копыта лошади и умер на месте.

Так закончилось это кровавое дело. Были найдены родственники «разносчика телеграмм», который оказался безработным актёром, но они не смогли добавить ничего существенного. Тело настоящего Андрэ Домбре так и не было найдено. Попытки найти женщину, которая сообщила о нападении в переулке, не привели к успеху. Сведенья об Аннет Аверни отсутствуют.

Случай в больнице

Последние две недели ноября держалась на редкость холодная, сухая погода. Ночью температура опускалась ниже 14°F. Небо было чистое как днём, так и ночью, и любители астрономии могли наслаждаться теми видами звёздного неба, которые обычно не были доступны в этот период времени.

Мы с Холмсом уже позавтракали и молча просматривали сегодняшние газеты. Огонь от камина завораживал и оказывал то расслабляющее гипнотическое действие, которое также даёт и текущая в реке вода.

У меня на сегодня не было никаких дел, да и Холмс просто изнывал от безделья, которое порой возникало из-за отсутствия достойной загадки, способной его увлечь. Поэтому звонок, раздавшийся внизу, вывел нас обоих из оцепенения. В последнее время я стал с опаской относиться к таким звонкам. С одной стороны, они означали захватывающее приключение, ну а с другой, чью-то загубленную жизнь… И я был приятно удивлён, когда увидел в дверях гостиной своего старинного друга, однокашника по медицинскому университету – Вильяма Троубе.

Он не сильно изменился, если не считать преждевременно начавшегося выпадения волос. Стройность спортивной фигуры, худоба лица, острый нос, задорный взгляд – всё это он сохранил, в отличие от меня, которого из-за начавшейся меняться фигуры, да моих армейских усов, не всегда узнавали те, кто долго со мной не общался и бывал очень удивлён незнакомому человеку, пытавшемуся заключить их в объятья. Но с Вильямом была другая ситуация. Мы были очень близки в студенческие годы, и поэтому по окончании учёбы старались не терять друг друга из вида: переписывались и нередко встречались, если мне приходилось бывать в Эдинбурге, где Вильям работал преподавателем в университете, куда перевёлся после того, как произошёл конфликт с руководством нашей alma mater, где он начинал в качестве ассистента. Да и Вильям, бывая в Лондоне, непременно заходил ко мне.

Мой старый друг ворвался, как ураган, и несколько оживил нашу с Холмсом квартиру своим весёлым говорком, шутками, рассказами новостей вперемежку с воспоминаниями о нашей студенческой жизни. Холмс же, на удивление, тоже воспрянул духом, что не было на него похоже. Он задавал уточняющие вопросы, заразительно смеялся…

– Джо, совсем забыл, – вдруг стал серьёзным Вильям, – помнишь Джека Уильфрида?

– Как не помнить, – ответил я, отхлебнув мятный ликёр, – мы виделись с ним в прошлом месяце. Он работает здесь в Лондоне в больнице…

– Его, – перебил меня Вильям, – больше нет, Джо.

– Как? – я почувствовал слабость, я не мог поверить, что Уильфрид, наш умница Уильфрид, умер. – Когда? – еле проговорил я.

– В прошлое воскресенье – несчастный случай.

– В газетах ничего не было, – вмешался Холмс.

– Вы правы, мистер Холмс, – Вильям повернулся к великому сыщику и вздохнул, – возможно, это и не несчастный случай, а убийство, – он замялся, но вскоре продолжил: – Руководство больницы решило не выносить сор из избы, последнее время у них и так дела плохи, ненужные им слухи лишь ухудшат и не без того тяжёлое положение больницы, а то и вовсе приведут к её закрытию.

– Прошу вас, мистер Троубе, – умоляюще проговорил Холмс, предварительно посмотрев на меня, дожидаясь разрешающего кивка, сам я говорить не мог, пусть уж он разберётся с этим. Я до сих пор не мог поверить в реальность происшедшего, – расскажите, как всё произошло. Что вам известно?

– Этого никто не знает, есть только предположения, а факты говорят о следующем. Уильфрид дежурил в воскресенье. Около двух часов ночи понедельника его хватились медсёстры и, обежав больницу, обнаружили тело доктора на одной из боковых лестниц туберкулёзного отделения – у него была сломана шея, а уже под утро был найден в уборном помещении повешенный – пациент этого же отделения, поступивший в него около недели назад. В его одежде нашли предсмертную записку, в которой он написал, что это он виновен в непреднамеренном убийстве доктора Уильфрида. Вот, собственно, и всё, что известно.

