Текст книги "Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965"

На той неделе в Восточной Африке английские колониальные войска уверенно двигались в направлении еще одной цели Черчилля – изгнания итальянцев с Африканского Рога. Первым объектом Черчилля была Абиссиния (современная Эфиопия), где герцог Аоста командовал слабой, плохо вооруженной армией. Иден во время октябрьского визита в регион встречался в Хартуме с Уэйвеллом, императором Хайле Селассие и южноафриканским премьер-министром Яном Смэтсом, который направил более 30 тысяч южноафриканских солдат в пустыню воевать за Лондон. Селассие, первый из мировых лидеров, нашедших убежище в Лондоне после падения его режима, вернулся в Хартум, чтобы сказать всем, кто слушал, что для него пришло время стать первым лидером, который вернет свою столицу, и он может это сделать, если его солдаты будут лучше вооружены и будет более профессиональное командование. Иден и Смэтс согласились помочь, но по разным причинам. Иден, под давлением Черчилля, искал связь между арабской и африканской частями мусульманского мира, единую политическую цель, которая компенсирует растущее антибританское исламское присутствие в Иерусалиме и Багдаде. Смэтсу требовалась победа, чтобы преодолеть сопротивление бурских националистов, не испытывавших любви к Англии. Смэтс, сражавшийся сорок лет назад на стороне буров, оценил по достоинству британский взгляд на мир. Он верил в Британскую империю и, как один из создателей Устава Лиги Наций, верил во всемирный совет, предназначенный для исправления зла. Будучи глубоко религиозным человеком – у него всегда был с собой экземпляр Нового Завета, – он считал, что страны имеют моральное право вести войну против стран, виновных в очевидных этических мерзостях, таких как Германия при Гитлере. Он поддерживал интервенционистскую политику Черчилля, частично по той причине, что интервенция влечет за собой экономические выгоды. В конце концов, Великобритания и Франция, используя мандаты Лиги Наций, открывают новые пути в Восточное Средиземноморье и на Ближний восток. Дело Селассие правое; Смэтс его поддержал[735]735
  Boatner, Biographical Dictionary, 513—14.


[Закрыть].

Командование войсками Селассие принял человек, имевший опыт войны в пустыне, подполковник Орд Уингейт, действовавший не по правилам, рискованно, подобно генералу Чарльзу Джорджу Гордону в Судане и Лоуренсу Аравийскому, имевшему авантюрный склад, которого прославлял Киплинг и который нравился Черчиллю, ему самому была присуща завидная доля авантюризма. Уингейт появился в Хартуме в начале ноября с чемоданом, в котором лежал миллион фунтов стерлингов. Имея стартовый капитал и твердую уверенность в том, что именно он тот человек, который вновь посадит на трон Льва из колена Иудова, Уингейт собрал небольшое войско. В эту разношерстную команду входили 800 человек из суданского пограничного батальона, приблизительно 800 абиссинских солдат и около 70 британских коммандос. Уингейт – знаток Библии и довольно чудаковатый человек – назвал свой отряд «Сила Гедеона»[736]736
  Keegan, Second World War, 322—24.


[Закрыть].

Общее командование британскими войсками было возложено на генерала Алана Каннингема, младшего брата адмирала сэра Эндрю Брауна Каннингема, командующего Средиземноморским флотом. Каннигем был отличным пехотинцем и всегда готовым вступить в бой. Сэр Джон назвал Восточно-Африканскую кампанию «эпизодом из «Красавчика Жеста»[737]737
  «Красавчик Жест» – американский фильм 1939 года с Гарри Купером в главной роли.


[Закрыть], изобилующим лихими колонистами, скачущими на верблюдах, длительными переходами по пустыне, поднятыми ятаганами, перестрелками, в общем, колониальными скандалами, борьбой между колониальными войсками за колониальное превосходство.

Просто XIX век. Черчилль был доволен, и не в последнюю очередь публичным унижением, нанесенным дуче. Между прочим, учитывая, что в 1941 году в Италии выпуск продукции на душу населения был сродни выпуску продукции на душу населения в Великобритании веком ранее, эта кампания действительно имела отношение к XIX веку и была легкой прогулкой для Черчилля[738]738
  Keegan, Second World War, 322—24.


