Текст книги "Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965"

Однако Черчилль достаточно хорошо представлял Америку, чтобы понимать, что этих образов, как бы ни было велико их воздействие, недостаточно для того, чтобы вовлечь Америку в войну. Как-то один из гостей на обеде в «номере 10» предположил, что бомбежка Афин немцами может оказаться «удачной с нашей точки зрения, поскольку потрясет американское общественное мнение». Чувства американцев, возразил Черчилль, не являются «типичными», и подобные налеты на древние, прекрасные города не больше ужаснут американцев, чем налеты на беззащитные города, включая Лондон, в то время самый разрушенный город в мире. Черчилль понимал, что Америка не вступит в войну до тех пор, пока сама не станет жертвой нападения[759]759
  Cv/3, 321.


[Закрыть].

Большая часть разведывательных данных, которые получал Черчилль (помимо «Ультра» и некоторых отдельных сообщений), можно было интерпретировать по-разному. Много информации было на уровне слухов, в которых таились намеки на немыслимые деяния. Поговаривали, что в Румынии маршал Антонеску – диктатор с сентября и союзник Гитлера с ноября – «творит садистские зверства невиданной жестокости». Антонеску подавил мятеж своих бывших союзников из фашистской Железной гвардии, все еще мощной румынской силы. Колвилл написал в дневнике, что железная гвардия собирала в одном месте евреев, загоняла их в скотобойни и убивала «в соответствии с еврейскими ритуальными убийствами животных». Антонеску был настолько предан Гитлеру, что фюрер одобрительно отозвался о нем в новогоднем приветствии Муссолини: «Генерал Антонеску понял, что будущее возглавляемого им режима, да и его собственное, зависит от нашей победы. Из этого он сделал ясные и прямые выводы, которые значительно подняли его в моих глазах». Черчилль сделал собственные выводы относительно румына. Он приказал Идену сообщить Антонеску, что подтвердились слухи о массовых убийствах и «мы считаем, что он и его ближайшее окружение лично отвечают за жизнь и здоровье людей»[760]760
  Colville, Fringes, 350; PFR/Alexander Balas (Iron Guard), 12/08.


[Закрыть].

Все чаще приходили слухи из оккупированных стран. За шпионаж, измену и преступления против рейха следовала смертная казнь через повешение, и немцев, которые занимались шпионской деятельностью против Британской империи, тоже ждала смертная казнь через повешение. В конце концов, это была война. Британцы повесили двух немецких шпионов сразу по окончании старого года. Но немцы в отмщении поднялись до новых, невообразимых высот. Польские священники, сбежавшие из Варшавы в Ватикан, сказали, что немцы, похоже, планируют «истребить» всех поляков. Другой казавшийся нелепым слух, уже из Германии, достиг Соединенных Штатов. Немецкие врачи свозят на автобусах в лес десятки тысяч «сумасшедших и калек» и там их убивают. Time в статье, озаглавленной «ЭВТАНАЗИЯ?», коротко упомянула этот слух, но снабдила предисловием, что британцы признались, что придумывали и распространяли подобные слухи во время Первой мировой войны. Уильям Л. Ширер наткнулся на эту историю несколькими месяцами ранее и записал в дневник до отъезда из Берлина. Учитывая немецкую цензуру, передавать по радио новости было невозможно. Ширер боялся, что его расстреляют, если гестапо найдет его дневник[761]761
  Time, 2/3/41.


[Закрыть].

Теперь мир знает, что слухи, давно просачивавшиеся с Европейского континента, предвещали невообразимый ужас. В период между 1935 и 1941 годами Гитлер пригласил мир стать свидетелем того, как рейхстаг проталкивает законы, которые сначала лишили евреев привилегий, затем прав, следом гражданства, а потом и статуса человеческого существа. В конце 1940 года за окном потемнело, и ставни плотно закрылись, когда в начале 1941 года многие западные журналисты покинули Берлин. Ожидалось усиление актов насилия со стороны нацистов, но никто тогда не знал и не мог вообразить, до каких темных глубин человеческой порочности дойдет дело. В январе 1939 года Гитлер пообещал, что новая европейская война будет означать конец для еврейской расы в Европе. В январе 1941 года он повторил угрозу. Если «евреи ввергнут остальной мир в войну, то все евреи доведут до конца свою роль в Европе». Он ясно дал понять свои намерения. Но следует помнить, что даже человек с таким богатым воображением, как Черчилль, не мог тогда представить абсолютное зло, которое готовит и скоро явит миру рейх.

