Текст книги "Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965"

К концу февраля 8-й корпус О’Коннора, которым теперь командовал Филипп Ним, удерживал ливийский фланг, в 500 милях к западу от Каира. На Африканском Роге Уингейт и Каннингем продолжали преследовать итальянцев. Все шло хорошо. Гарольд Николсон назвал африканские кампании «ерундовыми». Он написал в дневнике, что не вызывает сомнений, где находится реальная угроза: «Мы знаем: близится Большое наступление… Когда улучшится погода, они могут обрушиться на нас с такой силой, о которой мы даже не подозреваем. Большинство наших городов будет разрушено». Ожидая худшее, Николсон закончил запись в дневнике словами: «Ну, если они попробуют, пусть пробуют. Окончательная победа все равно будет за нами»[787]787
  TWY, 140—41.


[Закрыть].

1 марта Гитлер обеспечил себя право прохода в Югославию и Грецию, когда Болгария, проигнорировав предостережение Черчилля, сделанное им 9 февраля, присоединилась к оси. У болгар не было выбора. С осени прошлого года Гитлер добивался, чтобы Югославия и Болгария присоединились к Тройственному пакту, как и Венгрия с Румынией, унижая и упрашивая, с той целью, чтобы сделать их нацистским орудием. Болгария держалась дольше, чем Венгрия и Румыния, но все-таки сдалась. Король Борис правил страной, которая была единственным настоящим другом России в Европе, давним хорошим другом. Царь Николай II был крестным отцом Бориса; шестьдесят лет назад Россия помогла Болгарии освободиться от османского ига. Эти связи категорически не устраивали Гитлера, поскольку если бы Борис и Сталин укрепили их, то Гитлеру было бы отказано в прямом транзите в Грецию. Фюрер сделал Борису такое же предложение, какое сделал осенью прошлого года Антонеску, – обеспечение защиты. Понятно, что отказ от подобного предложения привел бы к проблематичным отношениям с рейхом. Борис оказался перед выбором между двумя нежелательными решениями: освободить дорогу вермахту или быть сметенным с дороги[788]788
  TWY, 140—41.


[Закрыть].

У Бориса, миролюбивого человека, которому нравилось коллекционировать бабочек и возиться с автомобильными двигателями, хватило бы решительности сказать «нет» Гитлеру, но его армия не могла поддержать его. Ни одна армия в Европе не могла поддержать лидера, отказавшего Гитлеру. Если бы Болгарию, как Великобританию, защищал океанический противотанковый ров, то Борис, возможно, продержался бы дольше. Кроме того, министры Бориса были настроены прогермански, его жена – проитальянски, а его народ – прорусски. Самым безопасным для Бориса было принять предложение Гитлера, что он и сделал 1 марта. Теперь Гитлер контролировал оба берега Дуная при впадении его в Черное море и планировал навести семьсот понтонных мостов[789]789
  Time, 1/20/41.


[Закрыть].

6 марта пошел третий месяц путешествия ленд-лиза по конгрессу; американский сенат почти месяц обсуждал закон о ленд-лизе. В тот день на обеде в честь Конанта в «номере 10» Черчилль выглядел усталым и сердитым. Обед проходил в напряженной тишине, пока Конант не высказал «агрессивное» мнение. Черчилль сразу оживился и перевел разговор на ленд-лиз. «Закон необходимо утвердить», – раздраженно сказал он, недовольный вялым темпом законодательной деятельности. Конант вспоминал, что «раздражение Старика росло по мере разговора». А Черчилль продолжал: «Как поведет себя Рузвельт в случае непринятия закона? Что произойдет в Соединенных Штатах, если закон будет отклонен? Президент уйдет в отставку? И кто станет президентом, вице-президент?»[790]790
  Conant, My Several Lives, 254—55.


