Текст книги "Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965"

В зале установилась абсолютная тишина, когда Черчилль сказал: «Если бы мы держались вместе после последней войны, если бы мы приняли меры по обеспечению нашей безопасности, это проклятие не настигло бы нас снова. Не обязаны ли мы ради самих себя, наших детей, измученного человечества убедиться, что подобная катастрофа не настигнет нас в третий раз?» Он подверг жесткой критике виновных в злодеяниях, используя привычные слова и фразу: «негодяи», которые распространили свою «чуму» и «пойдут на любую жестокость и предательство». Черчилль яростно критиковал «мерзких предателей» и «хвастливого Муссолини… прислужника и раба, жалкое орудие воли своего господина». Затем, схватившись за лацканы пиджака, медленно подался вперед и произнес фразу, которая заставила вскочить весь конгресс, включая изоляционистов. Японцы, сказал он, «возможно, не понимают, что мы за люди. Возможно, они не понимают, что мы не перестанем противостоять им, пока не преподадим урок, который они и мир никогда не забудут»[1158]1158
  WSCHCS, 6537—39.


[Закрыть].

New York Times (под заголовком «Черчилль предсказывает мощное наступление союзников в 1943 году») назвала речь, которая продолжалась более тридцати минут, «типичной» для Черчилля, «полной искрометного юмора, жесткого осуждения тоталитарных врагов, стойкого мужества и неопровержимых фактов». Однако некоторые из так называемых неопровержимых фактов Черчилля были не такими уж неопровержимыми. Говоря о «победе [Окинлек] в Ливийской кампании», Черчилль заявил: «Если бы мы переправили и разделили наши постепенно растущие ресурсы между Ливией и Малайей, в них бы все равно нуждались в обоих местах». Несмотря на то что осенью он призвал британских начальников штабов не отбирать у Окинлека часть наступательных сил, несколькими днями ранее он приказал 18-й дивизии, которая в тот момент находилась на пути в Суэц, отправиться в Сингапур. Затем, за день до выступления перед конгрессом, он приказал Окинлеку «немедленно предоставить» для защиты Сингапура тяжелую артиллерию, зенитные орудия, грузовики, сотню новых американских танков и четыре эскадрильи истребителей (порядка сорока восьми самолетов), все, в чем Окинлек в скором времени будет остро нуждаться. Брук написал в дневнике, что Окинлек «воевал теми силами, которые были ему доступны… не подозревая, что скоро ему подрежут крылья», поскольку Черчилль перебросит людей и технику на Дальний Восток. Черчилль смотрел на это под другим углом зрения. Сокращение войск, сказал он Окинлеку, можно провести, «не подвергая риску «Акробат», наступление на Тунис через Триполи. И с «Гимнастом», сказал он своему генералу, теперь все в порядке, поскольку Америка вступила в войну. Он добавил: «Наш успех на Западе будет сведен к нулю, если Сингапур падет». И он был абсолютно прав[1159]1159
  NYT, 12/27/41; ChP 20/49; Bryant, Tide, 229; GILBERT 7, 28–29.


[Закрыть].

Ночью он проснулся от «томительной» жары в спальне. Он подумал, что, наверно, заело в максимально открытом положении терморегулятор радиатора отопления, неудобство централизованной системы отопления, знакомое американцам, но не британцам. Черчилль попытался исправить ситуацию, открыв окно, но раму заело. Он поднапрягся, пытаясь справиться с рамой, и почувствовал боль в левой руке и в груди. В воспоминаниях он написал: «Я немного надорвал себе сердце». На самом деле, как уверил на следующее утро Черчилля доктор Уилсон, он пережил небольшой сердечный приступ. И хотя друзья и семья Черчилля считали воспоминания Морана[1160]1160
  Впервые опубликованы в Британии под названием Churchill: The Struggle for Survival, 1940–1965 («Черчилль: Борьба за выживание, 1940–1965») (Constable and Company, 1966). В США опубликованы под названием Churchill, Taken from the Diaries of Lord Moran («Черчилль в дневниках лорда Морана») (Houghton Mifflin Company, 1966). Посвященный в рыцари в 1942 году, сэр Чарльз стал первым лордом Мораном в январе 1943 года. Книга написана в стиле дневниковых записей. Моран не был свидетелем многих, описанных в книге событий. Энтони Монтегю Браун, который был секретарем Черчилля после войны, позже заявил (в интервью 15 ноября 1980 года), что представить Черчилля ведущим серьезный политический разговор с Мораном так же сложно, как представить его «обсуждающим состояние своего пищеварительного тракта со своими военачальниками». Браун подверг сомнению «обсуждения, разговоры и цитаты, которые он [Моран] приписывал людям». (Примеч. авт.)


