Текст книги "Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965"

Хор-Белиша выступал последним, но старый либерал так ничего и не вынес из своей неудачной критики годом ранее, когда пытался обвинить Черчилля в сдаче Крита, но вместо этого привлек внимание к собственному, отнюдь не блестящему пребыванию в правительстве Чемберлена в качестве военного министра. Тогда Черчилль обратил слова Хор-Белиши против него самого и то же самое сделал опять. Дважды за тринадцать месяцев Хор-Белиша давал Черчиллю шанс отыграться, и дважды Черчилль им воспользовался. Когда Хор-Белиша поднял вопрос о многочисленных проблемах, связанных с танком «Черчилль» (разработанным и произведенным при Чемберлене), Черчилль повернул ситуацию в свою пользу, заметив, что танку дали это название, только когда стало известно об этих проблемах. С проблемами справились, добавил он, и танк удастся успешно использовать в войне. Далее Черчилль, написал Гарольд Николсон в дневнике, перешел к объяснению концепции войны на истощение. В скором времени у британцев будет больше оружия, людей и танков, чем у немцев, и, хотя Роммеля еще не загнали в угол, численное превосходство в какой-то момент должно изменить ход войны. К концу выступления, понимая, что оппозиция сама нанесла себе смертельные раны, голос Черчилля звучал «бодро и весело»[1355]1355
  TWY, 232.


[Закрыть].

Затем началось голосование. В итоге 475 человек проголосовали за правительство Черчилля, 25 – против. Черчилль пережил самые сильные парламентские нападки за войну, и он оказался прав, когда в Вашингтоне предсказал, чем закончится для него парламентская инициатива. 25 голосов – столько парламентариев выступили против Питта Младшего в 1799 году, когда Наполеон готовился господствовать на море и на суше. Питт объявил себя единственным человеком в Англии, способным победить маленького корсиканца, и получил вотум доверия парламента. Однако для Черчилля июльское голосование было скорее предупреждением, чем победой.

Через несколько дней после прибытия в Британию Дуайт Эйзенхауэр понял, что большинство американцев в Лондоне считают, что война в Европе будет проиграна в течение нескольких недель, если Сталину не удастся отразить удар Гитлера по русским нефтяным месторождениям и Дону. Мопс Исмей придерживался того же мнения и сказал Гарриману, что с Красной армией будет покончено «через три недели», хотя Гарриман заметил, что Исмей говорит это уже более двенадцати месяцев. Но в этот раз события, казалось, должны были разворачиваться в соответствии с мрачным сценарием Исмея. К началу июля Эйзенхауэр считал положение русских настолько отчаянным, что предложил еще раз вернуться к рассмотрению операции «Кувалда», план вторжения в Европу через Канал. «Даже неудачное наступление» во Франции, сказал он своему помощнику, капитану Гарри Бутчеру, будет «оправданным», если принесет облегчение русским. Черчилль и его военачальники были категорическими противниками операции «Кувалда» по той простой причине, что она была обречена на провал и не принесла бы никакого облегчения русским. Бутчер написал в дневнике: «Если Германия расправится с русской армией и получит богатые нефтяные месторождения, Соединенные Штаты сначала нанесут удар по Японии и оставят ли Германию на потом?» Трудно сказать, когда будет это «потом». Именно этого и опасался Черчилль. Но если не операция «Кувалда», то что?[1356]1356
  Butcher, Eisenhower, 5, 12, 22, 28.


[Закрыть]

Гарольд Николсон так представлял политические последствия: «Если русские потерпят поражение, они и их друзья здесь скажут, что это произошло из-за того, что Черчилль отказался открывать второй фронт. Я очень боюсь, что Черчилль едва ли сохранит свое положение в случае поражения русских»[1357]1357
  TWY, 235.


[Закрыть].