Несмотря на все существующие опасности для мира, Черчилль пытался представить, каким мир будет после войны. За обеденным столом обсуждалось много тем – вторжение, американцы, новый фильм Чарли Чаплина, необходимость бомбить каждый уголок гуннов в Европе, но Черчилль часто переводил разговор на тему о послевоенном мире. Как-то вечером в Чекерсе он поделился своей концепцией Совета Европы, состоящего из пяти стран – Англия, Франция, Италия, Испания и Пруссия (старая Пруссия, объединившая в прошлом веке все немецкие княжества) и четырех конфедераций – Северная, Среднеевропейская, Балканская и Дунайская. Эти девять субъектов, наделенные высшей судебной властью и при наличии высшего экономического совета для решения вопросов, связанных с валютой и торговлей, будут управлять делами Европейского континента. Не будет никаких репараций, никаких военных долгов и требований, предъявляемых к Пруссии, хотя, кроме сил воздушной обороны, Пруссия на протяжении ста лет будет иметь не вооруженные силы, а только полицию. Англоговорящий мир будет существовать отдельно от совета и, однако же, оставаться на связи. И англоговорящий мир будет править морями в качестве награды за окончательную победу. Россия так или иначе (Черчилль не вдавался в детали) впишется в реорганизацию Востока. Таким был его «большой проект». Однако, сказал Черчилль Колвиллу, он не может обнародовать подобные идеи, когда «каждый крестьянин в Европе жаждет крови немцев и когда сами англичане требуют уничтожить или кастрировать всех немцев»[762]762
  Colville, Fringes, 312—13, 403.


[Закрыть].

За обеденным столом у Черчилля всегда находилось время, чтобы поговорить о послевоенном устройстве мира. На публике он говорил только о победе. Любые публичные обсуждения послевоенного мира явились бы отвлекающим фактором, вызвали споры лейбористов, либералов, консерваторов относительно преимуществ политики каждой из партий, их взглядов на образование, общественные классы, работу и жилищный вопрос. В военное время ничего хорошего из этого не могло получиться. Когда речь о послевоенном устройстве мира, которую Гарольд Николсон произнес перед членами частного клуба, была позднее опубликована, Черчилль «совершенно вышел из себя». Николсон говорил о федерации мира, о необходимости предоставления экономических льгот британским колониям и необходимости помогать продовольствием странам, освободившим себя. «На каком основании, – спросил Черчилль министра информации, – господин Николсон утверждал, что мы предлагаем «новое мировое правительство» и «федерацию»?» Заместитель министра не должен был высказывать свое мнение по таким вопросам, написал Черчилль, «особенно когда я резко осудил несколько попыток обнародовать послевоенные задачи». Николсон испугался, что потеряет место, но Черчилль сменил гнев на милость после того, как Николсон объяснил, что речь не предназначалась для публикации. Успокоившийся Николсон написал в дневнике: «Уинстон не способен на подлость, вот поэтому мы его так любим»[763]763
  Cv/3, 204; TWY, 144—45, 186—87.


[Закрыть].

На самом деле всем была хорошо известна склонность Черчилля к мелким придиркам и то, что временами его поведение было отвратительным, но Николсон избежал его гнева, возможно, потому, что принес пылкие извинения. Николсон больше не предпринимал неудачных попыток публично вторгаться в сферу послевоенных политических вопросов. Во время публичных выступлений Черчиллю приходилось следить за речью, поскольку многие слова, которые он любил использовать, имели совсем другое значение за океаном. В Америке «класс» было грязным словом, а «империя» напоминала о старом порядке в Старом Свете – том самом порядке и мире, которыми дорожил Черчилль[764]764
  WM/John Martin, 10/23/80.


[Закрыть].

