Текст книги "Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965"

На этих просторах японцы действовали быстрее и яростнее, чем какая-либо воинственная нация в истории. 7 и 8 декабря японским летчикам потребовалось всего несколько часов, чтобы потрясти фундаменты трехвекового британского, голландского и американского империализма. В течение нескольких дней фундаменты дали трещину. После потери «Принц Уэльский» Черчилль сказал британцам, что союзники смогут предпринять наступательную операцию через шесть месяцев, а до этого времени, с американским флотом, базирующимся в Сингапуре, город и база смогут продержаться. Но не было никакого американского флота. В западной части Тихого океана, кроме нескольких эсминцев и крейсера «Хаустон», не было военно-морских сил США. Черчилль не понимал, что судьба Сингапура – в значительной степени из-за недооценки Лондоном противника – решится, вероятнее всего, в течение нескольких недель. А Гонконгу в качестве британского владения осталось пребывать, вероятно, в течение нескольких дней. «Японское восходящее солнце, – написала Молли Пэнтер-Доунес, – посылает свои как никогда острые лучи в сторону империи, над которой никогда не заходило солнце»[1106]1106
  Mollie Panter-Downes, London War Notes, 1939–1945 (London, 1972), 198.


[Закрыть].

Инспектор Томпсон молча смотрел, как Черчилль «в течение двух дней, после потопления «Принц Уэльский» и «Рипалс», хандрил, плакал и сидел, уставившись в пространство». Томпсон никогда не видел, чтобы военные потери приводили его в такое угнетенное состояние. Переживания Черчилля были сродни переживаниям императора Августа, который, получив известие о поражении его полководца Вара в Тевтобургском лесу, когда отборные римские легионы были поголовно истреблены германцами, в отчаянии воскликнул: «Квинтилий Вар, верни легионы!» Черчилль, как римлянин, отправил гордость своей империи сражаться с врагом, которого почти не знал, сильно недооценивал и заплатил за это жестокую цену. Томпсон вспоминал, как Черчилль постоянно бормотал себе под нос: «Я не понимаю, что случилось. Я не понимаю»[1107]1107
  Thompson, Assignment: Churchill, 245—46.


[Закрыть].

Больше года он перетасовывал свою армию и военно-морской флот, как когда-то давно в лондонском доме отца бросал в наступление по персидскому ковру свою армию из 1500 игрушечных солдатиков. В книге «Мои ранние годы» он вспоминает, что его решение начать военную карьеру было «полностью связано» с отправкой «пехотных дивизий и кавалерийских бригад» в бой, когда он был ребенком. Эти учебные кампании позволили ему изучить «благородную военную профессию» (Уинстон разыгрывал сражения с «противником», младшим братом, армия которого, по настоянию Уинстона, состояла из «смешанных» войск и испытывала нехватку артиллерии). Игрушечные солдатики, позже вспоминал Черчилль, «изменили ход моей жизни». Эти оловянные легионы, вручную отлитые и раскрашенные (только британские солдаты, никаких колонистов и иностранцев) были изготовлены германской фирмой Heyde и французской фирмой C.B.G. Mignot. Сегодня для коллекционеров они бы представляли большую ценность за искусную работу и были бы бесценны за связь с маленьким Уинстоном Черчиллем, но они давно утеряны. Дочь Черчилля, леди Сомс, объясняет это тем, что родители Уинстона не видели необходимости в том, чтобы хранить детские вещи сына. «В детстве на него не возлагали особых надежд… Они не считали своего ребенка вундеркиндом». В то время у молодого человека из аристократической семьи, не обладавшего особыми талантами, не было иного выбора, как военная карьера. Если бы лорд Рэндольф стал свидетелем провалов в Греции и на Крите, осады Тобрука, потопления «Принц Уэльский», надвигающейся угрозы Гонконгу, Сингапуру, Бирме и Индии, он бы принял решение запретить сыну играть в солдатики. Взрослый Уинстон манипулировал армиями и флотами как неопытный фокусник; он перетасовывал их, а Гитлер и Тойо заставляли их исчезнуть[1108]1108
  Winston Churchill, My Early Life: 1874–1904 (New York, 1996), 19; WM/Lady Mary Soames, 10/27/80.