[Закрыть]

Слова Черчилля потрясли Конанта. «Неужели у него действительно такое глубокое незнание американской конституционной системы?» – спросил себя Конант. Выпускник, а ныне президент Гарвардского университета, опасаясь разозлить Черчилля, спокойно объяснил, что американский президент, в отличие от британского премьер-министра, не уходит в отставку, потерпев серьезную политическую неудачу, и что американский парламентаризм отличается от британского. Ободренный захваченной на мгновение инициативой, Конант перевел разговор на американские армии, которые в будущем придут на помощь британцам. «Мы не нуждаемся в ваших солдатах, – сердито заявил Черчилль, – дайте нам пушки, и мы закончим работу». В этот момент Конант понял то, о чем давно было известно присутствовавшим на обеде: у господина Черчилля была привычка приводить цитаты из своих речей даже в случайных разговорах. Черчилль заявил Конанту, что в Англии никто и никогда публично не просил Америку вступать в войну. Конант понял Черчилля буквально, но считал, что «господин Черчилль с коллегами не полностью откровенны» и склонны говорить одно, а думать другое, хотя «ни один государственный деятель не обязан быть абсолютно откровенным». Конант сделал вывод, что Черчилль «позволил себе» эти высказывания во время обеда, «возможно, бессознательно, а может, сознательно, для моего же блага».

Конант еще не знал, что Черчилль, когда есть зрители, всегда устраивает представление. Он не любил неопределенность и не мог, по словам Джона Кигана, «долго скрывать истинные чувства». Его вспышка привела к желаемому результату. Конант помчался в отель и – «встревоженный выступлением Черчилля» – написал письма жене и коллегам, в которых спросил: «Почему не принимается закон о ленд-лизе? Почему ФДР не выступает с очередным радиообращением к стране?»[791]791
  Conant, My Several Lives, 254—55; Keegan, Second World War, 538.


[Закрыть].

У Рузвельта не было в этом необходимости. Конант, находившийся три недели за океаном, не знал, что победа Рузвельта в сенате из возможной стала бесспорной. Очевидно, посольство в Вашингтоне информировало Черчилля не лучше, чем друзья Конанта. Как бы то ни было, но 8 марта сенат 60 голосами против 31 одобрил закон о ленд-лизе. Рузвельт подписал его 11 марта. «Законопроект – это глоток жизни», – сказал Черчилль Уайнанту. Но не такой сладкий глоток, как он думал. New York Times сообщила, что, по словам президента, первая помощь, отправляемая британцам и грекам, не будет слишком большой в денежном выражении, поскольку большая часть военных материалов была признана устаревшей и «не стоила тех денег, которые были израсходованы много лет назад»[792]792
  NYT, 3/12/41.


[Закрыть].

Таким образом, первые поставки вооружения в Великобританию состояли из ненужного хлама, давно списанного из бухгалтерских книг. Британские летчики обучались в Америке, а американские летчики, в том числе женщины, перегоняли бомбардировщики в Великобританию. Еженедельно в британские порты доставлялось топливо и боеприпасы. Рузвельт, передавая англичанам устаревшие эсминцы, объяснил американцам, что они совершают очень удачную сделку. Для Черчилля это тоже была выгодная сделка, поскольку конгресс сразу выделил 7 миллиардов долларов. В 1941 году это была значительная сумма, львиная доля которой предназначалась Великобритании. В день утверждения законопроекта дюжина танкеров и рефрижераторных судов, как и было запланировано, отплыла в Англию. В мирное время такая флотилия могла, совершая рейсы туда и обратно, обеспечивать топливом и продовольствием небольшой город. Но в начале 1941 года подводные лодки отправили на дно много британских транспортов[793]793
  NYT, 3/12/41.


[Закрыть].

Получив полсотни устаревших эсминцев, Черчилль сделал вид, что весьма доволен. В палате общин он заявил, что «правительство и народ Соединенных Штатов фактически написали новую Великую хартию вольностей, которая не только имеет отношение к правам и законам, на которых может быть возведена процветающая цивилизация, но и закрепляет… обязанность свободных людей и свободных народов, где бы они ни были, делить бремя и ответственность за их выполнение». Позже в том же году, когда в Великобританию прибыли десятки тысяч тонн американской материальной помощи, Черчилль сказал на ежегодном обеде в день лорд-мэра, что закон о ленд-лизе должен расцениваться как «самый бескорыстный акт за всю историю». Ленд-лиз был началом, но достаточным для того, чтобы Черчилль заключил, что впредь за спиной сражающейся Великобритании будет Америка, а не Атлантический океан. Это не гарантирует победу Британии, но делает почти невозможным ее поражение – почти, но не полностью, поскольку американским производственным мощностям еще предстоит достигнуть уровня, который сможет гарантировать сохранение жизни Великобритании. Гарри Гопкинс сказал Черчиллю, что, по его мнению, Америка достигнет необходимого уровня через восемнадцать месяцев. Черчилль считал, что Америке потребуется по крайней мере два года, чтобы выйти на необходимый уровень производства. Что касается Гитлера, то он сказал японскому министру иностранных дел, что это произойдет в лучшем случае через четыре года[794]794
  NYT, 3/12/41; WSCHCS, 6360, 6505; CAB 115/436; Colville, Fringes, 343.