Маршалл с Кингом прибыли в Лондон в середине июля для решения вопроса, связанного с открытием второго фронта. Они привезли меморандум Рузвельта, в котором президент изложил свои приоритеты и умозаключения. События, которые разворачивались в России и в Северной Атлантике, позволили Рузвельту понять, что делать что-то было уже поздно. Однако вопрос о том, что же делать, остался, и, как семь месяцев назад, нужно было решить, что же все-таки делать. Рузвельт, хотя видел возможные достоинства операции «Гимнаст», поддерживал Маршалла и Стимсона, считавших, что вторжение в Европу необходимо и предпочтительнее будет сделать это до выборов в Америке. «Рузвельт всегда опасался, что американская общественность уделяет слишком большое внимание Тихоокеанскому театру военных действий, вспоминал Аверелл Гарриман, «и они заставят его поступиться политикой «Европа в первую очередь». Но если к Европе сейчас было не подобраться, то Северная Африка – Маршалл считал ее второстепенным театром военных действий – была подходящей политической альтернативой; появлялась возможность несколько облегчить положение Сталина. Президент дал ясно понять Маршаллу, что хочет, чтобы американские солдаты начали принимать участие в боевых действиях до 3 ноября, дня выборов. Также он дал понять, что, если союзники не предпримут никаких действий в 1942 году, это негативным образом отразится на моральном состоянии дома и в Великобритании. Необходимо удержать Ближний Восток, написал Рузвельт, чтобы не допустить возможности «объединения усилий Германии и Японии и потерю Индийского океана», а также Египта, Сирии, Суэца и иракской нефти. Следует рассмотреть операцию «Кувалда», посоветовал он, но, если даже мы не будем воплощать ее в жизнь, следует выбрать другую цель. Одним из способов защитить Ближний Восток, предположил он, будет проведение совместной операции «в Марокко и Алжире, с намерением зайти в заднюю дверь роммелевской армии». Это был возрожденный «Гимнаст». Военный министр Стимсон назвал рузвельтовского «Гимнаста» «тайным ребенком, родившимся во время войны». С помощью телеграмм и личных встреч Черчиллю удалось убедить Рузвельта. Но Маршалла ему пока не удалось убедить, и Рузвельт, несмотря на свои указания Маршаллу, оставил за ним последнее слово[1358]1358
  WSC 4, 447; Eisenhower, Crusade, 69; WM/Averell Harriman, 8/22/80.


[Закрыть].

Когда Объединенный комитет начальников штабов в Лондоне готовился выбрать цель, чтобы уменьшить давление на Сталина, положение советского лидера ухудшилось. Летом прошлого года немцы обошли и отрезали Севастополь, самую большую советскую морскую крепость на Черном море. Почти сто лет назад, во время Крымской войны, Севастополь выдержал 329-дневную британо-французскую осаду, время достаточное для того, чтобы Лев Толстой, в то время молодой русский подпоручик артиллерии, успел написать три рассказа о жизни в осажденном городе. Если в первом рассказе Толстой прославлял героизм смелых защитников города, то последний, написанный после сдачи Севастополя, пронизан разочарованием и острым неприятием бесчеловечной бессмысленности войны. Толстой и большая часть царской армии покинули город. Гитлер, когда в начале июня четырнадцать его дивизий наконец подошли к Севастополю, взял город через двадцать три дня. На этот раз эпитафию Севастополю написал Борис Войтехов, корреспондент «Правды»: город объят пламенем, советские эсминцы покидают порт, их палубы и трюмы забиты женщинами и детьми, последние защитники города, безоружные, бросаются в море и плывут навстречу неминуемой смерти[1359]1359
  Об обороне Севастополя Борис Войтехов написал очерк под названием «Так уходил Севастополь», и в нем нет и намека на приведенные автором книги картины осажденного города.


[Закрыть].

Спастись удалось немногим; почти 90 тысяч защитников города были убиты или взяты в плен. Гитлер завладел черноморским побережьем, от Ялты до Керчи, протяженностью 200 миль. Севернее гитлеровские армии наступали по Донецкому коридору[1360]1360
  WSC 4, 447; Eisenhower, Crusade, 69; WM/Averell Harriman, 8/22/80.


[Закрыть].

К 7 июля группа армий «Б» достигла Дона, напротив Воронежа. Согласно апрельской директиве Гитлера, теперь эта армия должна была направиться на юг по западному берегу реки к ее излучине, где всего 60 миль разделяет Дон и Волгу, и Сталинград. Но командующий армиями группы «Б» Федор фон Бок, чувствуя естественное нежелание солдат оставлять в покое важный в стратегическом отношении железнодорожный узел, такой как Воронеж, приказал 4-й танковой армии перейти Дон и войти в Воронеж. Операция, сказал он Гитлеру, займет всего несколько дней. В это время 6-я армия Паулюса начала наступление по западному берегу Дона и с каждой милей уходила все дальше и дальше от танкового прикрытия[1361]1361
  WSC 4, 447; Eisenhower, Crusade, 69; WM/Averell Harriman, 8/22/80.