[Закрыть]. Черчилль, узнав о судьбе своих военных кораблей, поспешил в палату общин, чтобы сделать короткое заявление. На следующий день он подробно рассказал о событиях на разных фронтах и уточнил обстоятельства, связанные с потерей «Принц Уэльский». Николсон коротко написал в дневнике: «Палата подавлена», потеря «Принц Уэльский» «ошеломила нас». Члены палаты ожидали, что Черчилль объяснит, как удалось потерять корабли. Вместо этого он сказал: «Эти корабли пришли в нужное место в нужное время и полностью подходили для поставленной перед ними задачи». Оба корабля затонули, сказал премьер-министр членам палаты, в результате бомбовых и торпедных атак, «выполненных умело и решительно». Уничтожено семь японских самолетов, сказал Черчилль, но не уточнил, с помощью артиллерии или истребителей. Адмирал сэр Роджер Кейс – старый, больной, но не утративший ясности ума – поднялся с места и попросил, чтобы Черчилль подтвердил, что «линкоры по-прежнему являются основой морской мощи государства и что «Принц Уэльский» так же хорошо защищен от подводных и воздушных атак как «Бисмарк». Старый адмирал, похоже, ничего не знал о Пёрл-Харборе. Однако он повторил свой вопрос: «Корабли действовали без поддержки истребителей наземного и корабельного базирования?» Спикер палаты посчитал вопрос адмирала несущественным[1109]1109
  Churchill, Early Life, 19; WM/Lady Mary Soames, 10/27/80.


[Закрыть].

Кейс настаивал. Черчилль поначалу уходил от ответа, затем сам переформулировал вопрос, спросив Кейса, не пытается ли тот намекнуть, что адмирал Филлипс «не соблюдал необходимые меры предосторожности». Конечно нет, ответил Кейс. Другой член палаты общин напрямую спросил, кто сбил семь японских самолетов – британская артиллерия или британские самолеты? Черчилль наконец ответил: «Они были сбиты зенитным огнем». У Британии «было определенное количество самолетов» для удовлетворения собственных нужд, объяснил Черчилль, но тем не менее она направила в Сингапур «несколько месяцев назад подкрепление, которое была в состоянии выделить». На самом деле этих самолетов было недостаточно для защиты военных судов. Это произошло не по вине адмирала Филлипса, а по вине тех, кто приказал ему войти во вражеские воды без поддержки с воздуха, то есть премьер-министра, и с согласия военного кабинета и адмиралтейства[1110]1110
  Hansard 12/11/41; TWY, 196—97.


[Закрыть].

В своих воспоминаниях Черчилль заявлял, что «судьба сыграла злую шутку» в трагической потере кораблей. Однако Черчилль сам поспособствовал судьбе, будучи слишком долго сторонником своей идеи линейных кораблей и их мифической мощи. Потеря любимых кораблей привела его к осознанию стратегической важности отправки самолетов, с аэродромов или авианосцев, против тяжелых судов; он, несомненно, перестал преклоняться перед линейными кораблями – «огромными крепостями из стали», как он их называл в 1923 году (The World Crisis. Т. 1). На постройку линкора требовалось пять лет, а снарядить авианосец можно за несколько месяцев. На следующий день, верный своему часто высказываемому девизу – только вперед, Черчилль с воодушевлением принял идею авианосцев. Спустя несколько дней после потери «Принц Уэльский» он продемонстрировал способность быстро учиться, когда 13 декабря, одобрил предложение адмирала Паунда направить оперативное соединение из четырех авианосцев под командованием Джеймса Соммервилла в Индийской океан. «Я согласен, что адмирал Соммервилл должен вернуться домой, – сказал Черчилль Паунду, – чтобы организовать подобную военную операцию». Эти слова говорят о том, что, хотя Сомервилль использовал авианосцы в Средиземном море на протяжении двух лет для доставки истребителей на Мальту и в Александрию, но крупномасштабная, скоординированная операция с использованием авианосцев – «подобная форма боевых действий» – была новой и необычной для Черчилля и адмиралтейства. Британцы оказались способными учениками, но японцы разработали эту тактику уже несколько лет назад и на прошлой неделе продемонстрировали свои навыки в этом виде военных операций[1111]1111
  WSC 3, 616; CAB 69/4 (Cv/3, 1651); Winston S. Churchill, The World Crisis, 5 vols. (New York, 1923—31), 1:212 («gigantic castles of steel»).