[Закрыть].

20 января Хайле Селассие и Уингейт пересекли границу в том месте, где Голубой Нил низвергается из Эфиопии в Судан. Колонна Уингейта, до смешного слабая, все же прошла 300 миль по Эфиопскому нагорью до столицы Эфиопии, Аддис-Абебы. Две индийские дивизии перешли границу к северу от Голубого Нила в направлении Гондара. На следующий день суданские оборонительные силы пересекли границу Эфиопии южнее Голубого Нила. 11 февраля войска Каннингема, южноафриканская и африканская дивизии, перешли из Кении в Южную Эфиопию и Итальянский Сомалиленд. Итальянцы так быстро бежали с юга Абиссинии, что войска Каннигема не могли за ними угнаться. Итальянцы поспешно отступали, престиж Великобритании повышался[739]739
  Keegan, Second World War, 323.


[Закрыть].

События в пустыне и Восточной Африке дали возможность сообщить хорошие новости Гопкинсу, который задержался в Англии до начала февраля, и Уэнделлу Уилки, прибывшему в конце января. Уилки – кандидат от Республиканской партии, проигравший на ноябрьских выборах, высокий, крепкого телосложения мужчина, произносивший «Амьюрика» вместо «Америка». Он активно выступал против социальных программ Рузвельта, называя их «азбучным супом», и провел кампанию против рузвельтовских программ по оказанию помощи под лозунгом «Вам не победить Санта-Клауса». Его появление в Лондоне в качестве неофициального посла Рузвельта сообщило миру, что «Амьюрика» действует как одно целое. Изоляционисты могли оспорить этот факт, но Рузвельт был в процессе спихивания их со сцены. Уилки привез записку от Рузвельта, написанную от руки:

«Дорогой Черчилль,

Уэнделл Уилки доставит вам это письмо. Он [Уилки] не вмешивает политику в общее дело. Думаю, эти стихи адресованы народам наших стран:

Плыви вперед, корабль державный!

Плыви, союз могучий, славный!

Связав навек с твоей судьбой

И страх и веру, род людской

Следит с надеждой за тобой!

Всегда Ваш

Франклин Д. Рузвельт»

Строки Генри Вордсворта Лонгфелло – личные, символичные, очень много значившие для Черчилля. Он поместил письмо в рамку и показывал гостям как вещественное доказательство настоящей дружбы[740]740
  WSC 3, 26–27; Time, 10/16/44.


[Закрыть].

В начале февраля приехал Джон Гил Уайнант, которого Рузвельт направил в Лондон в качестве посла вместо Джо Кеннеди. Бывший губернатор Нью-Хэмпшира, Уайнант, хоть и родился в Нью-Йорке, был человеком угрюмым и молчаливым – качества характера, которые часто связывают с уроженцами Гранитного штата (неофициальное название Нью-Хемпшира). Гарольд Николсон считал, что Уайнант «очень застенчив», но имеет «превосходный характер», «нескладный, но обаятельный» и обладает «реальным авторитетом». К его образованию было не придраться: школа Святого Павла и Принстонский университет. Один из первых сторонников программы Нового курса, в награду за это он возглавил Совет по социальной защите. Рузвельт сказал Джеймсу Конанту, президенту Гарвардского университета, что Уайнант установит хорошие отношения с Лейбористской партией Великобритании, которая почти наверняка «будет у власти по окончании войны»[741]741
  TWY, 198; Conant, My Several Lives, 231.


[Закрыть].

Уайнант, высокий, долговязый, считал, что только темные костюмы являются единственной подходящей одеждой для джентльмена. На фотографиях он похож на сильно уставшего Эйба Линкольна. Уайнант был безумно счастлив, когда отмечалось его сходство с Линкольном. Но сходству с Линкольном он был в значительной степени обязан глубокой печали в глазах, которая объяснялась, скорее всего, тем, что он был очень несчастлив в браке. Спустя несколько недель после прибытия в Лондон он влюбился в Сару Черчилль, «невинный» роман, по словам Колвилла, но он был обречен с самого начала, невинный или нет. Не так-то просто было женатому американскому послу встречаться с замужней женщиной, которая к тому же была дочерью премьер-министра. Сара была замужем за Виком Оливером, который был намного старше ее – привычка, сопровождавшая ее всю жизнь. «Возможно, я искала замену отцу», – написала Сара, выйдя замуж за Оливера. Уайнант был на пятнадцать лет моложе Черчилля, но из-за угрюмого выражения лица он казался на десять лет старше Старика. Через несколько дней после прибытия в Лондон он вернул все службы американского посольства на площадь Гросвенор, 1 из загородного поместья, куда год назад после первой бомбежки удрал Кеннеди[742]742
  Colville, Fringes, 773; Sarah Churchill, Keep On Dancing (London, 1981), 96.