[Закрыть] предвзятыми и зачастую неточными, он был хорошим врачом.

В данном случае Моран правильно диагностировал проблемы с сердцем у Черчилля, в результате чего Черчилль нашел новую тему для размышлений: свой пульс. Каждый раз, когда Уилсон мерил ему пульс и прослушивал сердце, Черчилль требовал подробный отчет, но предупреждал врача, чтобы он не сообщал плохие новости. Несколько раз Уилсон заставал Черчилля, который украдкой проверял пульс. Доктор сказал, чтобы тот не обращал внимания на частоту биения сердца, но это было бесполезно. Черчилль не прислушался к совету доктора, и, когда его самодиагностика продолжилась, Уилсон пошел на обдуманный риск: он убедил Черчилля немного сбавить обороты, не объясняя, что с ним случилось и что на самом деле ему следовало несколько недель соблюдать постельный режим. Уилсон понимал, что это напугает Черчилля и, самое главное, напугает американцев и британцев[1161]1161
  WSC 3, 691; Lord Moran, Churchill: Taken from the Diaries of Lord Moran (Boston, 1966), 17–18.


[Закрыть].

Спустя два дня после сердечного приступа Черчилль сел в специальный поезд и покатил на север, в Оттаву, чтобы поблагодарить премьер-министра Маккензи Кинга и канадский народ за их помощь. Доктору Уилсону казалось, что Черчилль ничего иного и не ждал от доминионов и на самом деле принимал канадцев как должное, особенно осторожного и трудолюбивого Маккензи Кинга, который был склонен к таким шаблонным высказываниям, как «в политике главное избегать ошибок»[1162]1162
  Moran, Diaries, 20.


[Закрыть].

Канада поплатилась за свою верность. Большинство торговых судов и крейсеров канадцы отдали в распоряжение правительства его величества; многие канадские корабли пошли ко дну. Теперь канадцы в Гонконге были либо взяты в плен, либо убиты. Черчилль больше всего был благодарен за канадскую помощь в отношении вишистской Франции. Хотя Канада, как и Америка, официально признала Виши, большая часть канадцев разделяли неприязнь Черчилля к марионеточному правительству. Когда 30 декабря он выступал в канадском парламенте, то, отдавая себе отчет, что еще больше разозлит Корделла Хала, отдал должное боевому духу Шарля де Голля. Он напомнил присутствующим предсказание, сделанное Вейганом перед падением Франции: «Через три недели Англии свернут шею, как цыпленку». После паузы, пристально глядя в зал, он воскликнул: «Ай да цыпленок! Ай да шея!» Его слова заставили всех присутствовавших в зале встать. Это была его самая веселая речь за восемнадцать месяцев; канадцам она понравилась, и Черчилль понял это. Перед тем как покинуть парламент, Черчилль позировал для фотографа Юсуфа Карша. Он принял привычную позу и взял сигару. Юсуфу сигара показалась лишней, кроме того Черчилль на всех своих портретах позировал с сигарой. Карш подошел и выдернул сигару изо рта премьер-министра. Его лицо налилось гневом; сейчас Черчилль был больше похож на боксера, чем на государственного деятеля, и Карш успел запечатлеть этот момент. Фотограф назвал свою знаменитую фотографию «Рычащий лев». Когда Черчилль успокоился, Карш сделал еще одну фотографию, но уже благодушного Черчилля, почти ангельское лицо озаряла улыбка. Клементина назвала этот снимок «удачным»[1163]1163
  WSC 3, 679; Martin Gilbert, In Search of Churchill: A Historian’s Journey (New York, 1994), 295—96.


[Закрыть].

Поблагодарив тех, кто принял на себя обязательства (хотя и пообещав им еще много «темных и утомительных месяцев поражений», прежде чем они одержат победу), Черчилль 31 декабря покинул Оттаву. Температура воздуха упала до 18 градусов ниже нуля. В вагоне царила мрачная атмосфера. Когда часы пробили полночь, поезд мчался на полной скорости по долине реки Гудзон, Черчилль вошел в вагон прессы с бокалом шампанского в руке. Подняв бокал, сказал: «За 1942 год. Он станет годом тяжелого труда – годом борьбы и опасностей, долгим путем к победе. Давайте пройдем его благополучно и с честью»[1164]1164
  Thompson, Bodyguard, 257; WSC 3, 680—81.


[Закрыть].