Его видение послевоенной Англии являлось еще одной темой для обсуждения. Во время посещения Харроу в конце 1940 года он сказал ученикам из аристократических семей, которые в свое время будут управлять империей: «Когда война будет выиграна, а она, конечно, будет выиграна, одна из наших задач добиваться создания стабильного общества, и если преимущества и привилегии до настоящего времени имели немногие, то теперь должны будут получить более широкие слои населения». Черчилль сказал Колвиллу, что сейчас молодые люди из разных слоев общества геройски сражаются в небе и по окончании войны они должны взять бразды правления в свои руки. Если его слова подхватит американская пресса, считал Черчилль, то это только пойдет на пользу делу. Позже в 1941 году он позволил Идену открыто говорить о послевоенном устройстве мира. Но Иден больше походил на мстительных версальских миротворцев 1919 года, чем на того, кто мог быть проводником черчиллевской идеи о великодушии в мире. Германия, заявил Иден, наихудший хозяин, которого когда-либо знала Европа, «в прошлом веке она пять раз нарушала мир и никогда больше не должна иметь возможности вновь сыграть эту роль». Точка зрения Идена соответствовала настроению масс, требовавших крови, но Черчилль сказал Колвиллу, что представляет себе «воссозданную европейскую семью, в которой у Германии будет отличное место. Мы не должны позволить ненависти и злобе затенить наше видение будущего. Было бы намного полезнее попытаться отделить пруссаков от южных немцев». Эти его слова отражают уверенность англичан в том, что Пруссия являлась инкубатором немецкой воинственности. Действительно, Пруссия почти целый век была кузницей генералов, но верно и то, что национал-социализм зародился на юге в Баварии[765]765
  Time, 6/9/41 (Eden address on war aims), 26; Colville, Fringes, 329.


[Закрыть].

Выводы Идена о послевоенном статусе Германии – по сути, Германия в качестве военнопленной – были использованы в статье, опубликованной сэром Робертом Ванситартом, блестящим мыслителем, противником всего немецкого, который в 1930-х годах, будучи членом парламента от Консервативной партии, был одним из союзников Черчилля в палате общин. Ванситарт, советник министерства иностранных дел, не проводил различия между немцами и нацистами и хотел после войны отгородиться от них и чтобы они выживали как могли. «Ваша политика означает не что иное, как истребление 40 или 50 миллионов человек», – написал Черчилль Ванситарту. Черчилль хотел «больше говорить о нацистах и меньше о немцах». Когда Черчилль узнал, что Ванситарт собирается выступить по радио с речью, которая, по-видимому, будет пропитана ненавистью, он запретил выступление, точнее, пока не узнал, что Ванситарт собирается говорить с французами на французском языке. Это позволительно, решил Черчилль, поскольку «для французов… его [Ванситарта] личное мнение имеет реальную привлекательность и ценность»[766]766
  Colville, Fringes, 329; ChP 20/36; ChP 20/30.


[Закрыть].

Французы были раздавлены. Они были слишком напуганы, чтобы ненавидеть. Лидер сопротивления, Жорж Бидо, позже написал, что «Париж в 1941 году был парализован; потребовалось много времени, чтобы найти людей способных и готовых рискнуть жизнью ради смутной, маловероятной победы». Чем плохо, решил Черчилль, если Ванситарт поддержит мечты французов об отмщении? Если вместо страха французы будут испытывать ненависть, то их будет поддерживать мысль об убийстве угнетателей[767]767
  Cv/3, 974.


[Закрыть].

На обеде в «номере 10» один из гостей задал вопрос, сколько времени займет стерилизация немцев. По воспоминаниям другого гостя, Чарльза Ида, редактора газеты Sunday Dispatch, «Уинстон вернул присутствовавших на обеде в реальность, заметив, что, если такие люди, как его гости, продукт высочайшего уровня цивилизации, способны обсуждать подобные темы… это дает представление о том, что немцы были бы готовы и хотели сделать с нами, если бы у них была такая возможность». Если ненависть Ванситарта просочится в сердца добропорядочных англичан, то они превратятся в бездушных убийц, с которыми британцы сейчас ведут борьбу. Для Черчилля это было сродни поражению и, значит, неприемлемо[768]768
  Cv/3, 974.


[Закрыть].