[Закрыть].

Если британцы продолжали терять суда в таком же темпе, как в феврале, когда потери составили почти 320 тысяч тонн, то два года были бы слишком большим сроком. Однако в марте положение еще больше ухудшилось. В первую неделю потери составили порядка 150 тысяч тонн, более чем вдвое превысив средние потери за любые три недели войны, и при таких темпах легко достигли 400 тысяч тонн за месяц. Импортные возможности Великобритании – валовая вместимость ее флота, доков и складов – упали с 43 миллионов тонн (1939 год) до 29 миллионов тонн, уровень 1917 года. Атлантический океан, предсказал в начале года Черчилль, станет основным полем сражения в 1941 году. Он назвал это тяжелое испытание битвой за Атлантику с той же целью, с какой назвал летом прошлого года приближающееся сражение Битвой за Британию, чтобы сосредоточить внимание правительства и народа на самой непосредственной угрозе их существованию. Но в 1940 году Королевские военно-воздушные силы могли поднять в небо достаточное количество «Спитфайров» и «Харрикейнов» для борьбы с люфтваффе, а в марте 1941 года у королевского флота не было ни кораблей, ни оружия, ни новейших радаров, необходимых для того, чтобы противостоять подводным лодкам Денница. Как и бомбардировщикам «Фокке-Вульф-200», которые Редер позаимствовал у Геринга, когда тот был в отпуске; вернувшись из отпуска, Геринг потребовал их обратно. Британские потери в кораблях из-за немецких самолетов начали сокращаться, и это продолжалось в течение весны и осени. Вспомнив о своих бомбардировщиках, Геринг совершил грубую стратегическую ошибку. Но в марте германский военно-морской флот и люфтваффе подвергали атакам морские пути в Великобританию[795]795
  ChP 23/9; Keegan, Second World War, 104—6.


[Закрыть].

Продолжающиеся успешные действия немцев против британских судов и предполагаемое увеличение потерь, написал Черчилль в воспоминаниях, «единственное, что действительно пугало меня во время войны». К тому времени немецкие подводные лодки и бомбардировщики потопили 15 процентов от тоннажа довоенного торгового флота Великобритании, составлявшего 18 миллионов тонн. С выборов в Америке был потоплен миллион тонн. Норвегия добавила тысячу судов и почти 3 миллиона тонн к союзническому торговому флоту, но норвежский флот нес такие же потери, как британский. Если половина оставшихся британских судов была бы потоплена, то Великобританию ждал голод. Жизнь зависела от конвоев, перевозивших зерно. Через несколько месяцев сокращение вдвое импорта зерна привело бы, согласно теории Мальтуса[796]796
  Мальтус Томас Роберт (1766–1834) – английский священник и ученый, демограф и экономист, автор теории, согласно которой неконтролируемый рост народонаселения приведет к голоду на Земле. Мальтус утверждал, что рост народонаселения может быть остановлен лишь встречными причинами, которые сводятся к нравственному воздержанию или несчастьям (войны, эпидемии, голод).


[Закрыть], к сокращению вдвое численности населения Великобритании.

Это было проще простого. В течение первых семи месяцев 1941 года Черчилль просил Рузвельта расширить американскую зону патрулирования в Атлантике, вооружить американские торговые суда (в нарушение закона о государственном нейтралитете 1939 года) и проводить демонстрацию силы вблизи Азорских островов (где безнаказанно дозаправлялись и перевооружались немецкие подводные лодки). По мнению Черчилля, ленд-лиз должен был способствовать вступлению Америки в войну[797]797
  WSC 3, 111—14; Keegan, Second World War, 104—6.