[Закрыть].

На протяжении всей его жизни критики упрекали его, с одной стороны, что он слишком долго придерживался устаревших позиций, а с другой стороны, что он был оппортунистом, всегда готовым изменить свое мнение. Таковым он и был, и, как сам любил говорить, «я лучше буду прав, чем последователен». Марго Асквит, в 1908 году назвала его человеком «сиюминутных убеждений»[1112]1112
  Асквит Марго – жена Герберта Генри Асквита, премьер-министра с 1908 по 1916 год, и мать Вайолет Бонем-Картер. (Примеч. авт.)


[Закрыть].

Однако Рэб Батлер относил склонность Черчилля менять точку зрению за счет «независимости идей» и его «вечной проверки, оценки и поддержки новых идей». Чем больше критики высказывалось к его адрес, тем несговорчивее он становился. В военных кругах заговорили о его невменяемости, когда во время Первой мировой войны он отстаивал такое новое оружие, как танк, который называл «сухопутным кораблем». Однако в те годы военное руководство, может, и не продемонстрировало невменяемость, зато проявило большую глупость. После письма действующего полковника британской армии в газету The Evening Standard, в котором он выражал протест против механизированных кавалерийских бригад и настаивал на том, чтобы танкисты носили шпоры, у карикатуриста Дэвида Лоу появился персонаж, полковник Блимп[1113]1113
  Полковник Блимп – ограниченный консерватор, живущий памятью о великом прошлом Британской империи и не замечающий, что мир вокруг меняется. Пытаясь со своей колокольни судить об этом мире, герой Дэвида Лоу произносит длинные монологи, изобилующие несуразностями и внутренними противоречиями. Сам Лоу называл его олицетворением тупости, но добавлял при этом, что «тупицы бывают очень милы».


[Закрыть][1114]1114
  The Editors of the Viking Press, The Churchill Years 1874–1965, with Foreword by Lord Butler of Saffron Walden (London, 1965), 21; WM/R.A.B. Butler, 12/5/80.


[Закрыть].

Черчилль, человек крайне дальновидный, который мог предвидеть те революционные изменения характера боевых действий, которые внесет танк, не смог, даже при наличии неопровержимых доказательств, признать, что линкоры безнадежно устарели. Спустя несколько дней после того, как затонул «Принц Уэльский», консерватор Черчилль предложил военному кабинету сформировать совместный британо-американский военный флот, состоящий из четырех новых линкоров с 16-дюймовыми орудиями, и более старых американских кораблей в «количестве достаточном для ведения боевых действий». Он просто не понимал, что операции подобного рода остались в прошлом. Хотя он никогда не мог заставить себя полностью отказаться от прошлого, даже когда этого требовали обстоятельства, он принял новое, в случае с отправкой авианосцев в Индийский океан, буквально в одночасье[1115]1115
  Cv/3, 1627.


[Закрыть].

В тот год журнал Time не назвал Черчилля «человеком года». В 1941 году Сталин претендовал стать «человеком года», но его кандидатуру отклонили по «моральным причинам». Сталин, заключив в 1939 году пакт с Гитлером, открыл фюреру ворота; теперь этот удачный, с его точки зрения, ход «сыграл злую шутку с Иосифом Сталиным». Однако Союз американских индейцев назвал Сталина «выдающимся воином 1941 года» и послал ему головной убор из перьев. Time назвал «человеком года» Франклина Рузвельта, «поскольку страна, которой он управляет, борется за надежды всего мира». Рузвельт, «заметная фигура года и века», привел Соединенные Штаты на «свидание с судьбой». Он заставил Америку понять, «какой она может быть и, следовательно, будет». У Черчилля, сообщил Time, «не было великих моментов в 1941 году». Действительно, Черчилль дважды захватывал Киренаику – но только потому, что «терял ее между этими захватами». Он «потерпел неудачу» в Греции и на Крите. Британские армии «продолжали проигрывать кампании» под его руководством. Однако Time смягчил удар: Черчилль «был человеком года, десятилетия и, если одержит победу, всех времен»[1116]1116
  Time, 1/5/42, 13–14; Time, 3/2/42, 57.


[Закрыть].