Черчилль не давал воли ненависти во время публичных выступлений и, как правило, в частных беседах. Он сказал Гопкинсу, что ни к кому не испытывает ненависти и считает, что у него нет врагов – «кроме Гитлера». Собеседникам за столом он неоднократно говорил, что «гнев – это пустая трата энергии». Однако сгоряча, после очередной жестокой атаки люфтваффе, Черчилль частенько изливал свою ненависть в узком кругу – в целом на фрицев и в частности на Гитлера. Он «кастрировал бы их всех» и разбомбил бы «каждый их угол» в Европе. Может возникнуть вполне справедливый вопрос, не алкоголь ли подогревал его гнев, но в случае Черчилля это риторический вопрос. Он мог разгневаться в любое время суток, с утра до вечера, и пил он каждый день, с утра до вечера, и он всегда быстро успокаивался. Он понимал разницу между жестокостью, вызванной военной необходимостью, и жестокостью, вызванной патологической ненавистью. Часто, перед отходом ко сну, он говорил секретарю (или тому, кто еще бодрствовал в поздний час) о необходимости европейцам, включая немцев, жить вместе в согласии после войны. Его врагом был гитлеризм, а не немцы[769]769
  Cv/3, 977.


[Закрыть].

Находился ли Черчилль перед микрофоном или беседовал с близкими друзьями, он точно знал, когда следует дать волю праведному гневу. Когда Клементина в марте на обеде в честь Джеймса Конанта сказала, что народ такой страны, как Великобритания, где пожилые дамы давали чай и сигареты сбитым немецким летчикам, никогда не сможет возненавидеть немцев, Черчилль резко ответил, что до окончания войны британцы будут ненавидеть своих врагов, и это не вызывает сомнений. Последняя сброшенная немцами на Хендон бомба – 4000-фунтовая – убила порядка восьмидесяти мирных жителей, сказал Черчилль. Эта чудовищная бомба, которую невозможно было представить еще два года назад, шокировала цивилизованный мир. Черчилль, как военачальник, не мог одобрять подобную трусливую тактику, чтобы не уронить себя в глазах уважаемого гостя. Он должен был казаться решительным, но не кровожадным.

Другой гость, присутствовавший в тот день на обеде, Чарльз Ид, высказал предположение, что у британцев достаточно высокая точность бомбометания, так что мирное население не испытывает на себе ужасы бомбардировок. Зная, что это не так и что мирные жители Германии платят высокую цену, Черчилль перевел разговор на другую тему. Возможно, поэтому он не сказал Конанту, что у британцев уже есть свои 4000-фунтовые бомбы. Когда разговор коснулся требований англичан ответить ударом на удар, Черчилль повторил то, что сказал в курительной комнате палаты общин осенью прошлого года: «Дело – прежде всего». По словам Ида, Клементина рассмеялась и сказала: «Ты – кровожадный», замечание, которое премьер-министр не совсем понял, и его пришлось повторить несколько раз[770]770
  Cv/3, 320—21.


[Закрыть].

В своих воспоминаниях об этом обеде Ид намекает на еще одну тему разговора, но по понятным причинам не ухватывает сути. Когда зашел разговор о немецкой 4000-фунтовой бомбе, его вопрос, не содержит ли она «какие-то новые взрывчатые вещества», вызвал оживленную дискуссию среди прилично выпивших гостей. Новый вид вооружения, даже слух о чем-то новом, вызывает ужас. Смертоносные лучи, магнитные мины, плавающие на поверхности моря, огромные новые бомбы – как отличить реальность от вымысла? Ид отмечает, что в какой-то момент в процессе разговора Профессор, размышляя об уране, сказал: «Идет постоянный процесс деление ядер урана. Так почему уран остается на земле?» В то время большинство людей в Великобритании и Америке никогда не слышали об уране, и даже в научных кругах очень немногие знали о его физических свойствах[771]771
  Cv/3, 320—21.


[Закрыть].