В сотне миль к югу огромная веселая толпа собралась на Таймс-сквер. Только полицейские, стоявшие парами на углах площади, и большой белый транспарант с надписью «Помните о Пёрл-Харборе» свидетельствовали об уникальности этого торжества. За несколько мгновений до полуночи, когда светящийся шар начал спускаться с крыши здания New York Times, Люси Монро, официальная солистка Американского легиона, запела The Star-Spangled Banner («Усыпанное звездами знамя»). Толпа сначала слушала молча, но вскоре стала подпевать. В Вашингтоне настроение было не радостным. В канун Нового года солдаты 3-го кавалерийского полка в поисках диверсантов обследовали территорию вокруг акведука, который снабжал столицу питьевой водой из Западного Мэриленда. Одни пехотинцы с винтовками с примкнутыми штыками, заряженными боевыми патронами, патрулировали мосты через Потомак, а другие оцепили Белый дом. Такого количества солдат на вашингтонских улицах не было с лета 1864 года, когда генерал Конфедерации Джубал Эрли стоял на подступах к городу[1165]1165
  PFR/Brig. General Albin Iizyk (U.S. Army ret.), 12/11.


[Закрыть].

В Лондоне толпа, собравшаяся у собора Святого Павла, когда часы пробили полночь, запела Auld Lang Syne («Старые добрые времена»).

Колокола лондонских церквей молчали, как они молчали уже более полутора лет. Затем неожиданно, перед тем как разойтись, люди запели She’ll Be Coming ‘Round the Mountain («Она придет из-за горы») и, нервно поглядывая на небо, побрели по темным улицам домой. Гарольд Николсон не отважился выйти на улицу; он слушал радио, когда Биг-Бен пробил полночь. В дневнике Николсон написал: «И вот 1941 год закончился… Это был грустный и страшный год». Окутанный темнотой Лондон мог послужить моделью для картины «Разрушение» – четвертой картины из серии пяти картин Томаса Коула под названием «Путь Империи». Америка вступила в войну, и шансы на то, что Лондон никогда не будет похож на последнюю картину Коула – «Опустошенность», увеличились[1166]1166
  TWY, 199; WSC 3, 681.


[Закрыть].

Генерал сэр Алан Брук, оглядываясь на прошлый год, просил помощи у Бога, чтобы справиться «с Черчиллем в трудные времена, которые, я вижу, ждут меня впереди». Что касается положения с доминионами, то, по мнению Брука, «дела наши не так уж плохи. Мы потеряли не больше четверти империи». Если оценивать в квадратных милях, то он явно преувеличил потери. Если же оценивать с точки зрения общественного доверия, особенно тех жителей империи, которые обитали на Дальнем Востоке, то он был прав. Учитывая скорость, с которой японцы строили свою новую империю на обломках Британской старой империи, расчетам Брука было суждено претвориться в жизнь, и довольно скоро. Он был абсолютно прав в отношении прогнозов, связанных с определенными сложностями, присущими работе с Черчиллем[1167]1167
  Danchev and Todman, War Diaries, 217; Klingaman, 1941, 450—51.


[Закрыть].

Теперь Черчилль работал в двух мирах: один был в Лондоне, где записки «Сделать сегодня» немедленно приносили результаты, а другой, новый мир действия (и бездействия) был миром комиссий, ищущих согласия. У Черчилля, Рузвельта и Сталина была общая цель – победа, но, когда они приступили к составлению Декларации Объединенных Держав, начинались проблемы. Когда советский посол в США, Максим Максимович Литвинов, по настоянию Сталина, выступил против упоминания «религиозной свободы», Рузвельт (истинно верующий человек) прочел послу лекцию «о его душе и опасности гореть в адском огне». Рузвельт также напомнил Литвинову, что «религиозная свобода» может означать и свободу от религии. Сталин одобрил включение этого пункта в декларацию. Ничего другого нельзя было ожидать от объединения христианской республики, парламентской демократии и кровожадного диктатора-безбожника[1168]1168
  Boatner, Biographical Dictionary, 324; WSC 3, 682—83.


[Закрыть].