[Закрыть].

Черчилль доверял Уайнанту до такой степени, что позволял править те места в текстах своих речей, которые могли показаться американцам вмешательством в их дела. Черчилль приглашал Уайнанта на выходные в гости, как и других американцев, находившихся той зимой в Лондоне, – Уильяма Аверелла Гарримана, Уильяма Дикого быка Донована, Гопкинса и Уилки. В 1941 году практически все выходные Черчилль принимал у себя американцев. Ему действительно нравилось проводить время в их компании, и он отдавал должное их откровенности. К тому же он понимал, что должен позволить им видеть, как он руководит военными действиями. Р.О. Батлер написал, что Уайнант и другие американцы «хорошо реагируют на демонстрацию решимости». Именно этого Черчилль и добивался, а потому, вероятно, усиленно приглашал американцев в гости на выходные. В их присутствии он часто рассуждал о решимости и отмщении, о войне и мире[743]743
  Colville, Footprints, 153—55; WM/Averell Harriman and Pamela Harriman, 8/22/80; GILBERT 6, 1019.


[Закрыть].

Гарри Гопкинс уехал из Англии 8 февраля, убежденный в решимости Черчилля и неизбежности вторжения. Черчилль в мрачных красках описал Гопкинсу сцену высадки немцев на побережье. Гопкинс изложил свои соображения Рузвельту: «Самое главное замечание, какое я должен сделать, заключается в том, что большинство членов кабинета и все руководители Англии считают – вторжение неизбежно. Они днем и ночью напрягают все усилия, чтобы подготовиться к его отражению. Они верят, что вторжение может произойти в любой момент, но не позже 1 мая». Действительно, так считали многие военные и члены кабинета, но не Черчилль. По его мнению, самый верный способ для Гитлера проиграть войну – вторгнуться в Англию, которая даст отпор, и он потеряет и корабли, и людей, высадившихся на побережье. Но это было предположение, которое Черчилль не хотел проверять. Но если немцы все-таки вторгнуться на остров, то британцы готовы дать отпор. Спустя две недели после первой встречи с Черчиллем Гопкинс телеграфировал Рузвельту: «Дух народа и его решимость сопротивляться вторжению выше всяких похвал. Как бы свирепо ни было вторжение, Вы можете быть уверены, что они будут сопротивляться, и сопротивляться эффективно. Немцам придется сделать больше, чем убить здесь несколько сотен тысяч человек, прежде чем они смогут победить Великобританию». На самом деле, под влиянием разговоров с Черчиллем, Гопкинс считал, что Гитлеру придется убить их всех[744]744
  Sherwood, Roosevelt and Hopkins, 157.


[Закрыть].

8 февраля 1941 года палата представителей американского конгресса одобрила законопроект о ленд-лизе 260 голосами против 165, в какой-то мере благодаря молодому конгрессмену из Техаса и восходящей звезде Демократической партии Линдону Бэйнсу Джонсону. Теперь требовалось, чтобы закон одобрил сенат, а результат был непредсказуем. На следующий день Черчилль, учитывая победы в Африке и успешные переговоры с Гопкинсом и Уилки, обратился к Великобритании и Америке. Это было его первое выступление по радио за пять месяцев и первое с сентября 1939 года, когда британский лидер мог говорить о военных победах, пусть даже незначительных. Зная, что его слушают в Америке, он начал с хороших новостей: «Серия побед в Ливии безвозвратно уничтожила власть итальянцев на Африканском континенте… Мы все питали надежду, и я верил, что удастся… унизить следующего пришедшего за тем, про которого Байрон сказал, что «Он был как все земные боги: / Из бронзы – лоб, из глины – ноги».