Конант знал. Химик по образованию, он работал под началом Вэнивера Буша в NDRC (National Defense Research Committee – Национальный исследовательский комитет обороны США), перед которым стояла задача проведения научных исследований с целью использования новейших открытий в области науки и техники в вооруженных силах США. Комитет отчитывался непосредственно перед Рузвельтом и проводил исследования урана. Всего несколько недель назад два физика из Калифорнийского университета в Беркли открыли новый 94-й элемент, который назвали плутоний. Конант знал об огромной энергии, которая выделяется при делении ядра изотопа урана-235, хотя считал возможность использования этой энергии скорее научной фантастикой, чем научным фактом. Профессор считал иначе, отчасти по той причине, что комитет MAUD (Military Application of Uranium Detonation» («Военное применение уранового взрыва»), созданный сэром Генри Тизардом в прошлом году для исследования возможности создания бомбы на основе урана-235, продолжал информировать Линдемана о своих успехах. MAUD пришел к выводу, что при достаточном финансировании через четыре года ядерная бомба мощностью примерно 2 тысячи тонн в тротиловом эквиваленте могла, только могла, быть создана. 2 тысячи тонн равнялись бомбовой нагрузке трехсот «Ланкастеров». Это была страшная сила.

Спустя несколько дней, обедая вдвоем с Конантом, Линдеман вернулся к теме урана. Конант недавно обедал в Оксфорде с французским физиком, который считал, что в будущем на атомной энергии будут работать электростанции и, возможно, даже подводные лодки. Поэтому, когда Профессор начал разговор об уране, Конант, вспомнив слова француза, ответил, что когда-нибудь будет найдено какое-то применение урану, но что он и его коллеги-ученые из NDRC (Национальный исследовательский комитет обороны США) «считают неразумным… тратить драгоценное время ученых, учитывая нависшую угрозу со стороны Германии, на проект, который, возможно, не повлияет на исход войны»[772]772
  Conant, My Several Lives, 276.


[Закрыть].

При этих словах Линдеман, перегнувшись через стол, сказал: «Вы упускаете возможность создания бомбы огромной мощности». Линдеман объяснил, что речь идет о самоподдерживающейся реакции. Конант ответил, что исследования урана в Соединенных Штатах и, скорее всего, в Великобритании проводятся с целью использования ядерной реакции в отдаленном будущем, а не для создания катастроф. Миссия Конанта в Англии заключалась главным образом в организации лондонского центра, где американские и британские ученые будут делиться секретами, в основном относительно усовершенствования радиолокационных взрывателей, бомбардировочных прицелов и радаров. Однако, когда Линдеман неожиданно намекнул, что британцы испытывают интерес к разработке атомной бомбы, Конант понял, что его сделали причастным к секретнейшей информации. Он понял, что для подобной информации должны быть установлены соответствующие каналы связи, и в скором времени. Линдеман, в свою очередь, знал, что Конант – напрямую или через своего начальника Вэнивера Буша – докладывает президенту, но он не знал, что Рузвельт не испытывает особого интереса к этим исследованиям и его редко информируют по техническим вопросам, включая радар и важную роль, которую он сыграл в Битве за Британию[773]773
  Conant, My Several Lives, 274, 277—78.


[Закрыть].

Конант сообщил об откровениях Линдемана Бушу. Через несколько недель Рузвельт назначает Буша директором нового, секретного Управления научных исследований и разработок; Конант назначается его заместителем. В октябре британцы передают американцам отчет MAUD, и вскоре устанавливаются партнерские отношения[774]774
  Conant, My Several Lives, 274, 277—78.


[Закрыть].

Тема, поднятая Линдеманом, вышла за рамки обмена научными секретами с американским коллегой. У Профессора действительно был страннолюбивый характер; многочисленные недруги прозвали его «Барон Берлин», возмущенные его тевтонскими корнями. Его хулители пустили слух, что он еврей, на что Уинстон Черчилль ответил, что его это не волнует и даже если это и так, то он не видит, почему его это должно волновать. На самом деле, написал Колвилл, Профессор «испытывал презрение к евреям и цветному населению», но самую глубокую ненависть он испытывал к Германии, не только к нацистам, а ко всем немцам и всему немецкому. Он разделял стремление Черчилля разгромить Германию, но не разделял мечту Черчилля о восстановлении Германии после войны. Линдеману послевоенная Германия виделась мертвой. И в уране он видел средство для осуществления своего желания[775]775
  Colville, Fringes, 736.


[Закрыть].

