Текст книги "Зеркало Иблиса"

31

Ночь – для сна

День – для действий.

Что же для размышлений?

Апокриф. Книга Пяти Зеркал. 5

Пыль окончательно осела далеко за полночь, когда уже горели два костра и большая часть солдат спала.

Макс Богер лежал на спине и смотрел в звездное небо. В горле першило, как, впрочем, у всей команды. В темноте было слышно, как глухо кашляют спящие. Богер им завидовал. Спят. И ничего-то их не волнует. А у Макса не осталось сил даже на то, чтобы задремать, даже на то, чтобы повернуться на бок и закрыть глаза.

У костров завозились. Это часовой встал и подбросил в огонь несколько сухих веток. Пламя алчно затрепетало, затрещало, заглатывая их подобно гурману, поглощающему новую порцию деликатесов.

– Не спишь? – раздалось над ухом. Это Каунитц повернулся под теплым одеялом на живот и с любопытством посмотрел на Богера.

– Как ты догадался? Каунитц пожал плечами:

– Почувствовал. Я вот тоже никак не могу…

– Почему?

– Все думаю… – Эмиль в нерешительности замолчал.

– О чем? – спросил Богер, подталкивая его к откровенности.

– Да так… Ты вот думаешь… мы дойдем?

– С чего это тебя на такие рассуждения потянуло?

– Ну, после сегодняшнего и не на такое потянет…

– Что ты имеешь в виду? – Богер поднял бровь.

– А то ты не знаешь…

– Боишься?

– Макс… – Каунитц приподнял голову и осторожно огляделся по сторонам. – Ты меня знаешь давно. Я когда-нибудь от пуль бегал?

– Нет…

– И не побегу, можешь мне поверить. А с нашим Артуром я куда угодно… Но тут совсем другое дело. Ты… Я тебя спрошу?

– Спроси. – Богер тихонько покашлял. Лучше от этого в горле не стало, наоборот, першение только усилилось. Казалось, что по всей глотке ссыпаются маленькие противные песчинки.

– Ты раньше… Понимаешь? Раньше, в церковь ходил?

– Ходил. Меня родители таскали каждое воскресенье. Меня и брата. Я помню, был такой забавный священник. У него глаза были как у жабы, навыкате… И он всегда говорил так: «Аминь!» и прибавлял: «Да». Он вообще вставлял это «да» где попало. Он контуженный был.

– Я не про то, – нетерпеливо пояснил Каунитц. – Я хочу спросить, ты вообще верил?

– Ты имеешь в виду в Бога?

– Ну… – Каунитц снова осторожно огляделся. – Я имею в виду в христианского Бога…

Богер молчал. Он смотрел в непроглядную темноту ночного неба и старался представить, как это – быть засыпанным песком. Наверное, как утонуть. Максу уже доводилось тонуть, в море. Вода противно заливалась в нос и горло, жгла глаза, а вынырнуть было нельзя, над головой горела нефть, разлившаяся по поверхности воды тонкой пленкой. Тогда уцелели единицы…

– Макс… – Каунитц высунул руку из-под одеяла и толкнул Богера в плечо. Тот вздрогнул и понял, что на минуту заснул. – Я говорю, ты верил?

– Не знаю, – сказал Макс. По его горлу снова покатились маленькие песчинки. – Наверное, нет.

– Почему?

– Как можно верить человеку, который говорит одно, а делает другое?

– Но ведь он не говорит, чтобы пример брали с него.

– Все равно, неприятно. Каунитц не нашелся что ответить.

– А ты, – в свою очередь спросил Богер. – Ты верил?

Эмиль поежился под одеялом и нехотя сказал:

– Не знаю… Когда нас сегодня эта туча накрывала, я вдруг подумал, что на самом деле я червь. Никто… А Он может сделать со мной все.

– Эмиль… – Богер осторожно прочистил горло, стараясь сдержать рвущийся наружу кашель. – Ты упускаешь из виду одно обстоятельство. Туча отвернула в сторону.

– Но ведь могла бы и не отвернуть.