Что касается Гитлера, сказал Черчилль, то встает вопрос: «Что этот коварный человек… готовит в течение зимних месяцев? Какое новое коварство замышляет?» Будет ли это «фаза еще более яростных нападений» на Англию? Какой будет новая форма атаки, которой он подвергнет наш островной дом и крепость; такой, которая не вызовет сомнений, что это все, что стоит между ним и мировым господством?» Затем Черчилль сделал удивительное заявление, учитывая, что благодаря «Ультра» он думал совсем иначе: «Нацистское вторжение в Великобританию осенью прошлого года было бы более или менее импровизацией. Гитлер не ставил под сомнение, что, когда Франция сдалась, мы тоже должны сдаться; но мы не сдались. И он вынужден снова думать. Теперь вторжение будет поддержано намного более тщательно подготовленным снаряжением и оборудованием для десантных судов и всего того, что планировалось и изготавливалось в течение зимних месяцев. Мы должны быть готовы встретить газовые атаки, атаки с использованием планеров и парашютистов, решительно и умело».

Начиная с июня он объяснял военачальникам, что страх вторжения способствует повышению бдительности у британцев. Где бы он ни выступал, он всегда тщательно подбирал слова. Он никогда не говорил британцам, что Гитлер приближается, а только, чтобы они были готовы к его появлению. Британцам было почти ничего не известно из газет и радиопередач о передвижениях немецких войск на Европейском континенте и развертывании британских войск на Родном острове. Все было покрыто мраком неизвестности. Поэтому, когда они услышали, что их премьер-министр говорит о газовых атаках и необходимости сражаться на побережье, они, понятное дело, весьма обеспокоились, чего и добивался Черчилль.

Черчилль, предупреждая о вторжении, высказывал часто повторяемые предположения: «Он [Гитлер] может произвести ужасные разрушения в странах Балканского полуострова; он может прорваться на просторы России, дойти до Каспийского моря; он может подойти к воротам Индии. Это все ему не поможет. Он может распространить свое зло по Европе и Азии, но это не предотвратит его гибель».

Это было и очередное предупреждение Сталину, и сигнал Гитлеру, что британские разведывательные службы знают о его намерениях. У Черчилля были слова и для болгар; он посоветовал им не повторять ошибок Первой мировой войны, когда они «присоединились в проигрывающей стороне». На этот раз, сказал Черчилль, «я думаю, болгары не собираются повторить ту же ошибку». Затем он поделился мечтой относительно Балкан: «Конечно, если бы все балканские народы объединились и действовали сообща, с помощью Великобритании и Турции, то германской армии и военно-воздушным силам понадобилось бы много месяцев, чтобы собрать достаточно сил для победы над ними». Однако на тот момент, согласно «Ультра», немцы уже собрали необходимые силы для разгрома Греции[745]745
  WSCHCS, 6347; F.W. Winterbotham, The Ultra Secret (New York, 1974), 99—100.


[Закрыть].

Обойдя молчанием неспособность предпринять реальные действия против Германии, Черчилль обрушил на слушателей поток хороших новостей, связанных с итальянцами. В тот день на рассвете три линейных крейсера адмирала Джеймса Соммервилла подошли к Генуе и подвергли «жесточайшему обстрелу» морскую базу. Казалось, что Соммервилл так же легко расправился с итальянцами, как Дрейк с Картахеной. «Все правильно, – заявил Черчилль, – итальянцев следовало заставить почувствовать, в какое тяжелое положение поставил их диктатор Муссолини; и если бы канонада в Генуе разнеслась по побережью, отозвалась эхом в горах, достигла ушей наших французских товарищей, охваченных горем и страдающих, то это могло бы подбодрить их и дать им почувствовать, что друзья – решительные друзья – рядом и что Британия правит морями». Правит морями?! Британия в Средиземноморье и Атлантике и, что самое мучительное, на подходах к Родному острову отнюдь не правила морями. У Британии на самом деле впервые в ее истории были серьезные основания бояться моря[746]746
  WSCHCS, 6346—51.


[Закрыть].