Черчилль понимал, что подобное оружие еще больше усилит ненависть и, значит, тем более необходимы видение и план послевоенного устройства мира. В то же время он считал, что любое оружие, которое поможет раньше закончить войну, – горчичный газ, бактериологическое оружие, убийства и саботаж SOE (отдел специальных операций), даже такое футуристическое и подлое, как устройство для организации управляемой самоподдерживающейся цепной реакции ядерного деления, – принесет огромную пользу. Однако на данный момент вполне достаточно обычных бомб. Линдеман, по просьбе Черчилля, приступил к работе над документом относительно наилучшего способа нанесения ударов с воздуха по немецким городам. После выводов Профессора и их реализации в «Галифаксах», «Ланкастерах» и бомбардировщиках В-17 должно было пройти три года до осуществления его мечты о разрушении Германии[776]776
  Cv/3, 320—21.


[Закрыть].

В своих выступлениях Черчилль пытался дать слушателям надежду и порабощенным народам на Европейском континенте, и сжимающимся от страха в британских бомбоубежищах. То, что он регулярно говорил англичанам, весной в радиообращении он сказал полякам:

«Все европейские народы и государства, чья культура и история делали их частью общей жизни христианского мира на протяжении веков, когда пруссаки были не лучше племени варваров и Германская империя не более, чем скоплением княжеств Пумперникелей[777]777
  Пумперникель – выдуманное Чарльзом Теккереем название одного из мелких немецких княжеств.


[Закрыть], теперь стонут под жесточайшим игом Гитлера и его нацистской банды.

Каждую неделю его расстрельные команды заняты на дюжине земель. В понедельник он расстреливает голландцев; во вторник – норвежцев; в среду ставит к стенке французов и бельгийцев, в четверг должны пострадать чехи… чтобы заполнить его отвратительный список расстрелов. Но всегда, каждый день, есть поляки… Настанет день, возможно, раньше, чем мы сегодня смеем надеяться, когда безумная попытка установить прусское господство на расовой ненависти, на бронемашине, на тайной полиции, на чужеземном надсмотрщике и на еще более грязных предателях пройдет, как страшный сон.

И в то утро надежды и свободы… все благородные и бесстрашные в Новом и Старом мире будут приветствовать восставшую к жизни Польшу»[778]778
  WSCHCS, 6386.


[Закрыть].

В данном случае его слова обманули ожидания, поскольку ни один из западноевропейских народов, завоеванных Гитлером, не пострадал больше, чем поляки. Поляки умирали от голода быстрее, чем их мог расстрелять Гиммлер. Гитлер с Гиммлером пока еще не заняли земли, расположенные восточнее, на которые могли переселить поляков, хотя пришли к выводу, что для этого как нельзя лучше подойдет Сибирь. Не имея места, куда можно было бы переселить поляков (а затем и всех славян, живущих к западу от Урала), рейх определил их на работу по подготовке сельской местности для миллионов немецких воинов-фермеров, которые захотели бы переехать туда, чтобы начать новую жизнь и заводить прекрасных немецких детей. Поляки, по крайней мере те из них, что были католиками, трудились на немцев как рабы. Но более 3 миллионов из довоенного 34-миллионного населения Польши были евреями. Для них еще не началась самая зловещая из программ Гиммлера, но поляки, и христиане и евреи, уже не видели в будущем ничего напоминающего черчиллевское «утро надежды и свободы». Скорее они видели мрак, рабство и невыразимое зло[779]779
  WSCHCS, 6386.


[Закрыть].

Ни один оратор не мог ввернуть словечко так искусно, как это делал Черчилль, но иногда у него выходило не слишком удачно. «Блестящая фраза – настоящий черчиллевский тиран, – написал в дневнике Роберт Мензис, премьер-министр Австралии, – столь привлекательна на его взгляд, что занимает место реальных фактов». «Княжества Пумперникели» относится к таким фразам, перед которыми Черчилль не мог устоять, но, наверно, должен был в этом случае[780]780
  Cv/3, 302.


[Закрыть].