– Ну не так уж и мало, – задумчиво произнёс Холмс, набивая трубку. – Одно не ясно: почему он повесился?

– Ну почему не ясно, вроде как всё сходится: случайно толкнув доктора Уильфрида и поняв, что тот мёртв, больной не смог пережить этого и повесился.

– Вы в это верите, мистер Троубе? Хотя, может, вы и правы, и в этом деле нет ничего интересного, – раскурив наконец-то трубку, произнёс Холмс с таким безразличным видом, что я удивлённо посмотрел на него, но тот даже бровью не повёл, сидя с совершенно невозмутимым видом. – Да, простите меня, я совсем забыл об одном важном деле, – спохватился Холмс, вскакивая и отвешивая нам поклон. – Рад был с вами познакомиться, мистер Троубе, – произнёс он и торопливым шагом отправился к себе в комнату, чем привёл меня в некоторое замешательство, проигнорировав такое необычное, на мой взгляд, дело.

Дальнейший разговор с Вильямом у меня не заладился. Говорить о смерти не хотелось, а переходить на другие темы язык не поворачивался, ведь всё же Уильфрид не был мне посторонним.

Мы посидели ещё минут десять, допили ликёр, и Вильям ушёл, оставив меня в одиночестве размышлять о судьбе и смерти, о случайности и невозможности её – судьбу – изменить… Размышляя, я, видимо, заснул, а когда очнулся, наша хозяйка накрывала на стол. За окном было темно, в доме – тихо, лишь дрова потрескивали в камине. Оказалось, что пока я спал, Холмс ушёл, оставив записку, которую и передала мне миссис Хадсон.

«Дорогой Уотсон!

Не хотел вас тревожить, досталось вам сегодня, поэтому ушёл, не попрощавшись. Мне необходимо довести до конца одно дело, поэтому какое-то время я буду отсутствовать. У меня к вам просьба: принимать всю мою корреспонденцию и переправлять моему брату Майкрофту Холмсу. Если будут посетители, предлагайте им зайти через неделю-другую. Надеюсь на ваше понимание.

Ваш друг Шерлок Холмс».

«Ну что же, – подумал я, – я остался один. Свободного времени у меня предостаточно, осталось придумать, чем его занять». Думать о работе не хотелось. А что если написать роман? Эта мысль ошеломила меня, но ненадолго. У меня уже есть писательский опыт, а значит, не должно возникнуть особых трудностей, только вот о чём писать? А что если?.. Я взял несколько чистых листов бумаги, сел за стол, придвинул чернильницу, хрустнул пальцами, разминая суставы, и, взяв перо, написал по центру:

«Искромётная жизнь»

и ниже:

«У подножия небольшого холма…»

Этот процесс так захватил меня, что мне удалось прерваться лишь тогда, когда кончилась бумага, и я с удивлением воззрился на стопку исписанных торопливым почерком листов. Я хотел взять ещё бумаги, чтобы продолжить это увлекательное занятие, но тут вошла наша квартирная хозяйка:

– Доктор Уотсон, вы сегодня будете ужинать?

– Нет! – резко ответил я, всё ещё надеясь быстро вернуться к всецело захватившей меня работе, но всё же желудок неожиданно взял верх над влечением, напомнив, что давно уже не получал пищу. – Хотя, – более мягко продолжил я, – впрочем, всё же не откажусь. Что у нас сегодня?

– Сегодня у нас без изысков, – уклончиво ответила миссис Хадсон. В её голосе проскользнули нотки обиды. – Вы будете ужинать в одиночестве или всё же дождётесь мистера Холмса?

– Я буду есть один, – у меня вырвался непроизвольный вздох, и я ещё сам не понял, что его вызвало больше: одиночество за столом или мысль о том, что мой дорогой друг может сейчас не иметь возможности даже просто перекусить. – Думаю, его не будет ещё несколько дней, – миссис Хадсон кивнула и повернулась, чтобы выйти. – Миссис Хадсон, сегодня была какая-либо корреспонденция для мистера Холмса?