[Закрыть].

Британской прессе положение Сталина представлялось по меньшей мере ужасным. Она была почти незнакома с фактами, а с теми, что у нее были, обращалась небрежно и постоянно призывала к открытию второго фронта, лучше раньше, чем позже, а лучше немедленно. Призыв «Второй фронт сейчас» был написан на стенах по всей Британии. Это была работа агитаторов-лейбористов, которые, по мнению Черчилля, были не кем иным, как «дураками и мошенниками». Неудовлетворенность работой Черчилля распространялась из парламента на заводы и в вооруженные силы. Теперь шотландские и валлийские коммунисты поддерживали лондонскую интеллектуальную элиту, уверенные, что Черчилль сам является такой же катастрофой, какие происходят под его началом. Газеты Бивербрука, хотя по-прежнему поддерживали премьер-министра, теперь делали упор на моральной стороне борьбы, необходимой для оказания помощи России, как британцы, которые, отмечала Молли Пэнтер-Доунес, «не могли или не хотели признать существование какой-то замены скорейшему открытию второго фронта на континенте». Весна – это время года, написала Пэнтер-Доунес, когда «англичане возвращаются к мыслям о вторжении». Но этим летом британцев волновало не то, когда немцы подберутся к Англии, а когда англичане вступят на континент. Британцы ждали, написала Пэнтер-Доунес, демонстрации «прежней национальной способности к блестящей импровизации, наподобие пиратских налетов, которые часто происходили и иногда вершили историю Англии»[1362]1362
  WSC 5, 72; Panter-Downes, War Notes, 224.


[Закрыть].

Уже несколько месяцев Маунтбеттен занимался разработкой подобного налета – в качестве цели был выбран Дьеп, стратегический порт на северо-западе Франции. Но Черчилль давно понимал, что в 1942 году не удастся совершить важную в стратегическом отношении высадку в Европе, хотя весь год надеялся, что она состоится в 1943-м году. Однако к июлю стало ясно, что и в 1943 осуществить высадку будет проблематично. Эйзенхауэр написал в мемуарах: «У нас стали появляться сомнения… что удастся предпринять мощное фронтальное наступление в начале весны 1943 года, и, поскольку начинать крупную операцию через Английский канал осенью того года было крайне безрассудно, мы начали понимать, что осуществить широкомасштабное вторжение невозможно до весны 1944 года». Эйзенхауэр нехотя заключил, как Рузвельт, что союзники могут войти во Францию не раньше весны 1944 года, когда помогать русским будет уже поздно. Основной вопрос, который теперь занимал военных планировщиков, сможет ли высадка в Северной Африке или где-нибудь еще улучшить ситуацию в России. Помощник Эйзенхауэра Гарри Бутчер был уверен, что немецкая и японская «индустриальная мощь», вместе с каучуком и нефтью из Малайи, Голландской Ост-Индии и Бирмы, положит конец «Британской империи в том виде, в котором мы ее знали» и заставит Соединенные Штаты занять «оборонительную позицию, оказавшись, по сути, в одиночестве». Time расставил все точки над i: «Гитлер побеждает в России». Если Красная армия не будет сражаться лучше, чем она делает это сейчас, «Россию ждет поражение. Германия выиграет Вторую мировую войну в Европе… Союзники таким образом упустят свой наилучший шанс победить Германию и выиграть Вторую мировую войну»[1363]1363
  WSC 4, 447; Eisenhower, Crusade, 69; WM/Averell Harriman, 8/22/80.


[Закрыть].