Новости с Дальнего Востока не сулили ему ничего хорошего. Новости из Америки, особенно от Франклина Рузвельта, настораживали. Не было ни одной положительной новости. 11 декабря Черчилль по-прежнему не имел ответа Рузвельта на просьбу о встрече. Вопрос решил Гитлер, когда в этот день объявил войну Соединенным Штатам. Бенито Муссолини последовал его примеру. С балкона дома на площади Венеции в Риме дуче назвал Рузвельта «величайшим обманщиком», который вверг Америку в войну с помощью «дьявольского упрямства». Муссолини пообещал, что «силы «Стального пакта» готовы нанести еще «более сокрушительный удар» по своим врагам. «Итальянцы! – крикнул он. – Восстаньте еще раз и будьте достойны этого исторического часа. Мы победим!» Его приспешники награждали его одобрительными возгласами и аплодисментами. Но тысячи римлян, собравшиеся на площади внизу, молча слушали Муссолини. Они не желали ни этой войны, ни этого врага[1117]1117
  NYT, 12/12/42.


[Закрыть].

И они были правы. Гитлер и Муссолини, совершенно не обращая внимания на индустриальную мощь Америки, объявили войну Соединенным Штатам. Конгресс Соединенных Штатов немедленно отплатил услугой за услугу. Америка вступила в войну. В 15:05 Рузвельт подписал декларацию об объявлении войны Германии. Минутой позже он подписал декларацию об объявлении войны Италии. Вот тогда наконец и появился черчиллевский «Великий союз». Гарольд Николсон написал жене: «Мы не можем проиграть, если Америка с нами», однако «в Лондоне нет ни одного американского флага. Какие же мы странные»[1118]1118
  WSCHCS, 6530; TWY, 196—97.


[Закрыть].

В июне прошлого года, накануне вторжения немцев в Россию, Черчилль сказал Джоку Колвиллу, что русские, скорее всего, быстро потерпят поражение. К осени он изменил свое мнение. В конце октября, поинтересовавшись у начальника военной разведки, насколько высоки шансы Москвы потерпеть поражение до наступления зимы, Черчилль заявил: «Я склонен думать, что у них равные шансы». Теперь Красная армия перешла в наступление. 11 декабря Черчилль сообщил палате общин, что зимнее стремительное наступление не только заставило немцев остановиться на подступах к Москве, но и «нанесло удар по немецкой армии и по немецкому народу, чертовски сильный удар, который почти не имеет аналогов в военной истории». И декабрь, добавил он, является «не концом зимы… а началом». Поскольку русские «привыкли к суровости своего климата», немецкие захватчики смогли найти лишь жалкое пристанище на этой мерзлой земле, и, таким образом, сказал Черчилль палате общин, русский гамбит Гитлера оказался «одной из самых великих ошибок в истории»[1119]1119
  Colville, Fringes, 404; WSCHCC, 6531.


[Закрыть].

Теперь, когда Гитлер объявил войны, заявил Черчилль, необходимо немедленно встретиться с Рузвельтом. Однако он уже обращался с подобной просьбой, в которой ему было отказано. Он отправил еще одну телеграмму Рузвельту. «Очень хочу» обсудить ситуацию с Виши в Северной Африке. На самом деле он желал обсудить все. И на этот раз Рузвельт дал ему то, что он хотел. «Я с радостью приму вас здесь, в Белом доме», – телеграфировал он в ответ[1120]1120
  C&R-TCC, 1:286.


[Закрыть].

За одну ночь Рузвельт оказался вовлечен в войну на двух океанах, а Черчилль на шаг приблизился к американцам, несколько изменившим свое отношение к британцам. Когда лорд Вултон, министр продовольствия, предложил пересмотреть норму выдачи продовольствия, Черчилль ответил, что при поддержке Америки «наше положение сильно улучшилось» и, таким образом, «нам больше не нужно ничего из себя изображать, чтобы завоевать расположение Соединенных Штатов, мы теперь в одной лодке, и они едят лучше, чем мы». Когда один из военачальников посоветовал и дальше бережно относиться к Америке, Черчилль, хитро улыбнувшись, ответил: «О, это мы с ней так говорили, когда ухаживали за ней, а теперь, когда она в нашей власти, мы совсем по-другому будем с ней общаться»[1121]1121
  Cv/3, 1612; Danchev and Todman, War Diaries, 209.


[Закрыть].