Черчилль ничего не сказал о Японии. Хотя три дня назад Алек Кадоган сообщил Идену, что министерство иностранных дел прослушало «несколько очень неприятных телефонных разговоров, из которых следует, что японцы, похоже, собираются напасть на нас». В течение года ходило много слухов о нависшей японской угрозе, но Черчилль столкнулся с более чем достаточными проблемами в Европе, чтобы заниматься тем, что происходило в далеком Тихоокеанском регионе, и у него для этого не было ни сил, ни средств[747]747
  Dilks, Diaries, 353.


[Закрыть].

Черчилль закончил выступление чтением строк из Лонгфелло, которые Рузвельт прислал ему с Уилки, после чего непосредственно перешел к изъявлению благодарности «великому человеку» Рузвельту. Адресуясь к страхам американцев, что ленд-лиз в один далеко не прекрасный день приведет к отправке их мальчиков за океан, Черчилль заявил, что «мы не нуждаемся в доблестных войсках, которые формируются по всему Американскому Союзу. Мы не нуждаемся в них ни в этом году, ни в следующем году, ни в любом другом году». Он нуждался в оружии, самолетах и, особенно, в кораблях, но не нуждался в армиях. Эта война, заявил он, отличается от Первой мировой войны, когда «Америка отправила 2 миллиона солдат через Атлантику. Это не война огромных армий, обстреливающих друг друга огромным количеством снарядов… Судьба этой войны, – сказал Черчилль, – будет решаться на океанах, в воздухе и, прежде всего, на этом острове. – И далее: – Мы не будем проявлять слабость и нерешительность, мы не устанем и не будем отчаиваться. Ни внезапное нападение, ни продолжительные испытания не смогут ослабить нас». Последняя фраза стала одним из самых известных высказываний Черчилля: «Дайте нам пушки, и мы закончим работу»[748]748
  WSCHCS, 6346.


[Закрыть].

На первый взгляд это заявление кажется наглой ложью, учитывая, что Германия правила на суше, что только армии могли ее победить. Однако на Черчилля – и многих его генералов – оказал влияние опыт, полученный в Первой мировой войне, когда многочисленные армии мерились силами в течение четырех лет вдоль пятисотмильных траншей. Затяжная позиционная война привела к застойному характеру Первой мировой войны. Сражения между армиями – такие, как битва на Сомме и при Пашендейле, – заканчивались немыслимым кровопролитием. Войны с тех пор изменились, и хотя Черчилль умом это понимал, но нутром не прочувствовал. Даже после того, как весной прошлого года немцы, используя новую тактику и новое оружие, за шесть недель пронеслись к победе по Франции, как сейчас британские танки пронеслись по Ливии, Черчилль по-прежнему был убежден, что, если в Европе сойдутся огромные армии, положение на фронтах стабилизируется и начнется кровопролитие. В течение трех последующих лет это убеждение лежало в основе его взглядов. Он считал, что если немцы вторгнутся в Англию, они будут уничтожены в морях, на побережье и на полях сражений. Он считал, что, если британцы, численно слабые, слишком скоро вернутся в Европу, то они тоже будут уничтожены. Поэтому он искал другие способы поставить Германию на колени. Летом прошлого года он сказал своим военачальникам, что военно-воздушные силы единственный верный путь к победе, но это осталось непроверенным предположением, поскольку Великобритания испытывала нехватку самолетов. Ни Королевский флот, ни Королевские воздушные силы, ни порознь, ни вместе, не могли сокрушить немецкую армию, а единственным путем к победе Британии было уничтожение немецкой армии. Для этого Черчиллю требовались солдаты, во много раз больше, чем могли собрать Великобритания и доминионы. В этом ему могли помочь только две страны: Соединенные Штаты и Советский Союз, но ни одна из них не была готова сражаться с вермахтом. Черчилль был прав, когда предположил, что западная цивилизация или исчезнет, или спасется в приближающемся мировом пожаре. Но у него не было подходящей стратегии, чтобы принять вызов.