Сталин хотел, чтобы в декларации было отражено положение, много значившее для него. В первом пункте декларации говорилось: «Каждое Правительство обязуется употребить все свои ресурсы, военные и экономические, против тех членов тройственного пакта и присоединившихся к нему, с которыми это правительство находится в войне». Поскольку Советский Союз не был в состоянии войны с Японией, последние слова этого пункта освобождали Сталина от необходимости объявлять войну Японии. Рузвельт в целом был доволен документом, но его не устраивало название – Объединенные Державы. Он придумал более звучное название: Объединенные Нации. Решив поделиться своим предложением с Черчиллем, президент прошел по коридору в его комнату, где премьер-министр, собираясь принять ванну, расхаживал по комнате абсолютно голый. Не придав никакого значения наготе Черчилля, Рузвельт предложил изменить название Объединенные Державы на Объединенные Нации. Черчилль согласился, добавив, что Байрон использовал те же самые слова в «Паломничестве Чайльд Гарольда». Позже Черчилль сказал королю Георгу, что он был первым британским премьер-министром в истории, который встретил главу государства в голом виде. Рузвельтовские «Объединенные Нации», написал Черчилль, «значительно лучше», чем «Объединенные Державы»[1169]1169
  Boatner, Biographical Dictionary, 324; WSC 3, 682—83; GILBERT 7, 35; WM/ Pamela Harriman, 8/22/80. This was her secondhand recollection of what Churchill said to Roosevelt when the president encountered WSC naked. Afterward Churchill disputed the recollection of his bodyguard, Inspector Walter Thompson (Assignment: Churchill, 248), and his secretary, Patrick Kinna, who both claimed Churchill said to the president, «You see Mr. President, I have nothing to conceal [or «hide»] from you» (GILBERT 7, 28). Churchill later told Robert E. Sherwood (Roosevelt and Hopkins: An Intimate History [New York, 1948], 442—43) that he in fact had secrets to keep from the Americans, and did so.


[Закрыть].

12 декабря New York Times напечатала список двадцати пяти[1170]1170
  США, Объединенное Королевство, СССР, Китай; Австралия, Бельгия, Чехословакия, Канада, Коста-Рика, Куба, Доминиканская Республика, Эль-Сальвадор, Греция, Гватемала, Гаити, Гондурас, Индия, Люксембург, Нидерланды, Новая Зеландия, Никарагуа, Норвегия, Панама, Польша, Южная Африка и Югославия. (Примеч. авт.)


[Закрыть] воюющих стран-союзниц.

Индии – ее войска сражались в Северной Африке, Малайе, Ираке и Персии – не было в списке, опубликованном в Times. Для Черчилля имело смысл исключение Индии из списка; Индия, в конце концов, была частью Британской империи, и Лондон диктовал внешнюю политику Индии. Черчилль уже много месяцев давал понять, что любые изменения в колониальном статусе Индии могут иметь место только после войны и что он не может, на законном основании, диктовать условия послевоенному парламенту, в котором он и его коалиционное правительство не будут играть никакой роли. Но Рузвельт добился включения Индии в декларацию и дал указание Халлу добиться согласия британцев по этому вопросу. Халл, с готовностью убежденного антиимпериалиста и еще не остывший от гнева после событий в Сен-Пьере (к которым, по его мнению, Черчилль приложил руку), взялся за решение задачи. Военный кабинет выступил против включения Индии, согласившись с мнением Черчилля. Галифакс, желая избежать проблем с американцами, сказал Черчиллю, что участие Индии в составлении Версальского договора двумя десятилетиями ранее может стать прецедентом для включения ее в союзный договор и таким образом Рузвельт будет спокоен. Компромисс был достигнут: Индию включили в список стран-союзниц, но без каких-либо упоминаний о предоставлении суверенитета. Черчилль уступил Рузвельту как в случае с Индией, так и по вопросу исключения из списка стран-союзниц «свободных французов»[1171]1171
  NYT, 12/12/41.


[Закрыть].

Он в очередной раз пошел на уступку, когда Рузвельт потребовал, чтобы Соединенные Штаты первыми подписали договор, затем Великобритания, Советский Союз и Китай. Для Рузвельта эмоциональная значимость Китая подкреплялась стратегическими соображениями. Эта страна с почти пятимиллионным населением, сказал он Черчиллю, выйдет из войны вооруженной и готовой заполнить вакуум, созданный поражением Японии. Лучше вежливо обращаться с китайцами сейчас, чем столкнуться с ними потом. Китай для Черчилля был союзником, но «не мировой державой, такой, как Великобритания, Соединенные Штаты или Россия». Но Рузвельт так решительно настаивал на статусе Китая, что Черчилль телеграфировал Уэйвеллу: «Если бы я мог в одном слове выразить урок, который мне преподали Соединенные Штаты, то это слово было бы «Китай». И Китай занял четвертое место в списке.