Пришло время сражаться англо-американцам; если они не будут сражаться, то проиграют войну в Европе. Раздумывая над подобным ужасным сценарием, Рузвельт в начале июля приказал Кингу и Маршаллу помнить о трех «основных принципах», когда в Лондоне они сядут за стол переговоров с британскими начальниками штабов: «ускорить принятие решений; скоординировать наши действия; атаковать и обороняться, а не только обороняться». Американские и британские штабы так стремились взяться за дело, что устроили неформальную встречу 19 июля в отсутствие Черчилля. Это было ошибкой. Черчилль, как министр обороны и в силу возложенной на него ответственности, хотел присутствовать на первой встрече. Подобное нарушение протокола привело Черчилля, который был в Чекерсе, в бешенство. Там, в присутствии Гопкинса, он расхаживал взад-вперед по огромному залу и зачитывал британские законы ведения войны. Закончив читать страницу, он вырывал ее из книги и бросал на пол. Затем, после двухдневных заседаний с британцами, 19-го числа, американцы неохотно согласились, что в 1942 году не удастся вторгнуться в Европу. Спустя три дня они согласились, что теперь целью является Северная Африка. 24 июля операция «Гимнаст» была переименована в «Факел», начало наступления – конец октября. Это означало, что американские солдаты окажутся в зоне боевых действий до выборов; для Черчилля и Брука это был первый шаг на пути к очистке Средиземноморья. Но Эйзенхауэр – который через несколько недель получит третью звезду на погоны и будет назначен командующим операцией «Факел» – видел все в ином свете, нежели Рузвельт и Черчилль. Подобно Маршаллу, Эйзенхауэр считал эту операцию второстепенной по сравнению с «Раундапом», единственное достоинство заключалось в «удержании» немцев после того, как вермахт одержит победу над Красной армией. Поражение Красной армии в конце июля казалось Эйзенхауэру неизбежным. По мнению Айка, «Факел» был колоссальной ошибкой. День, когда Рузвельт одобрил операцию, Эйзенхауэр в разговоре с помощником назвал «самым черным днем в истории»[1364]1364
  WSC 4, 447; Eisenhower, Crusade, 69; WM/Averell Harriman, 8/22/80.


[Закрыть].

27 июня Рузвельт телеграфировал Черчиллю: «Я не могу не выразить того мнения, что прошедшая неделя представляла собой поворотный пункт всей войны и теперь мы вступаем на наш путь плечом к плечу». На самом деле они были близки к тому, чтобы начать толкаться плечами. Британские и американские начальники, военные и политические, пришли к соглашению в определении цели, но по разным, возможно, противоречивым причинам. В ближайшие недели стало ясно, что не определены ни конкретные цели в Северной Африке, ни стратегия развития успеха. Сомнения вызывал даже состав сил вторжения. Рузвельт хотел, чтобы американцы осуществляли всю сухопутную часть операции, частично в силу политической необходимости – президент был крайне заинтересован в том, чтобы его партии участвовали в боевых действиях, частично из-за его уверенности в том, что североафриканские французы ненавидят англичан и радушно примут американцев. Он сказал Черчиллю, что если британцы хотят атаковать алжирцев, то они должны будут это сделать через неделю после того, как американцы высадятся на Атлантическом побережье Марокко. Роль британцев в операции, настаивал Рузвельт, должна ограничиваться поддержкой с моря и с воздуха. Это поразило Черчилля. Зная, что Рузвельт сказал об этом своим, Черчилль попытался убедить Эйзенхауэра уговорить президента одобрить по-настоящему совместную англо-американскую операцию. Ему удалось это сделать спустя несколько недель, но его влияние на Рузвельта уменьшалось. Черчилль понял: Гарриман сказал президенту, что «он [Черчилль] будет на вторых ролях и делать только то, что вы ему прикажете»[1365]1365
  Eisenhower, Crusade, 68; Time, 7/13/42, 20–21; Butcher, Eisenhower, 23.


[Закрыть].

Что касается Шарля де Голля и отведенной ему роли во вторжении, Рузвельт видел во французе обычного солдата, проявлявшего бонапартистские амбиции, хотя ни в действиях, ни в словах де Голля ничто не выдавало желания стать военным диктатором. Эйзенхауэр понял то, что не смог понять Рузвельт: Виши ненавидели де Голля за то, что не сдался, когда они сдались, и потому, что он обладал качествами, которым не обладали приверженцы Виши, – он был патриотом и мужественным человеком. Рузвельт просто не понял этого, и в результате Вашингтон приказал Эйзенхауэру «ни при каких обстоятельствах» не сообщать французу об операции «Факел». У Черчилля тоже были проблемы с де Голлем, но они явились следствием попыток наладить сотрудничество с упрямым французом и не были направлены против него[1366]1366
  John Grigg 1943: The Victory That Never Was (New York, 1980), 156; Eisenhower, Crusade, 83, 85.