– Нет, – ответила она недовольным голосом и удалилась, чтобы через несколько минут вновь вернуться с едой, способной удовлетворить мой истосковавшийся без пищи желудок.

После сытной трапезы, которая, как всегда, была великолепна, я уже не смог продолжить работу и просто с наслаждением уселся в кресло, вытянув ноги к огню.

Я смотрел на огонь и, казалось, видел в нём смутные тени того, о чём думал, что представлялось в моем воображении. Тепло и мысли обволакивали меня, как бы помещая в экзотический шатёр, надёжно укрывающий от всего мира, такого интересного, но бесконечно опасного. Покрывало мнимого шатра наконец опустилось, и я перенёсся в чудесный мир сновидений.

Проснулся я оттого, что мне показалось, будто я не чувствую ног. Я в ужасе открыл глаза; вокруг было темно, камин практически угас, я попытался пошевелить ногами и не смог. Сон стал явью?! Я принялся ощупывать руками свои ноги, не веря и веря одновременно, что скоро мои пальцы наткнутся на два кровоточащих обрубка, но через несколько мгновений у меня вырвался крик радости – мои ноги были на месте. Видимо, от долгого сидения и неудобной позы они элементарно затекли. Я стал активно их растирать и уже через минуту вскочил с кресла и счастливо, как ребёнок, попрыгал сначала на одной, потом на другой ноге, а потом и на обеих сразу.

Успокоившись, я прошёлся по тёмной комнате, ни на что не наткнувшись. Я ходил, и мысли рождались одна за другой, обретая законченный вид. Мне нужно было срочно их записать. Я зажёг лампу и стал искать бумагу. Близко была лишь бумага, небрежно лежащая на краю химического стола Холмса. Подумав, что он не обидится на меня, я не мешкая схватил лежащую стопку и сел писать:

«Мгла опускалась на город, пряча всё то, что произошло всего лишь несколько минут назад. луны не было, а набежавшие тучи добавили темноты, и Элизабет почувствовала, что те, кто был здесь, а особенно те, кого обычно никто не видит, стали приближаться к месту, где она стояла, окружая и протягивая к ней свои костлявые руки, дыша холодом в затылок…»

И я вновь выпал из реальности до той поры, пока не раздался звонок, извещающий о прибытии почты. Только благодаря этому я оторвался от своей увлекательной работы и, посмотрев в окно, зажмурил от неожиданности глаза – дневной свет ослепил мои уставшие очи.

Плотно позавтракав, я по привычке стал просматривать свежую прессу, но, видимо, бессонная ночь дала о себе знать, и я незаметно погрузился в сон без сновидений. Мне показалось, что я и не спал вовсе, что прошло всего несколько секунд, но открыв глаза, обнаружил, что за окном уже стало темнеть. Заглянувшая в комнату квартирная хозяйка – создалось впечатление, что она ждала, когда я проснусь, уж очень быстро она появилась – поинтересовалась, когда ей подавать обед. Есть не хотелось, да, впрочем, и писать тоже. Что тогда оставалось? А не пойти ли мне немного проветриться, всё же уже несколько дней не был на свежем воздухе. Сказав миссис Хадсон, что через пару часов вернусь, я оделся и отправился на улицу.

Как только я вышел и стал спускаться на мостовую, как сразу же чуть не упал, поскользнувшись на обледенелых ступеньках крыльца. Видимо, кто-то решил напакостить, так как я, зная нашу квартирную хозяйку, не мог даже предположить, что она могла бы допустить подобное безобразие. Было морозно и безветренно. Приятно ощущалось покалывание кожи лица, по мере того, как она всё больше и больше подвергалось действию холодного воздуха. Я шёл не спеша, забыв обо всём, разглядывая окружающий меня мир, как ребёнок, впервые попавший в большой город из деревни, в которой провёл все предыдущие годы. Всё было интересно: и повозки, проносившиеся мимо меня, и люди, спешащие по своим делам, и детвора, игравшая в непонятные для посторонних игры, и дома, и дымящие трубы, и небо, такое чистое, нежно-голубое, и яркое солнце, несмотря ни на что пытающееся согреть идущих пешеходов и растопить лёд, которого было немало на той многолюдной улице, где я прогуливался. Через некоторое время я дошагал до парка, и уже в следующее мгновение вокруг меня всё изменилось. Мне показалось, что я попал в какой-то сказочный лес, до того необычно смотрелись деревья, покрытые инеем. Я как будто бы оглох от окружившей меня тишины. Но это длилось совсем недолго – чей-то хриплый голос вырвал меня из сказки, задав вопрос:

– Джон Уотсон?