Но в том, что касалось знания языка, президент уступал Черчиллю. Рузвельту не нравилось название, которое предпочитала пресса, – Вторая мировая война, и он предложил придумать новое, более поэтичное название. В Белый дом хлынул поток предложений, и Генри Луис Менкен составил список предложенных названий, среди которых были «Война на выживание», «Необходимая война», «Сумасшедшая война», «Война против тиранов», «Дьявольская война», «Ад». Любое из тех названий было применимо к данной войне, но пресса упорно отстаивала название «Вторая мировая война». Черчилль тоже предложил свой вариант: двумя словами он выразил Рузвельту название для войны; в паре слов он выразил наследие миротворцев и изоляционистов: «Ненужная война»[1172]1172
  Mencken, American Language, 785—86.


[Закрыть].

После почти двухнедельных дебатов, 5 января, не желая больше злоупотреблять гостеприимством Рузвельта, но еще не готовый вернуться домой (американские и британские военачальники только приступили к работе), Черчилль принял приглашение администратора программы ленд-лиза Эдварда Стеттиниуса провести несколько дней в его доме на берегу моря, во Флориде. Старику нужна была передышка, Рузвельту и Гопкинсу тоже нужно было передохнуть – от Черчилля. Элеонора Рузвельт позже вспоминала: «Я заботилась о создании комфортных условий [для Черчилля], но всегда радовалась, когда он уезжал, поскольку знала, что моему мужу потребуется отдых, ведь он работал в обычные часы вдобавок к необычным часам работы, которые предпочитал Черчилль». Эти совещания так утомили Гарри Гопкинса, что он лег на неделю в Вашингтонский военно-морской госпиталь, чтобы провести неделю в постели[1173]1173
  Atlantic Monthly, 3/65, 79.


[Закрыть].

Самолет Маршалла, на борту которого находились Черчилль и около дюжины его сотрудников, приземлился на маленьком аэродроме в Уэст-Палм-Бич. Оттуда на машинах они отправились на юг, в Помпано, где местным жителям объяснили, что шумиха в доме Стеттиниуса вызвана приездом английского инвалида по имени мистер Лобб. По приезде мистер Лобб сразу отправился на пляж, где он плескался в теплых водах океана и плавал голышом, пока кто-то не заметил большую акулу. «Они сказали, что это была голубая акула, – позже написал Черчилль, – но быть съеденным голубой акулой так же неприятно, как и любой другой». Инспектор Томпсон приказал ему выйти на берег, но Черчилль отказался выходить из воды. Акула, медленно описав большой круг, уплыла. «Моя туша, – крикнул Черчилль тем, кто был на берегу, – отпугнула ее, и она уплыла подальше в океан». Однако с этого момента он держался на мелководье, «наполовину погрузившись в воду, как гиппопотам в болоте». Черчилль, принимавший солнечные ванны, по словам Томпсона, «выглядел словно огромный, общительный и слегка перекормленный ребенок».

Рузвельт прислал личного шеф-повара, чтобы тот приготовил для Черчилля clam chowder[1174]1174
  Клэм-чаудер – традиционный американский крем-суп из морепродуктов.


[Закрыть], но Черчилль отдавал предпочтение боврилу, который запивал шампанским.

Он курил сигары, выпивал, купался и резвился в волнах в солнечной, отделенной от остального мира Южной Флориде, такой далекой от войны. Это был его первый отпуск за три года. И хотя в начале января американцы совсем не представляли, какие проблемы их ожидают в будущем, Черчилль, покачиваясь на волнах прибоя во Флориде, «без сомнения» знал, что их ожидало, – «время страданий» и «разочарований и неприятных сюрпризов». Он говорил об этом британцам уже почти два года и сказал то же самое американцам несколькими днями ранее. Он знал, что по приезде в Лондон – это его совсем не радовало – ему придется снова говорить королю, парламенту и британцам, что худшее еще впереди. После пяти дней виски, горячих ванн и теплой Флориды Черчилль позвонил Рузвельту, сообщив, что возвращается в Вашингтон. Памятуя о просьбе Джона Мартина соблюдать осторожность при разговорах по незащищенной телефонной линии, он прошептал: «Я не могу сказать вам, как мы приедем, но мы поедем на пуф-пуф, понимаете? Пуф-пуф»[1175]1175
  Tom Hickman, Churchill’s Bodyguard (London, 2005), 261; WSC 3, 691, 706; Celia Sandys, Chasing Churchill (New York, 2005), 148; WM/John Martin, 10/23/80.


[Закрыть].