[Закрыть].

Черчилль видел, что основной недостаток первоначального плана «Факела» обусловлен страхом Маршалла, что, если они продвинутся слишком глубоко в Средиземноморье – особенно в Алжир, – его армию могут отрезать. Новость о нежелании американцев атаковать алжирцев произвела эффект разорвавшейся бомбы, сказал Черчилль президенту и попросил, чтобы британцы приняли участие в операции в Алжире и американские войска были перемещены из Марокко с целью облегчить наступление из Алжира на восток, до конечной цели – Туниса. Рузвельт какое-то время обдумывал предложение, но узнал, что Эйзенхауэр полностью согласен с Черчиллем. К середине сентября Рузвельт согласился перебросить 10 тысяч человек на восток, где боевые действия начнутся одновременно с высадкой в Марокко. Для Черчилля с Бруком открылись возможности, которых они давно добивались. По мнению Брука, о втором фронте на континенте не могло идти речи, пока Мальта находится в осаде, а Тунис удерживают силы оси. Черчилль, размышлявший о выведении Италии из войны до нанесения удара по немецкому южному флангу, был убежден, что если «Факел» не будет включать в себя удар из Алжира по Тунису, с обязательным захватом Туниса, то есть риск оказаться в безвыходном положении. Черчиллю удалось добиться своего по вопросу об Алжире, но американцы с британцами продолжали обсуждать детали и цели «Факела» до конца сентября; это заставило помощника Эйзенхауэра, Бутчера, написать в дневнике: «Пытаться следить за эволюцией «Факела» все равно что пытаться следить за шариком в игре с тремя наперстками»[1367]1367
  WSC 4, 529—33; Butcher, Eisenhower, 52.


[Закрыть].

Во время июльских заседаний американские и британские военачальники присматривались друг к другу, и сделанные выводы не имели никакого отношения к национальности. Дадли Паунд, первый морской лорд, по мнению Брука, был «старой развалиной» и «ему давно следовало уйти в отставку». Шестидесятичетырехлетний Паунд настолько часто засыпал во время заседаний, что вместо него председательствовать на заседаниях стал Брук. «Он [Паунд] спал 90 процентов времени», – написал Брук в дневнике, – а в оставшиеся 10 процентов никто не понимал, что он хочет доказать». Брук не знал, что сонливость Паунда связана с опухолью мозга. Начальник Генерального штаба считал американской копией Паунда адмирала Эрнеста Кинга, «расчетливого и высокомерного», отдающего предпочтение «операциям в Тихом океане». Кинг был давно известен своим вспыльчивым нравом и пристрастием к алкоголю. Он дал зарок не пить во время войны виски, но это, отметил Брук, не относилось к шампанскому и вину, а выпив, Кинг приходил в сильное возбуждение и вел себя агрессивно. Кинг присоединился к Черчиллю и Эйзенхауэру в бруковском пантеоне тех, кому не хватало стратегического видения. У Маршалла, по мнению Брука, тоже «не было стратегического видения, он сосредоточил внимание на создании сил, но не на их использовании». Однако Маршалл разделял стойкую веру Брука в стратегию «Европа в первую очередь», хотя они разошлись во мнениях, где и когда наносить удар. Они оба не спускали глаз с адмирала Кинга. Что касаемо сильных сторон других американских игроков, то Брук считал Эйзенхауэра «неспособным понять реальную стратегию». Командующий ВВС американской армии Хэп Арнольд «интересуется только авиацией», а генерал Марк Кларк «крайне амбициозный и беспринципный». Однако все вместе американцы, позже сказал Брук, «само дружелюбие»[1368]1368
  Danchev and Todman, War Diaries, 272, 357, 358, 359, 364, 634.


[Закрыть].

Что касается Черчилля, то он был не слишком высокого мнения о собственных начальниках штабов и высокопоставленных офицерах. О начальниках штабов он как-то сказал своим гостям за завтраком, что «я вынужден вести современную войну древним оружием»[1369]1369
  Colville, Fringes, 289.