Через двадцать четыре часа после получения приглашения от Рузвельта Черчилль, Бивербрук, Гарриман, первый лорд адмиралтейства Дадли Паунд и маршал авиации Чарльз Портал уже ехали на север в личном поезде премьер-министра, направляясь к реке Клайд, где их ждал линкор «Дюк оф Йорк» – одного класса с «Принц Уэльский» – чтобы доставить в Америку. Вместе с Черчиллем в Америку отправился недавно вышедший в отставку фельдмаршал Дилл (Алан Брук остался, чтобы укомплектовать личным составом свой новый штаб) и личный врач Черчилля, Чарльз Уилсон (Клементина настояла, чтобы Уинстон взял его с собой). Кроме того, на борту находились восемьдесят помощников и два десятка криптографов; все черчиллевские телеграммы требовалось кодировать перед отправкой и расшифровывать входящие сообщения для премьер-министра. Мэри сопровождала отца в поездке на поезде, но Атлантику вместе с ним не пересекала. Утром 13 декабря, попрощавшись с Мэри – она последней сошла с корабля, – Черчилль с «Дюк оф Йорк» направились в Атлантику[1122]1122
  GILBERT 7, 6–7; PFR/Lady Mary Soames, 6/07.


[Закрыть].

В Северной Атлантике бушевал шторм. Эсминцы, сопровождавшие «Дюк оф Йорк», которых бросало на волнах словно лодки, отстали. Море было настолько бурным, что большую часть пути «Дюк оф Йорк» прошел с задраенными люками. Большинство пассажиров, включая премьер-министра, страдали от морской болезни, но у доктора Уилсона не было лекарств от тошноты и вялости. Черчилль в письме к Клементине (это было самое длинное письмо после письма, которое он отправил ей в 1936 году во время поездки в Марракеш) жаловался, что вынужден проводить основную часть времени в каюте, но признался, что дополнительная доза Motherill’s Tavel Remedy спасает от сильных приступов морской болезни. На море такое сильное волнение, написал он, что двое сломали руки и ноги. Перефразируя Сэмюэла Джонсона, он написал, что «находиться на корабле в такую погоду – все равно что быть в тюрьме, да еще и иметь все шансы утонуть»[1123]1123
  W&C-TPL, 459—61.


[Закрыть].

Ему никогда не нравились ограничения, связанные с морским путешествием, но это было худшее из всех. Однако во время этих путешествий у него было то, что он очень любил: хорошая компания, вкусная еда, крепкие напитки и хорошие фильмы. Лейтенант Бивербрука, Джордж Малькольм Томсон, вспоминал, как «однажды вечером смотрели фильм The Sea Hawk («Морской ястреб»), в котором, как мне помнится, на британский военный корабль напали пираты. На палубе этого корабля происходило какое-то немыслимое количество событий, и я запомнил, что Черчилль, как обычно, был в халате и, как обычно, хорошо поужинал. И я помню, как он вскочил и закричал: «Мы побеждаем, мы побеждаем!»[1124]1124
  WM/G.M. Thompson, 1980.


[Закрыть]

На самом деле, где бы они ни сражались, на воде или на суше, не считая небольшого кусочка Северной Африки, они проигрывали. И американцы тоже. На той неделе New York Times сообщила: «Победы американских летчиков: потоплены линкор, крейсер и эсминец». The Times не уточняла, где именно в Тихом океане произошли описанные героические события. На самом деле американские летчики не только не потопили японский корабль, но даже не определили его местонахождение[1125]1125
  NYT, 12/12/41.


[Закрыть].

Но одна хорошая новость все же была; «Дюк оф Йорк» принял радиограмму: Окинлек за тридцать дней сумел достичь в Ливии того, чего годом ранее за шестьдесят дней достигли Уэйвелл и О’Коннор. Войска оси в Бардии, где Роммель в ожидании взятия Тобрука разместил свой штаб, были окружены. Роммель под напором превосходящих сил противника (у него было в четыре раза меньше танков) поспешно отступал на запад, в направлении Бенгази, на который в сочельник предъявит свои требования Окинлек. Спустя несколько дней Роммель занял позиции в Эль-Агейле, в четырех сотнях миль к западу от Тобрука. Это было организованное, но все же отступление, первое отступление Роммеля. В Ливийской пустыне опять сменился хозяин. Но в этот раз врагами, которые отступали в Киренаике, были не итальянцы, а немцы. Учитывая изменчивый характер битвы и находчивость Роммеля, Черчилль поборол желание объявить от имени короля, как он сделал это годом ранее, еще один День Бардии[1126]1126
  Richard Collier, The War in the Desert (New York, 1980), 84–85.