От неожиданности я вздрогнул и опасливо оглянулся. Позади меня стояла, судя по всему, женщина. На ней было явно избыточно одежды, которая топорщилась, скрывая содержимое, создавая впечатление кочана капусты, но, видимо, не пустого. Я не нашёл ничего лучшего, чем произнёсти:

– Простите?

Возможно, мой вид и этот испуганный вопрос заставил окликнувшую меня женщину изменить тон.

– Вы что, не узнаёте меня, Джон? – и, видя моё замешательство, продолжила. – Это же я, Бетти.

Она смотрела на меня очень внимательно, стараясь понять по моему лицу те чувства, которые могли быть вызваны упоминанием её имени. И она была права. Это имя всколыхнуло мою память, унеся меня в студенческие годы. Да, в студенческие бесшабашные годы, когда я довольствовался совсем немногим, когда не давил на меня груз прожитых лет, когда казалось, что всё ещё впереди, и самым главным были те мелочи, о которых сейчас, в разговоре с кем-либо, принято вспоминать с усмешкой. Но тогда…

Бетти, милая Бетти, ты заставила впервые так сильно забиться моё сердце, что до сих пор я иногда нет-нет да вспоминаю твоё милое личико в веснушках и оранжево-рыжие завитушки твоих волос. Ты ненадолго возникла в моей жизни и пропала на несколько лет, разбив моё сердце, выйдя замуж за немолодого – мне тогда старыми казались все люди старше 30 лет – барона. – Это ты, Бетти? Что с тобой произошло?

Когда я возвращался домой, было далеко за полночь, на душе было тоскливо. Я никак не мог поверить, что такое возможно, что с человеком могут произойти такие изменения. Но у меня перед глазами была новая Бетти с её новым для меня образом жизни, новыми мыслями, потребностями… И старая, вернее, молодая Бетти, всё больше и больше удалялась от меня. А через некоторое время стало казаться, что Бетти всегда была такой – нынешней, не той, которая сводила меня с ума своей красотой, своей детской непосредственностью, тесно граничащей, как мне казалось, с мудростью взрослой опытной женщины. От прежней Бетти практически ничего не осталось – лишь смутное воспоминание, полностью замещённое непонятным по форме образом, грубым голосом, незатейливыми желаниями и… Но всё же тот светлый лучик, который так долго жил во мне, остался где-то в глубине, говоря о том, что были и светлые дни у этой погрубевшей, потрёпанной жизнью женщины, с которой я расстался сегодня в парке.

Подойдя к своей квартире, я уже знал, о чём напишу дальше в своём великолепном романе.

Прошла неделя. За эти дни меня никто не беспокоил, впрочем, Холмса также никто не спрашивал. И это дало мне возможность полностью погрузиться в то увлекательное занятие, коим был для меня мой роман. Я писал и писал, лишь делая перерывы на еду и сон, которые чаще всего терпеливо ждали, когда я уделю им время. В эти дни я не замечал времени суток, лишь ворчание квартирной хозяйки на мой неправильный образ жизни да случайный взгляд в окно иногда сообщали мне, что я вновь затянул с едой или отдыхом. Но всё это меня не особенно заботило. Я писал и писал, самозабвенно продвигаясь к логическому завершению захватывающих приключений главных героев. И вот, в одно утро я дописал последнее предложение, поставил точку и задумался: мой труд был завершён, значит всё, конец? Радоваться этому? Но радости я не находил. На душе стало тоскливо. Эти две недели я был там, в мире, придуманном мной. Я был не просто наблюдателем, я был участником описываемых событий. А теперь всё закончилось. Никогда до этого у меня не было подобного чувства, даже после написания стольких рассказов о приключениях моего друга. Вспомнив о Холмсе, я искренне забеспокоился. Написанный роман сразу покинул мои мысли, уступив их Шерлоку Холмсу. Мне стало стыдно за своё поведение. Я вёл себя как эгоист. Холмс, где вы, мой мудрый друг? Всё ли у вас хорошо? И, словно читая мои мысли, в распахнутых дверях комнаты появился величайший из ныне живущих на свете людей – Шерлок Холмс собственной персоной, без грима, в обычной для него одежде.