Миссис Рузвельт пригласила на обед в предпоследний день пребывания Черчилля в Белом доме особого гостя – Луиса Адамича. Уроженец Словении, Адамич к 1942 году стал одним из самых популярных американских писателей, творчество которого вызывало противоречивые мнения. Его прогрессивные идеи нашли отклик в антиимпериалистическом Государственном департаменте США, некоторые служащие которого имели левые взгляды. Первая леди прочла и осталась довольна последней книгой Адамича Two-Way Passage, и она наверняка знала, что Черчиллю в компании писателя будет некомфортно. Адамич пытался продвинуть свою теорию, что Америка должна стать лидером послевоенной европейской политической реконструкции, отправив «квалифицированных» либеральных мыслителей-экспатриантов вроде него в Старый Свет, чтобы привить его жителям менее шовинистический взгляд на мир, чтобы нежелательные элементы не могли влиять на события. Главным среди этих нежелательных элементов был «югославский орел» Дража Михайлович и его 150 тысяч четников (в основном сербского происхождения), которые почти семь месяцев вели жестокую борьбу с гитлеровскими оккупационными войсками, связывая действия десяти немецких и болгарских дивизий. Михайлович считался героем на Западе, и Черчилль тоже считал его героем. А вот Адамич поддерживал партизан, во главе которых стоял хорват Иосип Броз, социалист, практически неизвестный в Америке. Сторонники называли его Тито (Черчилль, привычно путавший имена, звал его Тоти). Что касается других европейских элементов, Адамич считал, что Советы никому не будут угрожать после войны. Другое дело Британия, которая была следующей после Михайловича в списке нежелательных элементов Адамича, и после войны следовало исключить ее влияние, особенно на Балканах. Чета Рузвельт, находясь под впечатлением книги Адамича, дала ее Черчиллю. Книга вызвала у него отвращение[1176]1176
  Time, 5/25/42, 22–23; The Adamic Louis Papers, Slovene American Collection, Immigration History Research Center, University of Minnesota; WM/Sir Fitzroy Maclean, 10/15/80.


[Закрыть].

В своих воспоминаниях об обеде в Белом доме Адамич назвал Рузвельта «живым, сообразительным, невероятно обаятельным, подвижным», само очарование. Даже Фала, маленький шотландский терьер Рузвельта, которая бегала по комнате, обнюхивая ботинки и выполняя трюки, удостоилась похвалы Адамича. Черчилля Адамич назвал «великим лидером и… дьяволом» и отметил, что он был как «огромный живот» с толстой сигарой, воткнутой в его «огромную, круглую рожу»; его глаза «умные, безжалостные и беспринципные». Когда Адамич спросил, как ему понравился Two-Way Passage, Черчилль пробурчал: «Я ч-читаю вашу книгу и нахожу ее интррресной». Адамич, похоже, приписывает Черчиллю заикание, и, хотя у него были сложности с произнесением свистящего «с» (у него была легкая шепелявость), он не заикался. В любом случае Адамич сделал правильный вывод еще до того, как подали десерт, что Черчилль никогда не примет его утопическую схему или что-то подобное. На его поведение, написал Адамич, влияли «многие источники раздражения… Я был ужасным раздражителем, но меня пригласил Ф.Д. Р., и он был вынужден терпеть меня. Это было видно по тому, как он вел себя… Он что-то бормотал, чего я не понимал. Он украдкой смотрел на меня, полузакрыв глаза, с засунутой в рот сигарой и прислонясь спиной к стене». Это напоминало Черчилля, возмущенного, скучающего, который, как дает понять Адамич, изрядно выпил.

Можно было справедливо предположить, что Черчилль не будет предлагать его кандидатуру для вступления в члены Другого клуба[1177]1177
  GILBERT 6, 1215 (lisp); Time, 9/2/46; Time, 11/4/46.


[Закрыть].