[Закрыть].

Рузвельт хотя и был готов помочь, но не был готов воевать. Сдерживаемый противоречивым общественным мнением, он шел по избранному пути той же причиняющей муки походкой, которую демонстрировал, опуская себя в целебные источники в Уорм-Спринг, штат Джорджия. Там он делал осторожные, причинявшие боль шаги, боясь оступиться и упасть. Он делал героические успехи в целебных источниках Джорджии и в военной политике, но, с точки зрения Черчилля, Рузвельт слишком медленно двигался в направлении Гитлера.

Рузвельт направил в Лондон Аверелла Гарримана в качестве посла по особым поручениям с большими полномочиями, с целью выработать все меры, которые Америка могла бы предпринять, кроме войны, чтобы не дать погибнуть Британским островам. Гарриман отчитывался непосредственно перед Рузвельтом и Гопкинсом, минуя Государственного секретаря Корделла Халла (к растущему недовольству Халла). Кроме того, Гарриман совещался непосредственно с Черчиллем, в обход министерства иностранных дел. Строго говоря, ленд-лиз имел отношение не к иностранным делам, а к национальной безопасности США и, для Великобритании, к проблеме национального выживания. Выбор Рузвельта был блестящим. Гарриман представлял класс капиталистов, а не идеологический класс Демократической партии. Он окончил школу в Гротоне и Йельский университет. Гарриман был бизнесменом и политиком. Промышленные магнаты прислушивались к мнению Гарримана. В ноябре ему исполнялось 50 лет, и он никогда не испытывал недостатка в том, в чем всегда испытывал недостаток Черчилль: в деньгах, и не просто в деньгах, а в капитале. Он одевался соответственно ситуации. Если Энтони Иден был самым безупречно одетым англичанином, то Гарриман всегда носил элегантные, темные, сшитые на заказ костюмы, которые выгодно подчеркивали его высокую, статную фигуру. Он, конечно, понравился Памеле Черчилль, и у них завязался роман[798]798
  Harriman and Abel, Special Envoy, v – vi; Sherwood, Roosevelt and Hopkins, 269.


[Закрыть].

Молодой Аверелл расширил железнодорожную империю отца, Э.Г. Гарримана, и, основав финансовую группу, занялся финансированием различных отраслей экономики, в том числе нефтедобывающей и судостроительной. Он был председателем Совета директоров Union Pacific Railroad (американская компания, владеющая самой большой сетью железных дорог в США) и владельцем банковской фирмы W.A. Harriman & Co, которая после слияния с Brown Brothers стала называться Brown Brothers Harriman. Прескотт Буш, выпускник Йельского университета, зять Джорджа Герберта Уокера, президента W.A. Harriman & Co, до ее слияния с Brown Brothers Harriman, стал младшим партнером Гарримана. Вместе, Гарриман с Бушем, понесли незначительные потери в тот год, когда американское правительство арестовало немецкие счета. Но для Гарримана эти потери, как и Великая депрессия, были всего лишь выбоинами на пути к богатству. У него были две дочери от первого брака. Одна из них, Кэтлин, быстро подружилась с Памелой Черчилль, и вскоре они сняли на двоих квартиру в Лондоне, когда Рэндольф был в Каире. Первый брак Гарримана закончился разводом. Второй раз он женился на Мари Нортон Уитни, бывшей жене Корнелиуса Вандербильта Уитни, сына Гертруды Вандербильт Уитни, основавшей Музей американского искусства Уитни в Нью-Йорке. Таким образом, его положение было столь же основательным и надежным, как умершего кузена Черчилля, Джона Санни Спенсера Черчилля, 9-го герцога Мальборо, первого мужа Консуэло Вандербильт, которая теперь жила главным образом в Палм-Бич; ее дом во Франции конфисковали нацисты. Сын Санни, Берт, восстановил Бленхейм. Таким образом, Гарриман и Черчилль были членами одной большой счастливой англо-американской семьи, с той лишь разницей, что одна сторона была богатой и жила в мире, а другая была близка к банкротству и подвергалась бомбежкам[799]799
  Boatner, Biographical Dictionary, 206.


[Закрыть].