[Закрыть].

Находясь на борту корабля, Черчилль узнал от Идена, который был в Москве, что Сталин не расстался с мечтой о территориальных захватах, притом что вермахт занял большую часть западных территорий России. Черчилль сообщил Идену, что, несмотря на то, что Великобритания была «вынуждена» объявить войну Венгрии, Румынии и Финляндии, военный кабинет откажется удовлетворять новые требования Сталина в отношении послевоенных границ. Хотя поражение Сталина летом будущего года казалось таким же возможным, как потенциальная победа, Черчилль хотел, чтобы после войны Россия сохранила свои территориальные приобретения в Восточной Польше, Румынии и Финляндии. Что же касается трех стран Балтии – Латвии, Литвы и Эстонии, – которые в 1918 году вышли из состава развалившейся царской империи, то Сталин хотел вернуть их обратно. В телеграмме Эттли Черчилль написал: «Требования Сталина в отношении Финляндии, Балтийских стран и Румынии [sic] напрямую противоречат первой, второй и третьей статьям Атлантической хартии, которую Сталин подписал. Не может быть и речи о том, заключать нам или нет подобное соглашение, тайное или публичное, прямое или косвенное, без предварительного согласования с Соединенными Штатами». Черчилль сказал Идену, что «обратиться к президенту Рузвельту с его [Сталина] предложением означает встретить отказ, который может повлечь за собой проблемы для обеих сторон»[1127]1127
  Cv/3, 1657; David Dilks, ed., The Diaries of Sir Alexander Cadogan, 1938–1945 (New York, 1972), 439.


[Закрыть].

Зачастую, в неофициальной обстановке, в тяжелейшие для Британии моменты, Черчилль делился с друзьями и ближайшими соратниками видением послевоенного мира. Слова «после войны» звучали в популярных песнях и часто использовались Черчиллем за обеденным столом, в телеграммах Рузвельту, в обращениях к народу. Но официально рассуждать на темы о послевоенном мироустройстве до тех пор, пока жив Гитлер, а Европа не достигла «сияющих вершин» свободы, никому не приходило в голову. Он заслужил право размышлять о том, что будет «после войны», однако ни разу в течение первых пятнадцати месяцев в качестве премьер-министра Черчилль не говорил об этом публично. Затем, проведя с Рузвельтом несколько часов в Арджентии, они приступил к разработке Атлантической хартии, которая превратилась в двустороннее соглашение о международных гражданских правах и англо-американский план послевоенного мира. Достигнув договоренности (не посоветовавшись со Сталиным) по тексту соглашения, Черчилль с Рузвельтом представили миру Атлантическую хартию[1128]1128
  PFR/Winston S. Churchill, 5/04; Soames, Clementine, 499.


[Закрыть].

Но если Черчилль с Рузвельтом считали долгом сформулировать свое видение послевоенного мира, то почему этого не мог сделать Сталин? Сталин, чьи границы были нарушены и чья столица теперь находилась в осаде, очевидно, считал абсолютно обоснованными свои требования относительно стран Балтии. Что касается желаний Сталина, то «никто не может предвидеть, какой будет расстановка сил… в конце войны», телеграфировал он Идену, хотя, скорее всего, чаша весов склонится в пользу англо-американского блока, и он выйдет из войны менее «истощенным», чем Сталин, который будет нуждаться в англо-американской помощи для восстановления страны больше, чем американцы и британцы в Сталине. Тем не менее сталинские требования заставили Черчилля насторожиться, хотя подобно обитателям платоновской пещеры, он мог видеть только тени за пределами ближайшего будущего, нацеленного исключительно на уничтожение Гитлера. Он не мог с точностью определить, что задумала Москва, но это его не слишком беспокоило. Всегда следует помнить, сказал он Идену, что большевики – «крокодилы», которые понимают только силу. Спустя годы он сказал своему внуку, Уинстону Спенсеру Черчиллю, что он точно знал – когда Сталин впервые упомянул послевоенные границы, – где прорастут семена раздора нового европейского конфликта, и добавил, что с начала 1942 года он рассматривал каждое стратегическое решение в войне против Гитлера под двумя углами: «Как быстрее покончить с войной и как помешать медведю завладеть миром»[1129]1129
  WSC 3, 696; PFR/Winston S. Churchill, 4/04.