Любопытно, что в радиообращении к полякам он не упомянул Сталина, который по договоренности с Гитлером в 1939 году отхватил часть Польши. К тому времени Черчилль был убежден, что следующей жертвой Гитлера будет Россия, причем скоро. Это был неподходящий момент для критики Русского Медведя за его разграбление Польши, поскольку в любой момент самого Медведя могли покалечить, что обеспечило бы Черчиллю нового союзника и небольшую передышку британцам. Поляки, со своей стороны, понимали, что, нападет или нет Гитлер на Сталина, их положение не станет лучше. Черчилль говорил горячо и убедительно, такими же словами он вдохновлял соотечественников, которых затем вдохновляло зрелище пленных немецких летчиков, обломки бомбардировщиков люфтваффе, лучи прожекторов, разрезающие мрак, треск зениток. Но у поляков ничего этого не было. Слова Черчилля всего лишь свидетельствовали о том, что, находясь вдали, он не забыл их.

Мензис большую часть года провел в Лондоне. Хотя он поддерживал Черчилля, но знал, что избирателей на родине больше волнует вопрос, связанный с австралийскими войсками. Его политическая оппозиция в Канберре считала, что ему очень уютно в Лондоне, что он даже больше британец, чем британцы. Мензис хотел играть более значимую роль в лондонском правительстве, включая постоянное место в военном кабинете, чем непрерывно донимал Черчилля. Хотя Мензиса, как и Яна Смэтса, часто приглашали на заседания военного кабинета, Черчилль был ограничен законом – счастливое совпадение, учитывая его несогласие с требованием Мензеса, – запрещавшим предоставлять постоянное место в военном кабинете представителю Содружества наций. Тем не менее Черчилль считал Мензиса достойным уважения и достаточно интересным человеком, чтобы спонсировать его членство в Другом клубе, где приятный собеседник ценился больше, чем его политические взгляды[781]781
  В 1911 году Черчилль организовал Other Club (Другой клуб), собравший вокруг себя независимые умы, которым было под силу подняться над узкими партийными рамками. Это объединение было полной противоположностью консервативному клубу Карлтона.


[Закрыть].

Но постепенно Черчилль стал разочаровываться в Мензисе. Австралиец, вспоминал виконт Энтони Хэд (в то время полковник, работавший над военными планами), взялся «диктовать свои правила Уинстону» и указывал ему на ошибки в стратегии и политике. После неприятного разговора, состоявшегося между Черчиллем и Мензисом в Чартвелле, австралиец собрался уезжать. Клементина обратилась к Мензису: «Господин Мензис, вы должны расписаться в гостевой книге», а Черчилль буркнул: «Да, и вы знаете, как подписаться – И. Христос»[782]782
  WM/Viscount Antony Head, 1980; Colville, Churchillians, 136.


[Закрыть].

Вторая фаза блица 1941 года – «тур люфтваффе по портам» – начался в середине февраля с налетов на Портсмут, подряд в течение четырех ночей; серьезно пострадали доки, и был полностью разрушен центр города. Затем наступила очередь Плимута, и Плимутский камень, скала, к которой причалили в 1620 году пилигримы, высадившиеся с корабля «Мэйфлауэр», был разбит вдребезги. В поле зрения Геринга попали Халл, Бристоль, Мерсисайд, Суонси и Глазго. Удивительная способность Геринга находить конвои в открытом море и наносить удары по портам в подходящее время (для Германии) склонила Черчилля к мысли о том, что немцы получают информацию от шпионов. На самом деле несколькими годами ранее немцы взломали код английского торгового судна и теперь просто отслеживали английские корабли по радиосигналам. За последние дни февраля и первые дни марта в пределах видимости земли на дно опустились почти 150 тысяч тонн; с начала войны третья худшая неделя с точки зрения потерь судов. «Напряжение в море растет», – телеграфировал Черчилль Рузвельту[783]783
  C&R-TCC, 1:145; Klingaman, 1941, 127—30.


[Закрыть].

Президент не ответил.