– Могла бы, но отвернула… Ты меня давно знаешь, Эмиль?

– Давно… – согласился Каунитц, прикинув в уме.

– Так ты, я думаю, не обидишься, если я скажу, что ты дурак? От этой штуки сегодня все в штаны наложили и на колени попадали. Солдатня так вообще молиться начала. А наш Артур и этот чокнутый штурмбаннфюрер как стояли, так и остались стоять. Я не знаю, куда ты смотрел, а я видел… Так что мне твоя церковь до одного места. Вон моя церковь, у костра сидит.

– Нет… Ты не так понял, Макс. Я не про церковь, я про Бога… А что, если он есть?

– А этого никто и не отрицает… – безразлично отозвался Богер.

Каунитц еще что-то говорил, говорил, стараясь разобраться в себе и в богах, и в своих взаимоотношениях с ними. Богер сразу понял, что Эмилю нужно было выговориться, что говорит он скорее для себя, следуя привычной своей манере иметь обо всем четкое мнение. Ну и пусть говорит… Звезды начали покачиваться у него над головой. Они раскачивались и раскачивались, и Богер испугался, что они сейчас сорвутся со своих креплений и начнут падать. И они упали, а он бегал по пустыне и ловил их…

– Спит… – констатировал Каунитц и перевернулся на спину. Он был образованным человеком, но после сегодняшней встряски, после солидной порции спиртного, которую он принял тихонько от командира, в голове царила удивительная путаница из отрывков «Майн Кампф», Старшей Эдды, Библии и Корана… Каунитц попытался разобраться в ней, разложить все по привычным полочкам, навести порядок. И незаметно уснул, приоткрыв рот и похрапывая. Ему снилось, что он ищет Макса Богера где-то на равнине, усыпанной упавшими с неба звездами. Ищет и никак не может найти.

– Как вы считаете, Артур, то, за чем мы идем, действительно существует? – спросил Ягер, кидая в костер причудливо изогнутую ветку.

Фрисснер проследил за ее полетом, окончившимся целым взрывом искр, улетевших в черноту неба.

– Вы меня извините, Людвиг, но вы не слишком обидитесь, если я не отвечу? Операции придана определенная степень секретности…

– Так не превращайте ее в клоунаду, – прервал его Ягер. – Вы же не станете утверждать, что вас удивляет моя осведомленность о цели этой экспедиции?

– Не удивляет… Больше тревожит. – Фрисснер проводил взглядом часового, который отошел по малой нужде под прикрытием второго. Солдаты знали свое дело. Правила придуманы для того, чтобы сберечь их же собственную шкуру, так зачем их нарушать?

– Я вас понимаю. Однако скажите свое мнение.

– Зачем оно вам?

– Можете считать, что я соскучился по умному собеседнику. После наших дневных приключений тянет пофилософствовать, согласны? Установим перемирие…

– Да. – Фрисснер усмехнулся. – Говорят, такое бывает после ночного артобстрела.

– Охотно верю…

– Странно, но однозначно ответить на ваш вопрос, Людвиг, я не могу.

– То есть? Вам все равно, есть ли эта штука или ее вообще нет?

– Нет, почему же? Не все равно, я как-то не привык гонять своих ребят на рискованное дело без всякого смысла. Конечно, мне бы хотелось найти то, за чем мы идем. Так что получается, что в существование… – Фрисснер помялся, – артефакта, будем так называть, я верю.

– Да, действительно получается. Вы ухитрились дать название тому, о чем я говорил. Вера. Вы верите, но не знаете.

– Это еще называется: хотеть верить.

– На мой взгляд, разница между верой и желанием верить не такая уж большая.

– Как посмотреть…

– И смотреть нечего, хочешь верить – верь! А что касается мистических особенностей артефакта?

– Мне кажется, это бред, – отозвался Фрисснер. – Сказки, которые местное население наплело в изобилии вокруг чего-то… обыкновенного.

– Почему?

– Знаете, Людвиг, технический уровень всего исламского мира сильно отстает от технической мысли Европы. Представьте, как посмотрели бы эти люди всего пару сотен лет назад на наш сегодняшний танк! Сколько легенд и сказок наворочали бы они вокруг обыкновенной, пусть и сложной, машины.

