Текст книги "Вера, Надежда, Любовь… Женские портреты"

VII

В стихотворении «Женщина, безумная гордячка!», посвященном Гиппиус, Блок писал:

 
Страшно, сладко, неизбежно, надо
Мне – бросаться в многопенный вал,
Вам – зеленоглазою наядой
Петь, плескаться у ирландских скал.
 

Первая часть пророчества удалась: Блок бросился в «многопенный вал» революции и в нем захлебнулся. А что касается беззаботного «петь, плескаться у ирландских скал» в отношении Гиппиус – не получилось.

В эмигрантском изгнании (добровольном, но вынужденном) сначала была Польша. «Бобруйск – маленький уездный городок был нашим первым польским этапом, – читаем мы в воспоминаниях З. Н. – Тут мы были – нищие. Несколько тысяч, спасенных и сохранившихся в подкладке чемодана, старое платье, рваное белье, черная тетрадка моего дневника последних месяцев – вот все, что у нас было. К счастью, было еще «имя» Д. Мережковского. Мы очень надеялись на него...»

В Варшаве Мережковские развили бурную деятельность, организовали газету, разрабатывали планы по освобождению России от большевиков. Как известно, все подобные проекты потерпели крах, и Мережковские уехали в Париж, где у них еще сохранилась квартира с дореволюционных времен. «Они отперли дверь своим ключом, – пишет Нина Берберова, – и нашли все на месте: книги, посуду, белье. У них не было чувства бездомности, которое так остро было у Бунина и других».

Не было и ностальгии по березкам и полям, как у большинства российских эмигрантов. Можно сказать, что Мережковские сравнительно плавно вошли в парижскую жизнь. З. Н. активизировала свою публицистику, продолжала свои хлесткие статьи на злободневные политические темы.

Нельзя не привести хотя бы маленький отрывочек из ее статьи «Бабская зараза», правда написанной еще до Парижа, в Петрограде в июне 1918-го:

«Еще не было в истории примера, чтобы какой-нибудь народ так обабился, как мы. Россия – баба... Мы обабились сверху донизу, вдоль и поперек. Рассматривайте Россию как угодно, делите на любые группы, мельчите до индивидуальностей – или берите в общем – ничего вы не увидите, кроме самого яркого, выпуклого, беспардонного бабизма... Все и вся ждут... не самой покорности, а чтобы их покоряли. Вечноженственное: «нет, нет!», а в сущности, – уже покоряются и слушаются со смаком, с упрямством длительным, – не оторвешь...» (Заметим в скобках: от этого бабизма не избавилась Россия, к сожалению, и до сих пор.)

Однако вернемся к Мережковским. Они не изменили своему стилю жизни: писать и общаться с пишущими, проповедовать и наставлять. С 1925 года возобновились, как было и в Петербурге, литературные «воскресенья», а с 1927 года – регулярные писательски-религиозно-философские заседания общества под названием «Зеленая лампа». Вот как описывает «воскресенья» у Мережковских Юрий Фельзен, один из молодых литературных новобранцев:

«Дверь неизменно открывает Злобин, ближайший друг Мережковских... вводит в уютную приемную, уставленную книгами и похожую на кабинет... в приемной разговор случайный и немного сплетнический... Но вот появляется в приемной, с лорнетом в руках, З. Н., стройная, тонкая, прямая и ошеломляюще моложавая.

– Почему вы не были в прошлое воскресенье?

Или:

– Читала вашу статью и, простите, ничего не поняла. Какая-то сплошная жвачка...

Бывают и милостивые мнения, но главное – З. Н. все помнит, все

отмечает, за всем следит...»

Вынося приговор типа: «Талант есть, но не хватает воли», З. Н. растила и строго воспитывала юную смену литераторов. Гиппиус говорила всегда метко, остроумно, интересно.

«Воскресенья» у Мережковских в течение предвоенных лет были одним из самых оживленных литературных центров, – отмечает в своих воспоминаниях Юрий Терапиано, – они принесли большую пользу многим представителям «младшего поколения», заставили подумать и проработать целый ряд важных вопросов и постепенно создали своеобразную общую атмосферу. После смерти Мережковских в этом смысле осталась пустота, и новые попытки создать что-либо подобное «воскресеньям» окончились неудачей, т. к. заменить Мережковских в их уменье вносить столько непосредственного интереса в собеседования было уже некому, и круг «воскресений» постепенно распался» (сб. «Дальние берега». М., 1994).