Летом прошлого года «Спитфайры» и «Харрикейны» помогли не пустить немцев в Великобританию, но теперь Черчилль отдавал предпочтение бомбардировщикам, а не истребителям. Несмотря на протесты командования истребительной авиации, Черчилль, как министр обороны, требовал больше бомбардировщиков. Он понимал, что британские ночные истребители сбивают незначительное количество немецких самолетов и это будет продолжаться до тех пор, пока бортовые радары – он называл их «щупальца» – не станут намного эффективнее. Немцы, заметило командование истребительной авиации, прекратили дневные налеты в октябре прошлого года. Следовательно, увеличение количества истребителей не приведет к увеличению сбитых немецких самолетов, а вот увеличение количества бомбардировщиков приведет к значительным потерям противника. И Черчилль обратился в министерство авиации и к Бивербруку[784]784
  WM/George Thomson, 1980.


[Закрыть].

Бивербрук, хотя и не настолько, как Черчилль, верил в бомбардировочную войну, подчинился. Это было правильное решение, принятое в нужный момент, поскольку к концу 1940 года, учитывая растущие потери в бомбардировщиках и количество бомбардировщиков, нуждавшихся в ремонте (при остром дефиците запасных частей), бомбардировочное командование могло теперь обеспечить примерно вдвое меньше вылетов по сравнению с летом 1940 года. Тоннаж бомб, сброшенных на Германию, составлял всего треть от тоннажа, сброшенного в сентябре. Королевские военно-воздушные силы не причиняли ущерб рейху. К январю заводы Бивербрука начали удовлетворять требования Черчилля. В середине января первые бомбардировщики «Ланкастер» – тяжелые четырехмоторные бомбардировщики, оснащенные двигателями «Роллс-Ройс Мерлин», с бомбовой нагрузкой 6 тысяч тонн – совершили пробные полеты. У немцев не было самолетов по вооружению, радиусу действия и бомбовой нагрузке соответствующих «Ланкастеру». Эти бомбардировщики явились орудиями разрушения, которые были необходимы Черчиллю для реализации стратегических приоритетов; он, не скрывая, неоднократно заявлял, что хочет, чтобы тяжелые бомбардировщики совершили «самый опустошительный налет из этой страны на родину нацистов»[785]785
  Klingaman, 1941, 98–99; WM/Jock Colville, 10/14/80.


[Закрыть].

Бивербрук воспринял его слова как задачу выполнить обещание, данное Черчиллем, и решил ее таким способом, который не понравился никому, кроме премьер-министра. Сотрудники Бивера обижались, что он не раскрывал карты, и ни истребительная, ни бомбардировочная авиация не были довольны своей судьбой. Но ему никто не мог отказать. Он изменял производственные графики, разделял авиационные заводы на более мелкие составляющие и рассеивал их по всей стране, чтобы их не могли найти люфтваффе. Он дал лицензию на производство в США моторов «Роллс-Ройс Мерлин», а заодно на «Спитфайры» и «Харрикейны» (британцы должны были платить наличными за конечный продукт). Гарольд Макмиллан считал Бивербрука «наполовину сумасшедшим, наполовину гением… который думает только о своей нынешней работе и совершенно забыл о прежних делах, газетах и женщинах». Бивербрук действовал инстинктивно; в ход шли уговоры, лесть, обман. Рэндольф предостерегал жену, Памелу, подпадать под обаяние Бивербрука, поскольку «ничто так не занимает Бивербрука, как распоряжаться чужими жизнями, разводить и сводить людей, как он считает нужным». В деловых отношениях со всеми (включая Черчилля) Бивербрук действовал с умом, граничившим с хитростью, однако Черчилль, по воспоминаниям Памелы, «испытывал огромное уважение к Бивербруку, оценивал по достоинству его проницательность, хитрость и способности». Производственные графики на клочках бумаги и списки того, что ему требовалось в данный момент, всегда лежали в его карманах, на тот случай, если Черчилль задаст вопрос, а премьер-министр довольно часто задавал вопросы. Уже за одно это Черчилль уважал Бивербрука – удачное сочетание полезности и дружбы на протяжении трех десятилетий. В Черчилле Бивербрук нашел героя, которого искал с детства, – великого человека, оценившего его таланты и принявшего в свой ближний круг. Бивербрук в ответ платил Черчиллю исключительной преданностью, хотя, когда они расходились во мнениях – а это случалось часто, – Бивербрук упорно стоял на своем[786]786
  WM/Pamela Harriman, 8/22/80; TWY, 189.


[Закрыть].