Ян Смэтс, слушавший его выступление в Южной Африке, телеграфировал: «Каждое выступление по радио – битва». Необычно все, что имеет отношение к речам Черчилля, и не в последнюю очередь скорость, с какой они обычно писались или диктовались машинисткам, когда удавалось выбрать время между неотложными делами. На протяжении всей его жизни критики говорили о напыщенности его речей и склонности к преувеличению. После Дюнкерка положение Англии было настолько тяжелым, что ни о каком преувеличении не могло идти речи; после сорока лет в парламенте у него, наконец, был достаточный по размерам холст, чтобы наносить на него яркие краски. Он опроверг высказывание Теодора Драйзера в романе «Сестра Керри»: «Как это верно, что слова – лишь бледные тени того множества мыслей и ощущений, что стоит за ними». Его слова отбрасывали собственные тени, и они были длинными и глубокими. Он показывал, что яркая речь может изменить ход истории. Но мощное оружие, в котором тогда нуждались Черчилль и Гитлер, могло намного быстрее изменить ход истории[749]749
  WSCHCS, 6346.


[Закрыть].

На предупреждение Черчилля о вторжении сразу отреагировали министры доминионов, которые в телеграммах на Уайтхолл выразили беспокойство по поводу судьбы Родного острова. Министр доминионов, виконт Кранборн, послал Черчиллю копию телеграммы, подготовленной им для правительств доминионов, в которой он обрисовал все за и против немецкого вторжения. Черчилль ответил ему, не скрывая недовольства: «Зачем понапрасну волновать доминионы, если нет уверенности в немецком вторжении?» И потом, даже если они появятся, добавил Черчилль, то в течение недели будут отрезаны от снабжения и лишены связи. Королевские бомбардировщики уничтожат места высадки и десантные средства. Кроме того, в резерве «у нас есть 30 дивизий и тысяча танков», чтобы «отбросить» захватчиков. Миллион членов Родной гвардии готовы «бороться с парашютистами». Эта информация предназначалась только для Кранборна; Черчилль не видел смысла с ообщать ее в доминионы, где, скорее всего, произойдет ее утечка. В ответе Черчилля наиболее впечатляюще прозвучала информация о количестве дивизий: тридцать. Когда в марте военный министр Дэвид Маргессон предложил ограничить подкрепление в Египет двумя дивизиями, Черчилль резко ответил: «Я не разделяю мнение, что можно выделить только две дивизии из той огромной силы, собранной теперь в метрополии. Мы не должны придавать слишком большое значение обороне». Десять месяцев назад регулярная армия Черчилля в Англии состояла из промокших и невооруженных уцелевших после Дюнкерка солдат. Теперь у него была армия, конечно уступавшая в численном отношении гитлеровской, но самая настоящая армия[750]750
  Cv/3, 395—97.


[Закрыть].

15 февраля Черчилль снова отправил Идена и Дилла в Каир и Грецию. Их задача состояла не в том, чтобы заставить Уэйвелла продолжать победное наступление в Ливии, а чтобы заставить его начать подготовку к запланированному Черчиллем наступлению на Балканах; балканскую стратегию Черчилль обрисовал в длинной телеграмме, отправленной Уэйвеллу. Черчилль написал, что, поскольку вторжение немцев в Грецию почти не оставляет сомнений, будет необходимо отправить из Египта в Грецию «по меньшей мере четыре дивизии, включая одну бронетанковую». Черчилль выразил надежду, что «если Греция с нашей помощью сможет в течение нескольких месяцев сдерживать наступление германских войск, то шансы на вмешательство Турции увеличатся». Но если события в Греции пойдут не так, как планируется, то «мы должны любой ценой удержать Крит». Амбициозный план, если учесть, что у Черчилля не было достаточно средств, чтобы бросить вызов Гитлеру не только в Западной Европе, но и в любом другом месте. Премьер-министр также приказал Уэйвеллу «принять все возможные меры предосторожности для обеспечения безопасности двух наших посланников, учитывая мерзкие привычки макаронников и гуннов»[751]751
  ChP 69/2; ChP 20/49.


[Закрыть].

А в это время за океаном Франклин Рузвельт пытался протащить через сенат закон о ленд-лизе. Изоляционисты были категорически против. Сенатор от Монтаны Бертон Уиллер, близкий друг Джо Кеннеди и один из основателей изоляционистского комитета «Америка – прежде всего», заявил, выступая по радио, что Рузвельт собирается «погубить каждого четвертого американского парня». Рузвельт назвал его обвинение «самым бесстыдным и антипатриотическим заявлением из всего, что было сказано публично на памяти моего поколения». Уиллер, отдыхая в доме Кеннеди в Палм-Бич, отказался говорить на эту тему. Он не обязан. Бесстыдное это заявление или нет, но он так считает.