[Закрыть].

Возможно, высказывая эти соображения, Старик хотел представить себя в более выгодном свете. Однако, учитывая фаустовскую сделку, которую заключили со Сталиным Черчилль с Рузвельтом, кажется маловероятным, что требования Сталина неожиданно пробудили у Черчилля мысли о возможных послевоенных проблемах. Это, в конце концов, был Иосиф Сталин, бывший соратник Гитлера, бандит, который в юности грабил банки из марксистских соображений, и затем, уже, исходя из собственных соображений, инициировал массовые убийства. Почему Черчилль с Рузвельтом в течение трех лет не смогли разработать совместные планы относительно возможных, даже предполагаемых, последствий для Европы от их союза с советским диктатором? Они оба в самых жестких выражениях предупреждали о последствиях для мира в случае победы Гитлера. С нравственной точки зрения Сталин был меньшим из двух зол; он убивал своих политических оппонентов, потому что они противостояли ему, а не из-за их происхождения. Гитлер-победитель убивал всех подряд. Таким образом, уничтожение гитлеризма являлось главной целью англо-американо-советского альянса, хотя у каждого из трех лидеров была своя политическая программа и каждый по-своему представлял послевоенный мир. Политическая программа Сталина, очевидно, не соответствовала положениям Атлантической хартии и не совпадала с надеждами Черчилля относительно европейских демократических сфер влияния, которые, самое главное, будут удерживать Пруссию (но не всю Германию) на уровне аграрной страны, в буквальном смысле этого слова.

Удивительно не то, что в конце 1941 года Черчилль предвидел будущие проблемы со Сталиным, а то, почему бы он мог думать иначе. Черчилль был хорошо осведомлен об истории отношений России с Европой. В июне прошлого года Черчилль рассказывал Колвиллу о вторжении в Россию шведов в 1700 году и Наполеона в 1812 году. Теперь, дважды, в течение жизни одного поколения, напали на Россию. Россия – азиатская страна, одной ногой стояла в Европе, и западные европейцы постоянно наступали на эту ногу. Защита западных границ России была основной темой внешней политики России на протяжении двух веков – царской, ленинской и сталинской. Москва всегда стремилась создать буферную зону между собой и Западной Европой. В то время как Запад создал «санитарный кордон» между собой и москвичами. Поляки исторически платили высокую цену за свое географическое положение по отношению к требованиям безопасности России, и они снова заплатили эту цену, когда Гитлер и Сталин заключили пакт 1939 года. Подписывая этот пакт, Сталин верил (и ошибался, как он понял в июне), что расширил свою зону безопасности. Он стремился с помощью войны вновь обрести эту зону и раз и навсегда уничтожить эту угрозу со стороны Германии. Он часто говорил об этом в течение последующих трех лет. Он связывал все военные решения с русскими территориальными притязаниями и немецкой угрозой. Он никогда не отказывался от своих намерений и держался за свои позиции, как написал Джеймс Макгрегор Бернс, «мертвой хваткой». Для Сталина поражение Германии и восстановление русской безопасности были двумя сторонами одной медали. Черчиллю требовалось одно – поражение Гитлера. Его цели и цели Сталина были схожими, но не одинаковыми[1130]1130
  James MacGregor Burns, Roosevelt: The Soldier of Freedom, 1940–1945 (New York, 1970), 551.


[Закрыть].

Существовало одно важнейшее отличие. Сталин считал, что, если Гитлера убьют или свергнут, скорее всего, прусские офицеры, которых Гитлер презирал, Запад достигнет соглашения с новой Германией без Гитлера, а затем, вместе с Германией, выступит против России. Бредовое убеждение, но тем не менее очень сильное. На самом деле Черчилль считал Гитлера промежуточным врагом; Германия, по его мнению, должна была быть частью европейской семьи, которой предстояло снова занять свое место за столом, после того как с Гитлером будет покончено. Сталин, однако, считал Германию извечным врагом России, теперь еще более, чем когда-либо, заслуживающим уничтожения. Когда не станет Гитлера, был уверен Сталин, Запад снова будет считать Москву и коммунизм злейшими врагами, статус, который закрепился за ними с революции 1917 года. На протяжении всей войны в основе отношений Сталина с союзниками лежала его уверенность в том, что Черчилль с Рузвельтом не были и никогда не будут настоящими друзьями России.