Гарриман взялся за работу с Бивербруком, чтобы Черчилль гарантированно получил то, что ему требовалось. Поскольку Бивербрук большинство выходных дней проводил с Черчиллем, Гарриман тоже стал по выходным постоянным гостем в Дитчли и Чекерсе, так было проще улаживать дела и с Бивербруком, и с Гопкинсом, вернувшимся в Вашингтон. Гарриман и Гопкинс были хорошими друзьями на протяжении почти восьми лет; они познакомились в поезде, когда ехали в Вашингтон в самом начале осуществления рузвельтовского Нового курса. Странные отношения – безукоризненно одетый магнат и потрепанный социальный работник – и весьма удачные для Черчилля[800]800
  WM/Averell Harriman, 8/22/80.


[Закрыть].

Черчилль убедил Гарримана, как в свое время Гопкинса, в неизбежности вторжения. Во время второго визита Гарримана в Чекерс Черчилль дал мрачную оценку ситуации. Времена призывают к «сдерживающим действиям», сказал он, а не к «новым мощным ударам». Гарриман ответил, что самый мощный и необходимый удар примет форму объявления войны Соединенными Штатами, которое он полностью поддерживает. Именно это и хотел услышать Черчилль[801]801
  WM/Averell Harriman, 8/22/80.


[Закрыть].

Существуют только две важнейшие стратегические задачи, сказал Черчилль Гарриману: защита Родного острова и Суэцкого канала. Потеря одного может привести к потере другого и проигрышу в войне (хотя в тот момент Черчилль направлял войска с Родного острова и из Египта для нанесения мощного удара на Балканах). Он внушал мысль о неизбежности вторжения не только американским гостям, но и британцам. Прибытие Гарримана в Лондон совпало с возобновлением бомбежек, и Черчилль принялся объяснять Гарриману, в каком тяжелом положении оказалась Великобритания. Пустынное побережье не вязалось с угрозой вторжения, и Черчилль придумал, как внушить Гарриману страх перед Гунном. Он позволил Гарриману присутствовать на секретных заседаниях военного кабинета, связанных с Битвой за Атлантику, – большая честь, особенно с учетом того, что новости все время были весьма неутешительные. Но этого мало. Под вой сирен Черчилль как-то поднялся вместе с Гарриманом на крышу министерства авиации, после чего Гарриман уже не сомневался, что Гитлер может уморить голодом и сжечь Великобританию. Как Черчилль и предполагал, Гарриман вскоре сообщил об этом президенту[802]802
  WM/Averell Harriman, 8/22/80.


[Закрыть]. Черчилль сказал Гарриману, как уже говорил Гопкинсу, Уилки и Уайнанту, что очень хочет лично встретиться с Рузвельтом. На смену зиме пришла весна, а от Рузвельта так и не было ответа.

В начале марта команда Черчилля на Балканах, во главе с Иденом, пришла к выводу, что у них есть хорошая возможность добиться успеха в Греции, но при условии, что в Грецию будут направлены войска, которые займут выгодные позиции. Четыре месяца назад Иден считал, что подобное предприятие в Греции является «стратегическим безумием». Теперь он делал вид, что все прекрасно, телеграфируя из Афин, что, несмотря на определенные риски, операцию следует продолжать. Идеен сообщил, что генерал Папагос и греки, похоже, настроены решительно. Сражаться и, возможно, проиграть, написал Иден, предпочтительнее, чем вообще не вступать в борьбу. Иден, Уэйвелл и Дилл пришли к общему мнению, что, если британцы прибудут в Грецию и займут позиции до того, как появятся немцы, «есть хороший шанс остановить их». Они также считали, что «если немцы появятся раньше, то большей части наших сил, возможно, удастся отступить без особых потерь». Однако Дилл считал, что положение в Греции «хуже, чем мы думали», но не заострял на этом внимание Черчилля. Как бы там ни было, но 7 марта военный кабинет одобрил проведение операции в Греции. В протоколе записаны слова Черчилля: «Мы должны идти вперед с добрым сердцем». Войска Уэйвелла, которые действительно шли вперед, все больше брали на себя символическую роль, воплощая в жизнь решение Черчилля действовать надлежащим образом. Генералы, такие как Уэйвелл, не хотели посылать солдат в бой ради политической символики. Однако Уэйвелл, как и Дилл, явно не выражал свои опасения Черчиллю. Итак, военный кабинет принял «печальное решение» (как назвал его Иден) о боевых действиях в Греции. Решение было принято, но тут Иден сообщил Черчиллю, что генерал Папагос, который всего неделю назад, казалось, был настроен решительно, теперь «лишился мужества». Колвилл в дневнике высказал опасения, что «наши войска окажутся в опасном положении». Черчилль боится за исход дела, написал Колвилл, и чувствует, что «его нам навязали», отчасти чтобы сохранить престиж Великобритании в глазах американцев, а отчасти потому, что Иден, Дилл, Уэйвелл и Каннингем – даже после предупреждения об опасности отвлечения ресурсов – «так упорно настаивали на нем». На самом деле, Иден и компания, измотанные Черчиллем, только выполняли то, на чем премьер-министр настаивал в течение многих месяцев[803]803
  Eden, The Reckoning, 248, 251, 253; Colville, Fringes, 360—61.