Хотя цель американских изоляционистов состояла в том, чтобы построить «крепость Америку», мощную и неприступную систему обороны от внешнего врага, чтобы гарантировать свою безопасность и не вмешиваться в международные конфликты, такие люди, как Уиллер и Кеннеди, понимали, что для того, чтобы завоевать сердца американских родителей, не надо объяснять сложные геополитические проекты, а следует подчеркивать вероятность гибели их сыновей ради защиты старого, коррумпированного имперского строя. Неопровержимая логика: если Америка будет втянута в войну, американские парни будут гибнуть. Все – Черчилль, Рузвельт и даже американские изоляционисты – считали, что цена жизни Британии скоро будет исчисляться в долларах США. Хотя эта перспектива вызывала раздражение изоляционистов, но кое-как они могли с этим смириться. А вот то, что цена жизни британцев, возможно, в скором времени будет исчисляться в жизнях американцев, этого они не могли допустить. А Черчилль мог.

Черчилль, доказывая необходимость помощи со стороны Америки, обходил молчанием вопрос цены, не говорил ничего такого, что имело бы отношение к империализму, всего того, что могло намного усложнить задачу Рузвельту. В личном письме Галифаксу он написал: «Удивительно, как Кеннеди удается до сих пор убеждать всех, что мы добьемся большего успеха с Соединенными Штатами, сохраняющими нейтралитет, чем с воюющими на нашей стороне». Публично он не мог высказать подобное мнение. Гопкинс предупредил Черчилля, что Рузвельт ведет борьбу за ленд-лиз с изоляционистами и «любое действие со стороны Великобритании, которое позволит предположить, что Соединенные Штаты будут в конечном итоге воевать на британской стороне, окажется губительным» для ленд-лиза и поставок, столь необходимых Черчиллю[752]752
  Conant, My Several Lives, 254.


[Закрыть].

Черчилль сказал Колвиллу, что его обескураживает тот факт, что Рузвельт идет на поводу общественного мнения, но на самом деле он понимал, что Рузвельт ведет народ в том направлении, на котором он остановил свой выбор. Это было реальное руководство, а не дешевое манипулирование, поскольку стадо могло только в том случае прийти в намеченный пункт назначения, если им управлял искусный пастух. Черчилль не мог давать советы Рузвельту и не мог вмешиваться в отношения президента с народом. Учитывая его характер и власть, которой он был наделен в Великобритании, такое положение дел расстраивало Черчилля, и он говорил об этом членам военного кабинета, но никогда не обсуждал эту тему с Рузвельтом. Черчилль любил давать советы, но неотправленные послания Рузвельту в конце года свидетельствуют о другой важной черте его характера: умении, когда этого требуют обстоятельства, держать язык за зубами[753]753
  ChP 20/13.


[Закрыть].

Джо Кеннеди и Чарльз Линдберг выступали против ленд-лиза. Линдберг отказывался проводить различие между Германией и Великобританией с точки зрения нравственных норм и, в традиции Болдуина и Чемберлена, предостерегал провоцировать Германию. Он неоднократно заявлял, что не хочет, чтобы Германия или Великобритания одержали победу, что «для Европы будет бедствием», если победит одна из этих сторон – любопытный ход мысли, если учесть, что когда-нибудь одна из сторон должна будет одержать победу. Что касается Гитлера, сказал он, то «я чувствую, что должен сохранять позицию абсолютного нейтралитета». Он считал, что война должна закончиться переговорами о мире, а не победой Британии, которая может быть получена только путем вторжения в Германию, что приведет к «упадку, голоду и болезням» в Европе. Америка, заявил он, не должна быть «полицией мира»[754]754
  Scott Berg Lindbergh (New York, 1999), 414—15.


[Закрыть].