– Да, но современный танк не может попасть в то время.

– Не может, но это только пример. Предположение.

– Вы хотите сказать…

– Я хочу сказать, что все эти мистические сказки о чудесах, об артефактах не больше чем… результат нашего непонимания. Огромного непонимания чего-то вполне объяснимого.

– И какова же, по-вашему, природа непонимания?

– Очень просто. Нет знаний, которые бы помогли нам освоить то, чего мы сейчас не понимаем. Так же, как у бедуинов сто лет назад не было бы знаний для того, чтобы постигнуть случайно заскочивший к ним танк. И даже для того, чтобы как-то объяснить сам факт его появления.

– Вы сами себя опровергли. Получается, что вы верите в те сказки, которыми кишит пустыня. Просто, по вашим же словам, мы не обладаем должными знаниями, чтобы увидеть в этих сказках истину и… – Ягер покрутил в воздухе пальцами, – и вскипятить на огне воду.

– Да, но среди сказок еще нужно выделить ложь, которая неизменно будет там присутствовать.

– Совсем не обязательно. В примере с тем же танком… Тогдашние бедуины могли бы слышать от кого-то, что этот неведомый артефакт-танк способен метать на невероятное расстояние огонь и смерть. Но привести в действие механизм они бы не смогли. Таким образом, таинственное свойство артефакта-танка оказалось бы недоказуемым и со временем было бы признано враньем. Мы опять упираемся в вашу теорию о том, что обществу нужны знания для использования той или иной системы. А значит, неправды в сказках нет!

Фрисснер задумался.

– Получается, – через некоторое время сказал он, – что с большой долей вероятности можно допустить существование всего. Только следует учитывать, что у человечества часто нет достаточно знания, чтобы убедительно доказать это?

– Ну, в общем так.

– То есть легенды не лгут. И если у тебя не получается то или иное, описанное ранее, действие, то виноват в этом только ты. Это весьма опасные речи, Людвиг.

– Не сказал бы. Это частный случай ницшеанской философии.

– Вы изучали Ницше? – спросил Фрисснер.

– Так же как и вы.

Фрисснер кивнул и выудил из вещмешка флягу.

– Глотните. Коньяк.

Ягер благодарно что-то промычал и, запрокинув, флягу, сделал глоток.

– Неплохо, – сказал он, возвращая фляжку, – Хотя я далек от этого эстетства… Конечно, я могу отличить хороший ром от плохого и водку от шнапса, но…

– Понятно. – Фрисснер тоже глотнул обжигающей жидкости. Поболтал фляжку, пытаясь по звуку определить, сколько в ней осталось.

– Как вы считаете, мы надолго застряли? – спросил Ягер, оглядывая темные силуэты грузовиков.

– Не знаю. Завтра Богер и Вайсмюллер разберутся.

– Ваш Богер – хороший механик?

– И Каунитц тоже. – Фрисснер усмехнулся. – Кроме меня все довольно хорошо понимают в машинах. Однако боюсь, что мы тут зависнем еще на день…

– Плохо, – с отвращением сказал Ягер и кинул очередную ветку в огонь. – Слишком много плохого для начала экспедиции. И эти чертовы оазисы, и эта буря, которая ведет себя, как взбалмошная баба… Что вы по этому поводу думаете?

Фрисснер покачал головой.

– Знаете, Людвиг, вы можете считать меня трусом, но я стараюсь не думать об этом. Как бы там ни было, я больше материалист, это было привито мне моим отцом. Но когда… Я не люблю испытаний веры. Испытания веры – это привилегия христиан, вот пусть они этим и занимаются. А я не христианин и вы, как я понимаю, тоже.

Ягер согласно кивнул.

– Да, но у меня несколько другой случай. Я не страдаю от избытка материализма.

– Да ну? – Фрисснер удивленно поднял брови. – Неужели вы мистик?

Ягер пожал плечами:

– Нет… Я религиозный человек. Я верю в богов.