[Закрыть].

10 марта Черчилль сообщил Рузвельту о принятом решении: «Хотя у нас, конечно, было большое искушение попытаться развивать наступление от Бенгази в сторону Триполи и мы еще, возможно, используем значительные силы на этом направлении, однако мы все же сочли своим долгом встать на сторону греков, которые заявили о своей решимости сопротивляться германским захватчикам, даже если им придется сражаться в одиночку. Наши генералы Уэйвелл и Дилл, сопровождавшие Идена в его поездке в Каир, после самого тщательного обсуждения этого вопроса с нами, считают, что мы имеем достаточно шансов на успех»[804]804
  C&R-TCC, 1:144—45 (3/10/41 cable to FDR).


[Закрыть].

Надежды на успех в Греции были связаны в значительной степени не с Уйэвеллом или Папагосом, а с Югославией (и, как отметил Иден, с тем, чья армия первой войдет в Грецию). Черчилль заявил Рузвельту: «При этих условиях кардинальное значение приобретают действия Югославии. Ни одна страна никогда не имела еще таких шансов на успех в войне. Если она нападет на итальянцев с тыла в Албании, то это может повлечь за собой неизмеримые по своей важности последствия в течение ближайших недель». Он опять гипотетически рассуждает, что будет, если так, а затем вот так, тогда возможно это. На самом деле у югославов не было реальных шансов на успех, поскольку у них не было достаточно сил, чтобы использовать в своих интересах эту так называемую возможность, которая могла представиться. Югославская армия насчитывала более миллиона человек, но это была армия конца XIX века. Она имела на вооружении меньше сотни танков времен Первой мировой войны. Югославские ВВС были слабые в численном отношении. Югославам даже в голову не приходило, что несколько немецких танковых дивизий у их границ дают им какой-то шанс. Черчилль это понимал, и довольно скоро это понял Рузвельт. Полковник Билл Донован, разобравшись на месте с ситуацией, доложил президенту, что хотя он, Донован, уважает югославов за их боевой дух, но они, как любая маленькая европейская страна, не смогут остановить Гитлера. Из более полного и более точного отчета Черчилля Рузвельт бы узнал об опасениях адмирала Каннингема, что без прикрытия с воздуха его флот окажется беззащитным в греческих водах, и страхе Лонгмора за свои слабые во всех отношениях военно-воздушные силы, и страхе Джамбо Вильсона за свои поредевшие ряды. Из этого отчета Рузвельту стало бы известно о переживаниях Уэйвелла, связанных с переброской его 60 тысяч лучших солдат из Ливии на Балканы[805]805
  C&R-TCC, 1:144—45 (3/10/41 cable to FDR); Cv/3, 329.


[Закрыть].

В Северной Африке дела обстояли следующим образом: Эрвин Роммель собирался двинуть свои танки на восток, в направлении Египта; Черчилль начал перемещать свои лучшие войска из Ливии в Грецию, заменив их необученным подкреплением.

Март начался с болгар, присоединившихся к Тройственному пакту, и Черчилля, объявившего, что если в ближайшее время не удастся одержать победу в Битве за Атлантику, то это сулит беду. После принятия закона о ленд-лизе хлынул поток обнадеживающих новостей, и конец марта ознаменовался большой военно-политической удачей.