Со своей стороны, Черчилль и Рузвельт никогда до конца не верили Сталину. На протяжении последующих трех лет они взвешивали каждое решение, учитывая возможность того, что Россия может выйти из войны, как это сделали большевики в 1917 году. Они утаили от Сталина информацию об «Ультра» (хотя передавали расшифровки «Ультра» как информацию, полученную от надежных «агентов»), и, конечно, не включили Сталина в проект атомной бомбы. И если Черчилль не слишком доверял Сталину, то его верность Сталину не вызывала сомнений и не ослабевала на протяжении всей войны. В черчиллевской системе нравственных ценностей верность, в отличие от доверия, являлась понятием абсолютным. Даже когда Сталин заявлял о масштабах своих территориальных притязаний в 1943 и 1944 годах, Черчилль сохранял ему верность, телеграфируя Рузвельту в апреле 1944-го: «Мне кажется, [Советский Союз] больше лает, чем кусается». Даже когда победа стала очевидной и Сталин ужесточил территориальные требования – в ущерб свободе этих территорий, Черчилль оставался преданным партнером. После Ялты, в начале 1945 года, Черчилль сказал в палате общин, что русские «хозяева своего слова. Мне не известно ни одно правительство, которое выполняло бы свои обязательства, даже в ущерб самому себе, более точно, нежели русское советское правительство»[1131]1131
  WSC 6, 400–401; C&R-TCC, 3:68–69; WSCHCS, 7117.


[Закрыть].

Почему два таких блестящих политика, как Черчилль и Рузвельт, учитывая их недоверие к Сталину, были настолько верны идеологическому врагу, который почти двадцать лет терроризировал собственный народ и объявил капитализм своим смертельным врагом? Потому, написал Черчилль в своих мемуарах, что у них не было достойной альтернативы. «Рузвельт с Черчиллем прекрасно знали о тирании и продолжавшемся терроре в Советском Союзе», – позже написал Гарриман. Но им были нужны Сталин и миллионы русских, которых он мог направлять на борьбу против гитлеровской военной машины. Сталин, при поддержке Запада, мог помочь Америке выиграть время, необходимое для вооружения. Для англичан каждый день сражений на Русском фронте уменьшал перспективы немецкого вторжения на Родной остров. И наконец, Рузвельт с Черчиллем искренне верили, что словесные обязательства нерушимы; они все-таки были джентльменами. По ходу войны они пришли к твердому убеждению, что смогут справиться с Дядюшкой Джо (между собой они называли Сталина Дядюшка Джо), как они справлялись друг с другом – с помощью упорства (Черчилль) и обаяния (Рузвельт). Однако они никогда не могли по достоинству оценить этого человека. «Не следует считать Сталина бандитом… и мужланом», – написал тремя годами ранее американский журналист и писатель Джон Гантер. Сталин читал Платона, изучал Гражданскую войну в США, он умный человек, наделенный политическим чутьем. Однажды он распустил группу большевистских писателей, сказав им «читать Шекспира, Гете и других классиков, как это делаю я». У него было чувство юмора, которым Гитлер не обладал. Он был, возможно, одним из самых искушенных политиков из стран оси и союзников. Однако Черчилль и Рузвельт верили, что он был мягким, податливым и легко обучаемым[1132]1132
  John Gunther, Inside Europe (New York, 1938), 464—65; WM/Averell Harriman, 8/22/80; Harriman and Abel, Special Envoy, 283.


[Закрыть].

Гарриман позже вспоминал, что уверенность Черчилля и Рузвельта в том, «что они знают, как находиться в хороших отношениях со Сталиным», основывалась на их убежденности в том, что он не обладает достаточной информацией; Гарриман признался, что был такого же мнения. Он написал в воспоминаниях, что, несмотря на «жесткие разговоры», которые были у него во время «жестких переговоров», «так до конца и не избавился от привлекательной идеи», что со Сталиным можно поладить. Бивербрук пытался доказать свою преданность Сталину, осуществляя по требованию Сталина ленд-лизовские поставки в Советский Союз, в которых остро нуждалась Британия.