– И как это согласуется с ницшеанством?

– Напрямую… Не в этом сейчас дело. Вас не смущает, что мы, люди совсем других… религиозных ориентиров, идем за откровенно мусульманским артефактом? За предметом, который принадлежит к иной, совершенно иной системе ценностей…

– Нет, я же материалист. По крайней мере, по большей своей части.

– А я много над этим думаю… Мне кажется это странным. Фрисснер покачал головой и стал устраиваться на ночлег.

– В вас вскрываются совершенно неожиданные пласты, Людвиг. Я не рискну разбираться в них на сонную голову. Предлагаю лечь спать. Завтра будет весьма нелегкий день, придется много работать.

– Ваша правда, штурмбаннфюрер…

– Капитан…

– А какая разница, если вы в штатском? Фрисснер задумался:

– Философская ночь, Ягер. Это на нас так действует пустыня. И я, наверное, соглашусь с вами, в штатском… нет никакой разницы.

Ягер прокашлялся и тоже начал укладываться на ночлег.

32

Ничего не было, кроме единого вскрика, и вот – они все у Нас предстали.

Коран. Йа Скн. 53 (53)

Скорпион взбежал на песчаный бугорок и резво помчался дальше, словно микроскопический танк будущего с угрожающе поднятым хвостом-ракетометом.

Наверное, так они и будут выглядеть – юркие, непривычные… То ли дело нынешние стальные гробы.

Богер бросил окурок и тщательно затоптал его в песок, потом улыбнулся сам себе: «Пожара боишься?»

В голове продолжало вертеться: «У вас семья, штурмбаннфюрер Богер. Жена, двое детей, мать-старуха. Вы ведь не хотите, чтобы мы лишили их продовольственных карточек?». Откуда дети, какие дети? Правильно сказал ученый, это, наверное, то будущее, которого на самом деле не нужно ждать, которого не будет.

Каламбур – будущее, которого не будет.

«Чертовщина. Больше ни за что не полезу, – решил Богер. – Интересно, что видел сам ученый, если его так приложило?

В любом случае будет что рассказать ребятам. Только, никто не поверит. И надо выбраться отсюда, а ведь еще даже никуда и не забрались, так, на полпути…»

Забарахливший грузовик стоял у Макса за спиной, метрах в пяти. Солдаты ковырялись в моторе, переругиваясь вполголоса и чем-то неприятно лязгая. Словно черный противотанковый надолб, неподалеку на песке сидел проводник Муамар. Он то ли дремал, то ли молился, под тряпками не было видно.

Богеру он не нравился, как не нравится все, чего ты не в силах понять. Сплюнув на песок вязкий желтый комок, Макс поднялся, подошел к проводнику и с удивлением обнаружил, что тот играет сам с собой в миниатюрные шахматы. Фигурки величиной с ноготь были расставлены на складной доске чуть больше ладони, и партия, кажется, началась совсем недавно. Белые потеряли пару пешек, черные – пешку и коня.

– Шахматы? – как можно дружелюбнее спросил Богер, полагая, что это слово по-арабски звучит как-нибудь похоже.

Муамар поднял голову и внимательно посмотрел на подошедшего офицера, как смотрят на забравшееся в огород домашнее животное – без капли злости.

– Шахматы? – повторил смутившийся Богер. Он испытывал странное чувство, словно застал незнакомого человека голым или за каким-то сокровенным занятием.

Муамар утвердительно кивнул. Богер отдал бы голову на отсечение, что араб ухмыльнулся под своей повязкой.

– Можно? – спросил Макс, указывая пальцем сначала на себя, затем на доску.

Муамар снова кивнул, вернул на доску «съеденные» фигуры и пощелкал ногтем по черному ферзю.

– Ты играешь черными? – Богер показал на Муамара, потом на строй черных фигур.

Кивок.

Богер уселся напротив проводника, сложив ноги по-турецки, и решительно двинул пешку.

– Лейтенант играет в шахматы с этим чертовым арабом! – восхищенно сказал кто-то из солдат за спиной. Назойливое лязганье прекратилось – тот, кто возился в моторе грузовичка, бросил свою работу, чтобы посмотреть.