Следует помнить, что Черчилль в первые недели сотрудничества не мог с уверенностью сказать, кто из тех, с кем он встречался, войдет в историю как гигант, а кто (вроде Адамича) отправится в мусорную корзину. Джордж Маршалл остался начальником штаба армии, но, если бы ответственность за Пёрл-Харбор была возложена на высшие чины военного командования, Маршалла могли отправить в отставку. Черчилль отправил бы своих Верховных командующих в отставку после такого сокрушительного провала. Насколько же в таком случае можно доверять мнению Маршалла? Начальник флота, адмирал Гарольд (Бетти) Старк, хотя официально и не обвиненный в том, что позволил Пёрл-Харбору случиться во время своего дежурства, через несколько месяцев назначен командующим военно-морскими силами США в Европе (которых не было) и направлен в Лондон в качестве личного представителя президента, где он, как фельдмаршал Дилл в Вашингтоне, хорошо справлялся с обязанностями. Черчилль еще не слышал об Эйзенхауэре, Паттоне и Брэдли. Он знал о репутации Дугласа Макартура, но в те первые недели выяснилось, что Макартур – первый кандидат на место командующего американскими войсками, в Европе или Азии, скорее всего, примет геройскую смерть на Филиппинах, и скоро. Адмирал Эрнест Кинг, главнокомандующий ВМС США (вместо Старка, как виделось Кингу), был недоволен Маршаллом, и ему не терпелось вступить в войну с Японией. Можно ли было заставить Кинга – вспыльчивого, жесткого, не являвшегося поклонником Британской империи – понять, что сначала следует разобраться с Германией. Черчиллю ничего не оставалось, как наблюдать и ждать. И хотя Адамич на какое-то время сошел со сцены, его присутствие рядом с Рузвельтом не стоило сбрасывать со счетов.

Черчилль не мог не учитывать и миссис Рузвельт, которой «было позволено присутствовать на таких послеобеденных беседах в Белом доме». Это, как вспоминает один из черчиллевских секретарей, «сильно раздражало Уинстона», поскольку в Англии после обеда женщины удалялись, позволяя мужчинам вести разговоры в чисто мужской компании. В Чартвелле был круглый обеденный стол (по требованию Уинстона, чтобы избежать ненужной иерархии), но после обеда за ним редко оставались женщины. Черчилль, по воспоминаниям Колвилла, «не слишком любил женскую компанию»[1178]1178
  WM/Cecily («Chips») Gemmell, 7/10/80; WM/Jock Colville, 10/14/80.


[Закрыть].

Правда, для некоторых делал исключение. Одним из таких исключений была леди Диана Купер, а другим – Вайолет Бонем-Картер, дочь премьер-министра Асквита. И, кроме того, Клементина. Но Клементине никогда не приходило в голову присоединиться к мужчинам, сидевшим за бокалом старого Napoleon, и не потому, что она считала, будто ей там не место, или потому, что запрещал Черчилль – чего он никогда не делал, – а потому, что ее политические взгляды настолько явно склонялись в сторону левых, что, если бы она стала решительно отстаивать свое мнение в кругу близких друзей мужа, это могло вызвать неловкое молчание. (И хотя Черчилль был либеральным тори, как и его отец, Клементина в душе была эдвардианским либералом, ближе к традиционной Либеральной партии.) К тому же ей не слишком нравились ближайшие приятели Черчилля – ирландец Брекен и канадец Бивербрук, которого она уважала за самолеты, которые он строил, но он неизменно вызывал ее раздражение. Вот почему она не принимала участия в разговорах после ужина и, тем более в разговорах на политические темы. Когда она принимала гостей, будь то завтрак или обед, Клементина, чувствуя настроение мужа, уводила разговор от любой темы, которая могла бы рассердить или утомить его. Если разговор переходил на политику, миссис Черчилль оставляла свое мнение при себе. Что же касается любви Элеоноры Рузвельт к общению с такими гостями, как Адамич, или к участию в мужских разговорах, Черчилль был достаточно проницательным, чтобы понять, что первая леди не просто выполняла обязанности хозяйки дома, но была политическим деятелем, имевшим влияние на мужа, который уважал и прислушивался к ее мнению. Черчилль, находясь в президентском доме в качестве гостя и проникавшийся все большей любовью к Рузвельту с каждым танком и самолетом, сходившим со сборочного конвейера, был готов мириться с политическими высказываниями Адамича и миссис Рузвельт[1179]1179
  WM/Cecily («Chips») Gemmell, 7/10/80; WM/Jock Colville, 10/14/80. WM/ Sir David Hunt, 1980.


[Закрыть].