[Закрыть].

Американские военачальники были такого же невысокого мнения о стратегическом видении своего начальника, как британские военачальники о Черчилле. Маршалл крайне настороженно относился к политикам. Он поклялся никогда не смеяться над шутками Рузвельта и сдержал клятву. Маршалл, хотя был полностью предан Рузвельту и уважал Черчилля как политика, в первую очередь хранил верность своим войскам. Он не видел достоинства в смерти. Он тяжело переживал гибель солдат, но для него было особенно невыносимо, что причины, которые привели к их смерти, были политическими; «Факел», по его мнению, был связан с политикой[1370]1370
  Mosley, Marshall, 202, 211; Burns, Roosevelt, 286.


[Закрыть].

Хотя в апреле Брук (и Черчилль) создали у Маршалла ложное впечатление, что согласны вторгнуться во Францию в 1942 году, генералы отлично поладили в профессиональном плане, вспоминал сэр Йен Джейкоб. И это несмотря на «резкую, отчужденную, высокомерную» манеру поведения Брука; согласно Джейкобу, он говорил быстро, властно и самоуверенно. Кроме того, Брук, вспоминал Джейкоб, во время разговора высовывал язык, как змея, облизывая губы, – дурная привычка, которая отвлекала слушателей от его слов. Если у Брука было чувство юмора, то он хорошо его скрывал[1371]1371
  WM/Sir Ian Jacob, 11/12/80.


[Закрыть].

По сравнению с Бруком угрюмый Джордж Маршалл был шутником. Он – к счастью для альянса – не знал о дневниковых записях Брука, в которых тот презрительно отзывался о своем американском коллеге. Брук назвал Маршалла «великим человеком, джентльменом, прекрасным организатором, но уж точно не стратегом». Брук назвал «ничтожнейшими» стратегические способности Маршалла. Маршалл, в свою очередь, примерно так же думал о Бруке. Он сказал Гопкинсу, что, хотя Брук «мог бы стать хорошим солдатом, ему не хватает мозгов Дилла». Брук, относившийся ко всему критически, был нацелен исключительно на победу в войне. Спустя годы, когда он готовил дневники к публикации, то постарался объяснить большинство своих критических замечаний, выделив их курсивом. К тому времени Маршалл был умирающим стариком, и давняя писанина Брука не могла умалить вклад Маршалла в американскую и европейскую историю. Эйзенхауэр к тому времени стал президентом, и это поразило Брука, написавшего: «Во время первой встречи он не произвел на меня большого впечатления… и если бы мне тогда сказали, какое его ожидает будущее, я бы ни за что не поверил»[1372]1372
  Danchev and Todman, War Diaries, 249, 276; Sherwood, Roosevelt and Hopkins, 523.


[Закрыть].

Брук был сторонником равноправия; он критиковал всех, американцев и британцев, и больше всего – Маунтбеттена и Черчилля. Черчилль, сделал вывод Брук, «никогда не сомневался в том, что он [Черчилль] унаследовал военный гений своего великого предка герцога Мальборо!». Но он был не в состоянии «понять стратегическую концепцию в целом, и ему приходилось изучать детали!». Как все, кто имел дело с Черчиллем, Брук усвоил, что «с ним невозможно спорить», и если он даже уступал в каком-то вопросе, то затем «отказывался от всего, с чем согласился»[1373]1373
  Danchev and Todman, War Diaries, 588, 634.


[Закрыть].

Особенно жестоким нападкам Брука подвергся Дики Маунтбеттен, которого начальник Генерального штаба считал «ужасным занудой», который «всегда говорит о пустяках и тратит попусту чужое время».

Маунтбеттен «страдает от отчаянно нелогичных рассуждений», написал он в дневнике, «вечно сбивающих с толку»[1374]1374
  Danchev and Todman, War Diaries, 716.


[Закрыть].