На шестом ходу появился Фрисснер. Он стал в сторонке, широко расставив ноги, и спросил:

– Макс, ты уверен в победе?

– Отнюдь нет. – Богер, который только что потерял слона, покачал головой. В школе он был чемпионом и полагал, что араб может в лучшем случае оказаться занятным противником, но происходило нечто иное – Макс медленно, но верно проигрывал партию.

– Это еще что такое? Чините грузовик, солдат!

Ягер. Тут же лязганье послышалось с новой силой, а штурмбаннфюрер остановился рядом с Фрисснером и сказал так, чтобы все слышали:

– Похвальное единение с отсталым народом. Учим его интересным играм?

– Вы играете в шахматы, штурмбаннфюрер? – покосился на него Фрисснер.

– Нет. В футбол.

– Тогда помолчите. Представитель отсталого народа выигрывает у нашего славного Макса.

– А ваш славный Макс – гроссмейстер? – съязвил Ягер.

– Представьте себе, да.

Богер тем временем обменял второго слона на ладью, что нисколько не опечалило араба. Он то и дело хитро поглядывал на немецкого офицера и явно знал заранее, чем закончится партия.

Так и случилось. На тринадцатом ходу Богер решительно повалил фигурку своего короля и пробормотал:

– Сдаюсь.

И для иллюстративности поднял руки.

– Это достойно первых полос, – презрительно сказал Ягер и, шелестя песком, пошел прочь.

– Попробуете, капитан? – Богер поднялся, отряхиваясь.

– Увольте.

– Можно мне, господин капитан?

Это произнес Герниг, молодой конопатый солдат.

– Пожалуйста, если он согласится. Появился Замке, обогнул капитана и о чем-то заговорил с Муамаром, который бесстрастно расставлял фигуры и реагировал на фразы ученого лишь короткими движениями головы. Поговорив с полминуты, Замке сказал остальным:

– Он интересуется, есть ли у вас кто-то, кто действительно умеет играть.

– А вы, Юлиус?

– Я играю очень плохо.

– Можно мне? – повторил Герниг и покраснел.

Замке задал короткий вопрос арабу. Тот взглянул на солдата, пожал плечами и провел ладонью над шахматами.

– Он не против, – сказал Замке.

Герниг осторожно опустился на колени и так застыл, в неудобной позе нагнувшись над шахматной доской. Ему тоже достались белые.

– Эрвин, делай рокировку! – дурашливо посоветовал кто-то из солдат, остальные засмеялись. Лязганье снова стихло, благо Ягер ушел.

На сей раз играли долго. Солдаты потеряли интерес к партии и снова занялись ремонтом грузовичка, опять появился Ягер, постоял с минуту и ушел, что-то насвистывая. Замке, чтобы лучше видеть, присел на корточки рядом с играющими.

Араб все так же поглядывал на противника, но теперь уже без ухмылки. Богер крякнул и покачал головой, шепнув Фрисснеру:

– Парень умеет играть.

– Араб это понял, – согласился капитан.

Потеряв коня, а затем ферзя, Муамар издал чуть слышный удивленный звук и надолго застыл. Прошла минута, две, пять…

– Он просчитывает партию вперед, – хрипло про шептал Богер.

Десять минут.

Двенадцать.

И фигурка черного короля упала с чуть слышным костяным стуком.

… Глинобитные домики прятались под низкими, уродливо скрюченными стволами пустынных акаций и тамарисков. Поселок был пуст – если можно было назвать поселком это жалкое скопление людских прибежищ, со всех сторон окруженное палящим солнцем и песчаным жаром.

– Там только мертвые… – развел руками Ойнер.

– Вы осмотрели дома?

– Да, господин капитан. Мертвые английские солдаты. Там… – он не нашел нужного слова, замялся и замолчал.

– Смотрите! – крикнул Каунитц и вытащил из песка ремень. Английский военный ремень, с которого свисала фляжка.