В Восточной Африке британские войска продолжали наступление в направлении порта Массава на Красном море, где базировались несколько итальянских военных кораблей и тридцать пять грузовых судов. Черчилль телеграфировал Идену в Каире, что, если итальянцы затопят свои корабли, «мы будем считать, что освобождены от обеспечения продовольствием итальянского населения Эритреи и Абиссинии». Гарольд Николсон был не так уж не прав, когда назвал ерундовыми кампании в Восточной Африке и большинство побед в Ливии. Однако Африканские кампании – сэр Джон Киган называет их «полетами его [Черчилля] стратегического воображения» – поднимали моральный дух Великобритании и укрепляли решимость Черчилля вести войну до победного конца[806]806
  Cv/3 (cable to Eden re Italians), 432; John Keegan, Winston Churchill (New York, 2002), 138—39.


[Закрыть].

Реальная угроза была в Восточном Средиземноморье – в Греции, на Крите и в Сирии – и в Западной пустыне. Заканчивался март, на этих фронтах было затишье, но только потому, что Роммель разведывал обстановку. 25 марта итальянские корабли вышли в море, чтобы атаковать британские военные транспорты, следующие в Грецию. Муссолини, под давлением немцев, требовавших перехватить и потопить британские суда, принял вызов.

Командованию Королевского флота заранее было известно об этой операции; летом прошлого года британские дешифровщики расшифровали итальянские коды. Адмирал Каннингем, с главной базы в Александрии, отдал приказ четырем крейсерам и девяти эсминцам подкарауливать итальянский флот. Сам Каннингем вышел в море из Александрии 27 марта с эскадрой и авианосцем Formidable. Два флота встретились у мыса Матапан, самой южной точки материковой части Греции, вечером 28-го. Итальянский командующий, адмирал Анжело Иакино, находившейся на борту линкора Vittorio Veneto, разделил свой флот на три эскадры, одну из которых британцы обнаружили и в ходе преследования причинили повреждения Vittorio Veneto и крейсеру Pola, который в результате попадания торпеды потерял ход. Адмирал Иакино, полагая, что основные силы Каннингема еще находятся в Александрии, направил два крейсере и два эсминца на помощь Pola. Британцы увидели подходившие корабли с помощью радаров, которых очень не хватало итальянцам. Британские линкоры осветили прожекторами море, открыли огонь из своих орудий, и в считаные минуты вся итальянская эскадра затонула вместе с более чем 2400 матросами и офицерами. Черчилль, в восторге от новостей, сказал Колвиллу, что теперь британцы, «порвав итальянский бумажный флот», могут спокойно переправить войска в Грецию[807]807
  Colville, Fringes, 369; Klingaman, 1941, 194—95.


[Закрыть].

Последние важные известия месяца пришли из Югославии. Болгария присоединилась к Гитлеру, Турция решила не вступать в войну, и Югославия стала последней надеждой Черчилля на создание своего Балканского фронта. В конце марта Колвилл написал: «Дипломатическая борьба за душу Югославии достигает своего пика и меняется с головокружительной скоростью». Черчилль знал, что Гитлер, если не поможет дипломатия, использует другие средства, чтобы заполучить Югославию. Принц-регент Югославии Павел понял, что оказался в опасном положении. Павел, сказал Черчилль Колвиллу несколькими неделями ранее, похож на человека, оказавшегося в клетке с тигром, который «старается не дразнить зверя, когда приближается обычное время кормежки». Павел пытался потянуть время. Но время вышло. Загипнотизированный речами Гитлера на встрече в начале месяца и понимая несостоятельность своей позиции, Павел (которого Черчилль в насмешку называл «принц Паралич») подавил свои чувства и чувства своих соотечественников. Он тайно отправил своих министров ночным поездом в Вену, где 25 марта они подписали Тройственный пакт. Кадоган предсказал это несколькими днями ранее, когда написал в дневнике: «Югославы, похоже, продали души дьяволу. Все эти балканские народы – нестоящие люди. Бедняжки». Узнав, что они наконец связали свою судьбу с Гитлером, он написал: «Сбиваются в кучу… слабые, глупые, простофили». Через несколько часов после подписания пакта Черчилль телеграфировал посланнику в Белграде Рональду Кэмпбеллу: «Не допускайте, чтобы между Вами и принцем Павлом или министрами образовалась брешь. Продолжайте надоедать, понукать и приставать. Требуйте аудиенций. Не принимайте ответа «нет». Цепляйтесь за них, указывайте им на то, что немцы уже считают покорение Югославии непреложным фактом. Теперь не время для упреков или величественных прощальных жестов. Однако в то же время Вы не должны упускать из виду ни одно из тех средств, к которым мы, возможно, вынуждены будем прибегнуть, если убедимся, что нынешнее правительство Югославии уже связало себя безвозвратно». Он имел в виду государственный переворот[808]808
  Dilks, Diaries, 365; Colville, Fringes, 337, 366; GILBERT 6, 1042—43.