В начале лета пересеклись пути Эйзенхауэра и Бернарда Монтгомери. За несколько недель до июльских встреч Эйзенхауэр нанес визит вежливости Монтгомери, который командовал 3-й дивизией на юго-востоке Британии. Айк совершил ошибку, когда закурил сигарету «Честерфилд», пока ждал, когда Монти закончит заседание штаба. Аскетичный Монтгомери (убежденный противник табака и алкоголя) почувствовал запах табачного дыма и крикнул, что, кто бы там ни был, он должен немедленно затушить сигарету. Эйзенхауэр подчинился, и это был его первый урок в отношении воинственных англичан: Монти нравилось, чтобы все делали так, как он сказал, и никак иначе. Как и на поле боя, где он предпочитал, чтобы боевые действия разворачивались в строгом соответствии с его хорошо продуманными планами. А Черчилль любил цитировать наполеоновский принцип: глупо пытаться сформировать «картину» битвы, поскольку Божий промысел легко может спутать все планы. Черчилль столкнулся с аскетизмом Монтгомери в прошлом году, когда после инспектирования войск Монтгомери у Брайтона он отправился вместе с Монти в отель Royal Albion, где Черчилль предвкушал насладиться хорошим виски и сигарой. Монти отказался от выпивки, заявив, что не пьет и не курит и, более того, находится в отличной физической форме. Черчилль ответил, что он пьет и курит и находится в отличной физической форме[1375]1375
  ChP 20/67; Viscount Montgomery of Alamein, The Memoirs of Field Marshal Montgomery (London, 1958), 69–70.


[Закрыть].

Трезвенник Монтгомери, в своих мятых вельветовых брюках и неуставном свитере с высоким завернутым воротником, был не из тех, кто часто сидел за черчиллевским обеденным столом, но он хорошо показал себя во Франции и Дюнкерке. Монтгомери был эгоистичным и грубым человеком, но отличным воином, за что его уважал Черчилль. В конце июля казалось невероятным, что Эйзенхауэр, Монтгомери и Черчилль, абсолютно не схожие по характеру, в ближайшее время будут руководить жизненно важными военными операциями в непосредственной близости друг к другу ради общего успеха. В последнюю неделю июля Черчилль, которого беспокоили события на Ближнем Востоке и в Кремле, собирался нанести визит в оба этих места. Эйзенхауэр приступил к планированию кампании в Северной Африке. В это время Монти, на юго-востоке Британии, томился в ожидании маловероятного немецкого вторжения и еще более маловероятного повышения в должности и отправки в зону активных боевых действий.

14 июля гитлеровская армия на Восточном фронте занимала Воронежский плацдарм, но 4-й танковой дивизии группы армий «Б» потребовалась неделя, чтобы взять город. Они дорого заплатят за эту задержку при смене сезонов. В это время 6-я армия Паулюса в соответствии с первоначальным планом наступала в южном направлении по западному берегу Дона. Немецкие войска продвинулись на 140 миль дальше по сравнению с летом прошлого года, но из-за задержки 4-й танковой армии в Воронеже и быстрого наступления армии Паулюса на юг группа армий «Б» слишком растянулась. К тому моменту Сталин отменил приказ «стоять до последнего» и позволил Красной армии отступать, что уменьшило шансы советских солдат оказаться в окружении и попасть в плен. В результате, хотя немцы взяли в плен более 90 тысяч солдат в Донецком коридоре со времени своей победы под Харьковом, в пять раз больше русских солдат отступили, чтобы продолжить борьбу. Тем не менее к началу августа германская армия прошла еще 150 миль. Ростов-на-Дону, ворота на Кавказ, пал, а с ним прервалась последняя связь по железной дороге с бакинскими нефтяными месторождениями. Для Сталина это было личным оскорблением; в 1908 году он ограбил поезд Ростов – Москва, чтобы помочь делу революции. По этой же причине он ограбил Тифлисский банк в родной Грузии, оставив три трупа. Ростов и Грузия были дороги его сердцу. Теперь они принадлежали Гитлеру.