– Доброе утро, Уотсон! – весело прокричал он. – Надеюсь, я успел, и вы без меня не завтракали?

Я сидел и молчал, не в силах что-либо произнести от этого неожиданного вторжения, или, правильнее сказать, возвращения домой моего друга. Я кивнул в ответ.

– Что с вами, мой друг? Уж не заболели ли вы часом? – спросил Холмс, изменившись в лице.

– Нет, – только и смог выдавить я.

В это время вошла миссис Хадсон и стала сервировать стол. Её повседневные действия вывели меня из оцепенения, и я тотчас накинулся на Холмса с вопросами, заодно комментируя его внешний вид.

– Здравствуйте, Холмс.

– Здравствуйте, Уотсон, – усмехнулся он, а я понял, что несколько запоздал с приветствием.

– Как всё прошло? Где вы были? Вы заметно похудели…

Холмс стоял и смеялся, а когда мой словесный поток стал затихать, серьёзно произнёс:

– Всему своё время, Уотсон. Давайте сначала поедим, а то я очень соскучился по стряпне нашей дорогой миссис Хадсон, а после, за бокалом бренди, я вам всё расскажу. А пока она накрывает на стол, я быстро приведу себя в порядок, да и… – он не договорил, а сосредоточенно прошёл к химическому столу. Не прошло и минуты, как он отправился наверх, но вскоре вернулся, облачившись в свой домашний халат, и мы приступили к курице в свернувшемся яичном соусе.

Насладившись этим блюдом, что относилось не только к Холмсу, который прошедшие две недели, видимо, нормально не питался, но и ко мне, не замечавшему в предыдущие дни вкуса еды, мы с блаженным видом откинулись на спинки стульев, ожидая десерта и чая. Покончив с завтраком и благодаря нашу счастливую квартирную хозяйку, которая на славу потрудилась, давно не слышала от нас доброго слова и ощущала отсутствие должного внимания к её стряпне, сытые и довольные сели в свои кресла с бокалами бренди. Огонь весело трепетал в камине, согревая и завораживая. Холмс не спеша начал свой рассказ о том, где он был, чем занимался и чего добился. А начал он с того, что напомнил мне о моём друге:

– Мне сразу показалось странной череда смертей. Что-то здесь было не так, и я решил заняться этим делом. Не обижайтесь, мой друг, что я не посвятил вас в подробности моих планов. Я вынужден был так поступить, чтобы случайно не быть раскрытым, так как планировал пожить некоторое время в больнице в качестве пациента. Любая случайность могла поставить крест на раскрытии этого дела, так как улики были уже практически уничтожены, оставались лишь свидетели и участники, которых и предстояло найти. Зная, что возможное преступление произошло в туберкулёзном корпусе, я был вынужден очень хорошо изловчиться, чтобы вовремя харкать кровью, кашлять, заходясь на несколько минут, повышать температуру, изображая все симптомы этой болезни. И поверьте, Уотсон, это было совсем непросто, так как надо было находиться в постоянной готовности круглые сутки, все двадцать четыре часа. Не скажу, как я это проделал, пусть это будет моей тайной, хотя как врачу, наверное, вам было бы интересно разоблачить подобного симулянта, – Холмс, усмехнувшись, посмотрел на меня. Я сделал удивлённое лицо и покачал головой. Холмс рассмеялся и продолжил: – Я смог попасть в больницу и нужную мне палату только к вечеру второго дня, немало времени проведя на холоде и своим замёрзшим видом усыпив бдительность дежурного персонала. А вот дальше началось самое сложное, – Холмс залпом допил остатки бренди из бокала, встал и прошёл к химическому столу за своей трубкой.