Джо Кеннеди, надеясь восстановить свое положение в правящих кругах, не упоминал Гитлера и призвал Америку заняться вопросами собственной обороны. Ленд-лиз, заявил Кеннеди, создает определенные конституционные проблемы, но в целом помощь Великобритании хорошее дело. А затем озвучил свои истинные чувства журналистам. Некий «анонимный американский государственный деятель» (почти наверняка Кеннеди) сказал британскому писателю Джону де Корси, что многие американцы считают, что «американский народ обманут» и что увеличение помощи Великобритании «приведет к инфляции и банкротству многих американцев». Анонимный государственный деятель был возмущен тем фактом, что американцы, выразившие несогласие с господином Черчиллем, были названы изоляционистами, а слово «изоляционист» утратило «основную часть своего значения и стало ругательством». Из-за выступлений в конгрессе и анонимных язвительных замечаний «нервный Джо» закончился как политик[755]755
  Gardner, Churchill in Power, 108.


[Закрыть].

В начале февраля Джеймс Конант, выступая перед сенатской комиссией по иностранным делам, призвал прекратить «молча попустительствовать политике, которая может привести к уничтожению на этом континенте образа жизни, свободного от принуждения». Конант назвал этот конфликт не столько империалистической, сколько «религиозной войной», которую ведут «люди, фанатично преданные философии, отрицающей все предпосылки нашей веры». И затем Конант, один из главных научных советников Рузвельта, напомнил стране, что фашисты «вооружены современной наукой». Спустя несколько дней после выступления Конант был на пути в Лондон, куда его отправил Рузвельт для выяснения, насколько хорошо вооружена современной наукой Великобритания[756]756
  Conant, My Several Lives, 232.


[Закрыть].

Chicago Tribune продолжала тенденциозно высказываться о Рузвельте и ленд-лизе. Американцы слушали изоляционистов, но стали меньше прислушиваться к ним и даже меньше реагировать на их выступления. Изоляционисты, написал писатель и политический обозреватель Уолтер Липпман, «вынудили Соединенные Штаты заключить сепаратный мир и отказаться в дальнейшем от связей с другими демократиями, чтобы сделать мир безопасным для демократии». Ленд-лиз, написал он, гарантирует, что «страна переходит от больших обещаний, выполняемых хитро и частично, к реальным делам, честно и открыто заявленным»[757]757
  Steel, Walter Lippmann, 389.


[Закрыть].

Рузвельт сделал важные заявления. Его «арсенал демократии» потряс Америку. Еще больше потрясли его «четыре свободы». К концу февраля опросы общественного мнения, проведенные Институтом Гэллапа, показали, что 55 процентов американцев считали, что Великобритания стоит того, чтобы ее спасали. Черчилль убедил Рузвельта, а Рузвельт заключил сделку с конгрессом. Но сенат тянул с одобрением закона о ленд-лизе, и, согласно опросам общественного мнения, проводимым в течение зимы Институтом Гэллапа, почти 80 процентов американцев были против отправки армий за океан.

Любопытно, что в своих воспоминаниях Черчилль не доверяет Эдварду Р. Марроу привести американцев на борт его тонущего судна. Черчилль и Рузвельт использовали такое средство связи, как радио, для того, чтобы пропагандировать свои взгляды (прошло всего семь лет с первой рузвельтовской беседы у камина), но они понимали, что не могут слишком часто выступать по радио. К счастью для Черчилля, американцы настраивали приемники на Си-би-эс и слушали Марроу, журналиста, который, по мнению Эрика Севарейда, оказал мощное воздействие на людей, был «влиятельным и убедительным». Репортажи Марроу из Лондона были настолько проникновенными, что Эд Марроу был одним из первых, кого Гарри Гопкинс разыскал по прибытии в Лондон. Марроу рассказывал о бедственном положении народа во время войны. Он был, написал Севарейд, «до настоящего времени величайшим диктором, говорившим на английском языке» и «Босуэллом великого города». Репортажи Марроу служили для того, чтобы изменить представление американцев о британцах как миротворцах и империалистах на образ мужественных защитников свободы. После ночных бомбардировок Марроу в радиорепортаже рассказал, что, когда он «в семь утра шел домой, окна в Вест-Сайде были красными от отражавшегося в них огня и капли дождя на оконных стеклах были как капли крови». Ни одному американскому изоляционисту было не под силу создавать такие яркие образы, оказывающие мощное влияние на людей[758]758
  Eric Sevareid, Not So Wild a Dream, 177, 193.


[Закрыть].