На юге части 1-й танковой армии группы армий «А» 5 августа подошли к Ставрополю, в сотне миль от предгорий Кавказа. 9 августа, промчавшись по Кубанской степи, немецкие танки находились уже в пределах видимости нефтяных вышек Майкопа. Вдали, на северо-востоке, группа армий «Б», без Бока, которого Гитлер отправил в отставку за задержку в Воронеже, продолжила наступление и вскоре достигла северной части излучины Дона. 6-я армия Паулюса уверенно направлялась к Волге и Сталинграду. В Москве, Лондоне и Вашингтоне задавались одним вопросом: немцы обойдут Сталинград стороной или попытаются взять его? На самом деле 23 июля Гитлер издал Директиву № 45, приказ, который сэр Джон Киган назвал «самым ужасным из всех, изданных за его подписью». Фюрер приказал группе армий «Б» захватить и удерживать Сталинград, пока группа армий «А» перейдет в наступление, которое должно закончиться захватом Кавказа. Для Советского Союза Сталинград имел важное стратегическое значение, вот почему Гитлер в апрельской директиве приказал стереть его с лица земли. Но уничтожить позицию не то же самое, что удержать ее. Сталинград имел для Гитлера символическое значение, поскольку был назван в честь большевистского соперника. Приняв решение нанести символическое поражение Сталину, фюрер отрекся от Клаузевица[1376]1376
  Keegan, Mask, 288; Keegan, Second World War, 226—28.


[Закрыть].

Сталин позволил своим войскам отступать с того момента, как немцы пересекли Дон, но пять дней спустя Гитлер издал директиву о взятии Сталинграда; в ответ Сталин издал приказ: все имеющиеся в распоряжении силы бросить в Сталинград и «ни шагу назад»[1377]1377
  Приказ № 227 «Ни шагу назад!», подписанный Сталиным, был издан 28 июля 1942 года, в период тяжелейшего военного кризиса после поражения советских войск под Харьковом и сдачи Ростова-на-Дону.


[Закрыть].

«Умереть – но не отступать» – было приказано войскам на берегах Волги[1378]1378
  Keegan, Second World War, 228; Time, 1/4/43, 21.


[Закрыть].

Западные ежедневные газеты вносили изменения в карты Русского фронта, по мере наступления немцев на восток. Требовалось много черных чернил, чтобы отметить территорию, захваченную немцами. Однако карты не отражали реальную ситуацию. Группа армий «А» растянулась по 500-мильному фронту и, хотя наступала по всему фронту, не могла удержать территорию. Танковые передовые части давно обогнали пехоту, которая преодолевала в день 9—15 миль. Еще дальше в тылу транспорты снабжения с трудом двигались по дорогам, не предназначенным для движения современного транспорта. В результате, написал сэр Джон Киган, фронт был настолько широким, что в некоторых местах всего несколько сотен немцев «удерживали» десятки миль земли. Западные читатели, всерьез принимавшие все сообщения, были встревожены тяжелым положением на Восточном фронте. Однако сталинские генералы считали, что не все так плохо, и у них еще есть возможности[1379]1379
  Keegan, Mask, 265.


[Закрыть].

Когда вотум недоверия остался позади, а решение в пользу «Факела» было принято, Черчилль переключил внимание на Египет и на Сталина. Опираясь на расшифровки «Ультра», он уже несколько недель подталкивал Окинлека атаковать Роммеля, чего, по мнению Брука, делать не следовало. С помощью «Ультра» Черчилль мог заглядывать своим генералам через плечо, словно был с ними на поле боя, изучая разведывательные донесения. Но иногда «Ультра» ошибалась. Черчилль принял (расшифрованные) просьбы Роммеля о подкреплении за чистую монету, в то время как некоторые в Блетчли предупреждали его, что Роммель может преувеличивать свои потребности, чтобы заставить Берлин шевелиться. Один раз Черчиллю удалось поддеть Окинлека цитатой из шифровки люфтваффе, согласно которой у немцев было в два раза меньше танков в Африке, чем думал Окинлек, опиравшийся на данные своей разведки. Но в Блетчли ошиблись; в шифровке говорилось только о тех немецких танках, которые были на фронте Окинлека. Роммель, после того как предпринял несколько тщетных попыток атаковать позиции Окинлека в Эль-Аламейне в первые недели июля, перешел в оборону и ждал обещанное подкрепление. За июньскую победу над Ричи Гитлер присвоил ему звание генерал-фельдмаршала и прислал маршальский жезл. Узнав, что Гитлер посылает ему маршальский жезл, Роммель, как говорят, ответил: «Лучше бы он послал мне дивизию». Оценив ситуацию в Северной Африке, Черчилль пришел к выводу, что там требуется его присутствие[1380]1380
  F W. Winterbotham, The Ultra Secret (New York, 1974), 109; Stafford, Secret Service, 283—84.


[Закрыть].