[Закрыть].

Когда о подписании соглашения объявили в Белграде, в городе вспыхнуло восстание; почву подготовили агенты SOE с помощью денег и влияния. «Хорошие новости, – написал Кадоган. – В Белграде государственный переворот». Петр, семнадцатилетний принц, был объявлен королем. Принц Павел сбежал в Афины. «Великий день, – написал Колвилл 27 марта. – Революция в Белграде полностью изменила ход событий и превратила ночь в рассвет. Премьер-министр был вне себя от радости» до такой степени, что сообщил Гопкинсу телеграммой все хорошие новости, пришедшие из Восточной Африки и Белграда: «Вчера был великий день»[809]809
  Colville, Fringes, 367; Pimlott, Hugh Dalton, 309; Dilks, Diaries, 366.


[Закрыть].

Это был ложный рассвет. После подтверждения сообщений из Югославии Черчилль сделал вывод: «Следует ждать дурные вести». И он был прав. Гитлер не мог смириться с обманом и революцией в течение одной недели. Черчиллевские специалисты по ведению неджентльменской войны в SOE произвели переворот, но поджег Югославию Гитлер. Сообщения из Югославии привели его в ярость. Время для псевдодипломатии прошло. Он сообщил генералам свое решение, обойдясь без привычного многословия: «Я решил уничтожить Югославию»[810]810
  Colville, Fringes, 367.


[Закрыть].

24 марта Роммель, дожидавшийся восемь недель, пока полностью соберется его армия, решил предварительно прощупать британские позиции в районе Эль-Агейлы, в 400 милях к западу от Барбии и в 500 милях к востоку от Триполи, у границы между Киренаикой и Триполитанией. Черчилль принял всерьез сообщение, которое Уйэвелл прислал в Лондон тремя неделями ранее, что немцам, прежде чем предпринять серьезное наступление, понадобится накопить силы и что имеющиеся у немцев трудности «делают маловероятной возможность крупномасштабного наступления до конца лета». Уэйвелл ошибся в оценке противника. И Роммель ошибся в Уэйвелле. Роммель предположил, что найдет в Эль-Агейле большую британскую армию, которая готовится продолжить наступление в западном направлении. Вместо этого он нашел настолько плохо подготовленную армию, что даже не было смысла в разведке боем. Роммель был не из тех, кто упускает возможность ввязаться в драку. Несколько недель назад О’Коннор сообщил миру, что «лиса убита у всех на виду», но новый лис незаметно подкрался к курятнику и обнаружил настежь открытую дверь. И Роммель вошел. Он сделал это в нарушение приказов немецких командующих и вопреки пожеланиям генерала Гарибальди, которому формально подчинялся. Только на прошлой неделе Берлин приказал Роммелю избегать общих наступательных действий до прибытия в начале мая 15-й танковой дивизии. Черчилль тоже считал, что крошечная армия Роммеля не обладает достаточной силой, чтобы до середины мая представлять реальную угрозу. Вот почему, получив сообщение о действиях Роммеля, Черчилль телеграфировал Уэйвеллу: «Я полагаю, что вы ждете, пока черепаха достаточно далеко высунет голову, чтобы затем отрубить ее». Такое же сообщение он отправил в мае 1940 года французскому главнокомандующему Жоржу, когда перешедшие в наступление немецкие танки создали угрозу французским флангам[811]811
  Keegan, Second World War, 328—29; ChP 20/49; Ismay, Memoirs, 201; Colville, Fringes, 135.


[Закрыть].