– Попав в больницу, я первым же делом завёл хорошие отношения с медицинскими сестричками, полагая, что с их помощью будет гораздо проще справиться с моей задачей. Хорошо ещё, что беда стряслась не так давно, поэтому рассказчиков, не свидетелей, – Холмс грустно усмехнулся, – было вдоволь. Жаль, что всё уже стало обрастать слухами, от которых чаще бывает больше вреда, чем пользы, но, по крайней мере, места разыгравшихся трагедий были хорошо всем известны: уборная и лестница. Я начал с первого, так как мог посещать это место, не заботясь о конспирации. Под него было отведено довольно необычное помещение: высокий потолок порядка 13–14 футов, окно тоже достаточно высоко, около восьми футов. Но самое интересное, Уотсон, на высоте примерно десяти футов из стены торчит кольцо. Для чего оно использовалось ранее, мне выяснить не удалось. Именно оно и послужило для висельника опорой на пути к смерти.

– Холмс, а как повешенный дотянулся до этого кольца: лестница?

– В том-то и проблема, Уотсон, что дотянуться до него он никогда бы не смог. Из всех приспособлений в уборной на момент его обнаружения был лишь табурет, да и в отделении каких-то других, способных помочь совершить подобное, не было. Я попробовал дотянуться до кольца, используя имеющиеся средство, но тщетно. Чтобы достичь желаемого, нужно либо иметь что-то тонкое, гибкое, но твёрдое, например, проволоку или трос, либо обладать высоким ростом. Именно ко второму я и склонился, так как стена выше шести футов не имеет видимых следов попыток её покорить, например, царапин, что говорит в пользу высокого человека.

– Холмс, а как снимали повешенного? Отвязали верёвку или обрезали?

– Хороший и, главное, правильный вопрос, Уотсон. Всё это оказалось очень простой задачей – верёвка была просунута в кольцо и сделан узел внутри петли. Необычно всё это, так как этот узел мог помешать петле плотно затянуться. Поэтому, когда верёвку обрезали, она без особых усилий вытянулась из кольца. Ещё одна странность – табурет, как и положено, валялся перевёрнутым на расстоянии метра от стены, но на самой стене нет никаких следов от тела, которые могут возникнуть вследствие, например, конвульсий. И ещё, Уотсон, след от верёвки – он был слишком широким, по словам Миранды, сестры, в дежурство которой всё это произошло. И самое главное, не было ссадин, которые неизбежны при повешении такого грузного человека.

– Значит, убийство? Сначала задушен, например, полотенцем или ремнём, а затем повешен?

– Несомненно, Уотсон. Нужна, по-хорошему, эксгумация, но кто-то решил, что повешенный заразен, и тело было кремировано.

– Да, хитро придумано, а что же с доктором Уильфридом? – увлёкшись историей, я, не задумываясь, произнёс имя моего однокашника.

– Его тоже убили. Я сразу откинул мысль о виновности повешенного, вряд ли он смог бы справиться с доктором, так как ваш однокашник не был, видимо, слабаком.

– Да, это правда, он у нас был капитаном университетской команды по регби.

– Понятно. Я стал исследовать лестничную площадку, откуда доктор мог упасть. И знаете, что я обнаружил под перилами? Торчащий гвоздь! А на нём вот это, – Холмс протянул коробочку, в которой лежало что-то похожее на стружку.

– Что это?

– Я предполагаю, что это часть кожи с пальца доктора Уильфрида, по крайней мере, мой реактив (как вы успели заметить, по приходу я провёл химический анализ) показал наличие крови. Кроме того, под перилами на полу я обнаружил два относительно свежих пятна, я их тоже соскоблил. Результат положительный. Можно будет организовать эксгумацию, – Холмс усмехнулся. – Его, по крайней мере, похоронили, как положено. Думаю, в любом случае она необходима.

– А как был убит, – внезапно я не смог выговорить имя своего несчастного товарища. Воспоминания охватили меня. Я, еле сдерживаясь, произнёс, видимо, изменившимся голосом, так как Холмс внимательно посмотрел на меня, – Джек?

– Его перекинули через перила.

Холмс замолчал и стал сосредоточённо чистить свою трубку. Я молчал, ожидая продолжения. Холмс тоже молчал. Лишь когда трубка была вычищена и вновь набита, он закурил, выпустил несколько дымных колец и продолжил.