– Какого черта? – Ягер обернулся к остальным. – Англичане? Здесь?

– Да, это, конечно, не тыл, но тут никого не должно быть… – задумчиво пробормотал Артур Фрисснер, разглядывая ремень. Они стояли на расстоянии полусотни шагов от первого домика, такого же убогого, как и все остальные.

Муамар выступил вперед и шумно потянул носом воздух.

– Какого дьявола он нюхает? – раздраженно спросил Ягер и заговорил с проводником. Тот, не оборачиваясь, ответил довольно резко, это явно означало что-то типа «не мешай!». Штурмбаннфюрер побагровел, но умолк. Проводник сделал еще несколько шагов вперед, прошел мимо застывшего Ойнера и троих солдат из передовой группы и направился к тому самому крайнему дому. На полпути он махнул рукой, словно приглашая следовать за ним.

Шагнув в пустой дверной проем, Фрисснер остановился, привыкая к полутьме, и тут же отшатнулся, потому что прямо на него скалился человеческий череп.

Нет, не череп.

Костлявое лицо, обтянутое иссохшей кожей.

Ослепительно белые зубы, над которыми торчала щетина рыжеватых усов.

Пряди волос, присохшие ко лбу.

Мумия сидела на полу, привалившись спиной к стене, сжимая в напоминающих птичьи лапы руках английский автомат. Никакого запаха разложения или смерти – лишь тот же горячий воздух без малейшего движения.

– Тут один мертвец, – крикнул Фрисснер, не отрывая взгляда от мумии, словно она только и ждала, как бы схватить его за ногу своей тонкой когтистой рукой.

– Тут тоже, господин капитан, – отозвался Каунитц. – Двое англичан. Совсем высохли…

Фрисснер вышел наружу и хотел сказать что-то еще, но его буквально оттолкнул Муамар. Араб встал на пороге хижины и принялся чертить в воздухе рукой какой-то непонятный сложный знак, повторяя его еще и еще раз.

Кое-кто из солдат перекрестился, а Обст тихо выругался.

– Колдун хренов, – проворчал, подходя, Каунитц. Он так и не бросил найденный ремень, и его свисающий конец чертил песок.

– Не мешайте ему! – резко сказал Фрисснер, когда штурмбаннфюрер Ягер сделал шаг в направлении араба. Ягер не повиновался, и тогда капитан схватил его за рукав и развернул.

– Что вы себе позволяете?! – оскалился штурмбаннфюрер.

– Не мешайте ему, – уже тише повторил Фрисснер. – Он знает то, чего не знаем мы. Вы можете сказать, от чего умерли эти люди?

– От жары, жажды, голода… От чего еще можно умереть в пустыне?

– Смотрите сюда, штурмбаннфюрер. – Каунитц рывком подхватил свисавшую флягу, отвинтил колпачок, наклонил ее, и на песок потекла прозрачная струйка. – Почти полная.

– Лучше спросите проводника, не может ли здесь быть заразной болезни или еще чего-то, от чего следует держаться подальше.

Фрисснер заметил, что все еще сжимает в пальцах ягеровский рукав, и отпустил его. Быстро переговорив с Муамаром и получив в ответ несколько знаков явно отрицательного характера, штурмбаннфюрер вернулся и сообщил уже более мирно:

– Он дал понять, что опасности для нас нет.

– Нужно осмотреть здесь все более тщательно. Я хочу понять, что мог здесь делать английский отряд. Это более чем странно, – сказал Артур и махнул рукой, подзывая боязливо жавшихся к грузовикам остальных солдат.

Всего они обнаружили девять тел, среди них – одного майора. Никаких опознавательных знаков, никаких документов. Оружие валялось здесь же, равно как и нетронутые боеприпасы. Значит, местные тут ни при чем и даже не появлялись в деревеньке, иначе стащили бы все, что плохо лежит.