Франклин Рузвельт в ходе «Аркадии» снабжал Черчилля всем необходимым, и даже больше. Почтительное отношение Рузвельта к Британии в том, что имело отношение к военным вопросам, было понятно, учитывая, что Британия сражалась уже более двух лет, в то время как американцы проигрывали на протяжении двух недель. Были и разногласия: Маршалл хотел, чтобы союзные операции начались с высадки на побережье Франции в 1942 году, в то время как Черчилль имел виды на «Гимнаста», высадку в Северной Африке. К большому удивлению (и облегчению) Черчилля, когда Окинлек, казалось, был готов увязнуть в пустыне, Рузвельту пришла идея операции «СуперГимнаст» – оккупация, при первой возможности, Французской Северной Африки силами 100-тысячной американо-британской армии. Но если Эйзенхауэру идея «Гимнаста» казалась неудачной, то тому, кому Маршалл поручил высадку американских войск, – генерал-майору Джозефу Стилвеллу – она казалась провальной. Стилвелла – солдаты прозвали его Кислый Джо – выбрали после того, как его фамилия возглавила составленный для Маршалла список самых талантливых американских генералов. Дневниковые записи Стилвелла, которые относятся к операции «Гимнаст», проливают свет и на обоснованность его прозвища, и на его нетерпимость к англичанам. «Гимнаст», написал он, имеет все шансы стать «бездонной пропастью», которую тяжело содержать и еще тяжелее сохранить. Это «сумасшедшая авантюра. Вся чертова операция – просто безумие». Рузвельта – «дилетанта в военных вопросах, с его причудами, фантазиями и детскими суждениями» – «англичане просто облапошили»[1180]1180
  Barbara Tuchman, Stilwell and the American Experience in China (New York, 1971), 296, 308—9.


[Закрыть].

Из-за недостатка кораблей и десантных судов осуществить операцию «Гимнаст» удалось бы в лучшем случае только через несколько месяцев. На самом деле за две недели, учитывая, что Окинлек завяз в пустыне, возможность осуществления «Гимнаста», хоть супер, хоть простого, испарилась. Стилвеллу было приказано забыть о Северной Африке и вместо этого отправляться в Китай, где Чан, которого Стилвелл считал «сумасшедшим мелким мерзавцем», ждал помощи, обещанной Рузвельтом. Однако другой помощи, кроме как от Стилвелла, Чану ожидать не приходилось. Что же касается военной техники, американцы увеличили производство танков «Грант» и «Шерман» до 45 тысяч единиц в 1942 году (для сравнения: с мая 1940 года всего было произведено 4200 единиц). Рузвельт предложил построить вдвое больше военных самолетов в 1942 году – 45 тысяч, – чем США и Британия вместе произвели за два предыдущих года. Невероятное количество, в четыре раза превышающее объем производства Германии и Японии, вместе взятых. Геббельс высмеял эти проекты, назвав их «сумасшедшими»[1181]1181
  Tuchman, Stilwell, 625; WSC 3, 705; WSC 4, 123.


[Закрыть].

Когда на встрече американцы сказали, что смогут перепрофилировать под военное производство 15 процентов американских автомобильных заводов, Бивербрук ответил, что 100 процентов автомобильных заводов Британии были перепрофилированы, и подтолкнул Рузвельта установить планку выше. Президент так и сделал; 1 января он приказал американским автомобильным заводам остановить производство к концу февраля. В течение нескольких недель активно обсуждалась нехватка новых автомобилей, в то время как резина, 90 процентов которой поставлялось из Малайзии и Индонезии, попала под нормированное распределение. В Соединенных Штатах не было фабрик по производству синтетической резины, чтобы решить проблему дефицита резины. Скоро американцы поняли то, что британцы знали уже давно; без пары покрышек, спрятанных в гараже, семейный автомобиль долго не протянет. Поездки по железной дороге – вот уже пятьдесят лет американцы отдавали предпочтение «пульманам» в качестве средств передвижения – стали доступны только солдатам и бизнесменам, занятым в военном деле. А затем были реквизированы и самолеты – 434 машины. К весне нормирование бензина, скорее способ сохранить шины, чем топливо, распространилось по Восточному побережью Соединенных Штатов, а в следующем году и по всей стране. После этого стало ясно, что американцы из центральной части страны не смогут больше отдыхать на Восточном и Западном побережье, даже если их машины с «лысыми» шинами смогли бы их туда доставить. Но уже летом большинству американцев это не казалось странным, поскольку к Восточному побережью Америки регулярно прибивало останки кораблей и разложившееся тела – «урожай» немецких подводных лодок[1182]1182
  WSC 3, 689—90; Time, 5/5/43.


[Закрыть].

Рузвельт был согласен, что нужно раскачать американскую производственную машину на полную мощность, но в начале нового года сложно было представить себе равномерный гул бесконечных фабрик Америки. Америка, испытавшая унижение с Гуамом, Уэйком, Пёрл-Харбором и Манилой, рвалась в бой, но вряд ли была к нему готова. Но еще больше Черчилля волновало то, что американцы, включая англофобов типа адмирала Эрнеста Кинга и Стилвелла, и тысячи добровольцев, которые толпились у призывных пунктов, хотели драться с японцами, и чем скорее, тем лучше.