– Параллельно со сбором улик я внимательно изучал жизнь больницы и обратил внимание на группу больных, в состав которой входили пациенты этой палаты, не допускающей к себе посторонних. Внедриться в неё у меня не получалось, а дополнительная информация к собранным уликам была необходима. Помог случай. Один из этой группы, некто «Косой Бреет», чем-то отравился, что, впрочем, было совсем неудивительно, видели бы вы, Уотсон, чем кормят в этой больнице… – Холмс замолчал. На его лице были написаны все эмоции, по которым было ясно, что это связано с воспоминанием о больничном быте. – Хотя, конечно, дело было не в той пище, качество которой и близко не находилось с нормальной, а в том, что Косой Бреет постоянно искал еду, обходя во время ежедневных своих отлучек ближайшие помойки, из-за которых от него дурно пахло. Видимо, он что-то съел, и под утро у него начался жар. Находясь в больнице, я, как сказал ранее, немало времени уделил и сестрам милосердия, и именно это обстоятельство сослужило мне добрую службу, – Холмс помолчал и какое-то время стоял около окна, рассматривая что-то, но, видимо, не замечая происходящего, полностью погрузившись в воспоминания.

– Знаете, Уотсон, если бы это отравление не произошло случайно, то его следовало организовать.

– Холмс, вы хотите сказать, что находящиеся там больные очень хитры?

– Нет, Уотсон, очень умны. Я удивился познаниям одного из них, некоего «Брата». Создалось впечатление, что он совсем не тот, за кого себя выдаёт. Он умело скрывал не только свой возраст, я думаю, что он достаточно молод, ему, по моим наблюдениям, нет и тридцати, но и свой ум, прикидываясь недалёким человеком, но порой незначительными фразами показывал свою образованность. Он, несомненно, знает несколько иностранных языков, но… – Холмс несколько замялся, – он очень жесток. Жесток со всеми, в том числе с собой. Вы знаете меня, Уотсон. Меня не так легко напугать, но в этот раз я постоянно ощущал опасность, чувствуя холод своим затылком. Это началось почти сразу, но особенно сильно проявилось в последние два дня, после помощи Косому Бреету. Это выматывало, и я рад, что покинул больницу.

– Холмс, выяснились какие-нибудь подробности?

– А? – Холмс как будто был уже далеко-далеко. – Косой Бреет после моей клятвы всё подробно рассказал. К ним в палату незадолго до происшествия поступил пациент, который привык жить, не считаясь с окружающими. В одну из ночей ему стало душно, и он отворил все окна в палате, несмотря на то, что за окном был совсем не май. Одному из пациентов этого оказалось достаточно, чтобы через пару дней преставиться. Вот именно это событие и положило начало череде преступлений, о которых рассказал ваш друг. Все в палате были возмущены произошедшим и высказали свои претензии лечащему врачу, доктору Уильфриду, который, как показалось некоторым, не проявил должной чуткости и понимания. Вот тогда-то Брат и принял решение, безоговорочно поддержанное всеми остальными, о наказании виновных, а именно нового пациента и доктора Уильфрида. Насчёт последнего не всё было так однозначно. Не все пациенты были «за», но, видимо, авторитет Брата пересилил, и план мести полностью удался: доктора Уильфрида подкараулил на лестнице и столкнул сам Брат, а вот другого виновного казнили сообща, предварительно задушив, а затем инсценировали повешенье, выбив табуретку из-под ног. Верёвку продел через кольцо тот же Брат, встав на плечи Артуру Беку, который невысокого роста, но чертовски силён. Ну, а вы-то, Уотсон, чем занимались, пока меня не было? – неожиданно спросил меня мой друг. – Наверное, отдохнули на славу, для меня ведь ничего не было? – с улыбкой, которая как бы отделяла предыдущий рассказ и возвращала домой, спросил Холмс.

Я засмеялся в ответ:

– Да, отдохнул я неплохо, – я сделал паузу. – Я написал роман, который будет мировым бестселлером!

– Вы думаете, что это произойдёт? – с сомнением произнёс Холмс.

– Уверен. В нём затронуто всё. И история, и мистика, и любовь в разных её проявлениях…

– Он лучше «Джейн Эйр» Шарлотты Бронте?

Я удивлённо посмотрел на Холмса.

– Или он превосходит «Трёх мушкетёров» Александра Дюма? – невозмутимо продолжил Холмс, выпустив кольцо дыма, совершенно не обращая внимания на мой изумлённый вид. – В нём есть что-то от «Жюстины» или «Жюльетты» Маркиза де Сада?

– Холмс, постойте, – я не знал, что и сказать, – откуда вы знаете об этих романах?