Запасы продуктов, не слишком обильные, но достаточные для еще нескольких дней пути, обнаружились в той хижине, куда поначалу вошел Фрисснер. Чай, сахар, сгущенное молоко, мясные и рыбные консервы… На полу, неподалеку от мертвеца, валялась корешком вверх раскрытая книга Фрисснер поднял ее, стряхнул песчаною пудру. Бернард Шоу, «Пигмалион». Издано в Бирмингеме в 1934 году. Никаких экслибрисов, библиотечных печатей, только выведенная каллиграфическим почерком монограмма «A.G.» в правом верхнем углу титульного листа. Хмыкнув, Фрисснер спрятал книгу в свою полевую сумку – он сам не знал, почему, читать по-английски он умел не так уж хорошо. Наверное, ему просто не хотелось оставлять эту мизерную часть цивилизации, европейской культуры, среди этого дикого пекла.

Воду, обнаруженную в двух больших канистрах, решили не брать – мало ли что может в ней обнаружиться. А вот консервы погрузили в один из грузовиков, туда же уложили найденные «стэны» и боеприпасы.

– Почему мы их не похоронили? – спросил Замке, когда машины отъехали от мертвой деревеньки. Ягер пожал плечами и отвернулся, показывая, что беседа ему не интересна. Фрисснер уклончиво ответил:

– Времени не было… Непредвиденные остановки – совсем не то, что нам нужно сейчас.

– Это не слишком человечно, – заметил ученый.

– Это нормально. Это война, господин Замке.

– Меня интересует, что с ними случилось, – сказал Богер, не отрывая глаз от дороги, вернее, от еле заметной полосы среди песков. – Они словно забились в эти чертовы хижины, чтобы там умереть. Умереть среди мешков еды и литров воды.

– Отец писал о чем-то подобном… я сам раньше о таком не слышал Он ссылался на рассказы караванщиков из Сирта и Серделеса, которые со страхом говорили о Том, Чьи Глаза Высохли.

– Что это еще такое? – поразился Богер.

– Насколько я мог понять, некое злобное пустынное создание, преследующее путников. Караванщики имеют свой особый фольклор, и созданиям мрака там уделено значительное место.

– Не хватало нам только созданий мрака, – хмыкнул Богер. Машина подскочила на бугорке, что-то загремело в багажнике, Фрисснер ударился коленом о ручку двери. – Но картина была и вправду жуткая.

– Особенно меня поразила та хижина, где мы нашли пять тел. – Замке поежился. Фрисснер кивнул – у него перед глазами тоже стояла груда трупов в углу, словно люди перед смертью лезли друг на друга, пытаясь спрятаться за телами товарищей… Отчего они погибли, так и не удалось выяснить. Только один – майор – застрелился, его «байярд» лежал рядом на полу. Когда произошла трагедия, тоже не представлялось возможным определить. Мумификация – даже здесь процесс длительный, к тому же для нее необходимы особые условия, а обычно трупы в Африке раздуваются и разлагаются еще быстрее, чем где-либо… Чем дольше Фрисснер размышлял, тем отчетливее складывался в его голове жуткий образ чего-то, что пришло из пустыни и высосало из этих людей жизнь, выпило ее по капле, как влагу, точнее, вместе с влагой.

Повстречайся он с этим маленьким британским отрядом, случилась бы перестрелка. Погибли бы его солдаты, погибли бы англичане. Казалось бы, судьба играла на стороне Фрисснера, но лучше уж честный бой, чем такие вот страшные загадки.

– А что говорит… э-э… ну, объясняет Муамар? – спросил он, обращаясь к Замке. Но вместо ученого ответил штурмбаннфюрер, не оборачиваясь и все так же отстраненно глядя в окно на пробегающий там однообразный пейзаж.

– Он, по-моему, взволнован. Если только этот ублюдок может волноваться.

– Взволнован?

– Мне так показалось. И эта его бредятина, когда он чертил свои знаки в воздухе.. Странные иероглифы. Мне это все не нравится.

Ягер повернулся к спутникам, по лицу его стекали мутные струйки, проделывая дорожки в серой песчаной пыли. Вначале Фрисснер подумал, что это пот, но выше бровей грязных дорожек не было.

Штурмбаннфюрер Людвиг Ягер плакал – и скорее всего, от страха.