«К ним ходили все или почти все», – вспоминала Нина Берберова и, рассказывая о других эмигрантских салонах, ревниво добавляла о Зинаиде Гиппиус: «А как она властвовала над всеми, когда в центре гостиной Винаверов (или Цетлиных) ее скрипучий голос покрывал другие голоса... Как она властвовала над людьми, и как она любила это, вероятно, превыше всего, любила эту «власть над душами», и все ее радости и мучения были, я думаю, связаны именно с этим властвованием... В гостиной Винаверов, в гостиной Цетлиных Мережковские и Бунин были главным украшением...»

Да, З. Н. мало менялась и внешне (по-прежнему моложава и красива), и внутренне (страсть выделиться даже среди избранной публики). Оставалось неизменным ее отношение к Советской России, к большевизму, к «метафизическому злу». Не случайно большевики вынашивали планы ликвидации Мережковского и Гиппиус, но не успели претворить их в жизнь, точнее, в смерть: супруги опередили коварных чекистов и умерли своей естественной смертью.

Первым умер Дмитрий Мережковский – 9 декабря 1941 года, в возрасте 76 лет. По поводу вдовы Юрий Терапиано написал: «З. Н. – окаменелая совсем».

Зинаида Николаевна пережила Мережковского почти на 4 года. Конечно, тональность ее последних лет была иная. Юрий Терапиано отмечает, что «в ней было много горечи и разочарования, она всячески старалась понять новый мир и нового человека, который в чем-то основном от нее ускользал».

Несмотря на потери и печаль, продолжала писать. Последняя ее лирика – уже философская, уравновешенная и чуть горькая:

 
Освещена последняя сосна.
Под нею темный кряж пушится.
Сейчас погаснет и она.
День конченый – не повторится.

День кончился. Что было в нем?
Не знаю, пролетел, как птица.
Он был обыкновенным днем,
А все-таки – не повторится.
 

Еще З. Н. задумала и начала биографическую книгу «Дмитрий Мережковский»: «Рассказать жизнь нашу по годам очень трудно, почти невозможно, да, может быть, и не нужно...»

Книга дописана не была. Подводил возраст. Гиппиус шутливо называла себя «бабушкой русского декадентства».

В последние годы она приятельствовала с Надеждой Тэффи. Та вспоминает:

«Зинаида Гиппиус была когда-то хороша собой. Я этого времени уже не застала. Она была очень худа, почти бестелесна. Огромные, когда-то рыжие волосы были странно закручены и притянуты сеткой. Щеки накрашены в ярко-розовый цвет промокательной бумаги. Косые, зеленоватые, плохо видящие глаза.

Одевалась она очень странно. В молодости оригинальничала: носила мужской костюм, вечернее платье с белыми крыльями, голову обвязывала лентой с брошкой на лбу. С годами это оригинальничанье перешло в какую-то ерунду. На шею натягивала розовую ленточку, на ухо перекидывала шнурок, на котором болтался у самой щеки монокль.

Зимой она носила какие-то душегрейки, пелеринки, несколько штук сразу, одна на другой. Когда ей предлагали папироску, из этойгруды мохнатых обверток быстро, словно язычок муравьеда, вытягивалась сухонькая ручка, цепко хватала ее и снова втягивалась».

Она еще собирала у себя общество: по воскресеньям – общий круг знакомых, по средам – узкий, почти «тайный» (она всегда любила «игру», любила «тайны»). Последними ее поклонниками были старый дипломат Лорис-Меликов и поэт Мамченко.

А самым последним другом З. Н. была кошка, безобразная, дикая и злая. «Мы называли ее просто «Кошшшка», с тремя «ш», – пишет Тэффи. – Она всегда сидела на коленях З. Н. и при виде гостей быстро шмыгала вон из комнаты. З. Н. привыкла к ней и, умирая, уже не открывая глаз, в полусознании, все искала рукой, тут ли ее Кошшшка».

З. Н. работала по ночам (писала о Мережковском), и это очень ее утомляло. Отнялась правая рука. Последние дни она лежала молча, лицом к стене и никого не хотела видеть. Кошка лежала рядом с ней. 9 сентября 1945 года Зинаида Николаевна Гиппиус умерла, не дожив двух месяцев до 76 лет.

 
И только одно я знаю верное:
Надо всякую чашу пить – до дна, —
 

написала она когда-то, в молодые годы. И точно: мужественно выпила чашу до дна.

Надежда Тэффи отмечает, что З. Н. своеобразно относилась к инобытию: «Загробная жизнь ею не отрицалась, но чтобы Господь Бог взял на себя смелость судить Зинаиду Гиппиус, она же Антон Крайний, – это даже допустить было нелепо».

Ее логически трезвый, сверхкартезианский ум не допускал высшего суда и каких-либо поблажек. Чаша выпита. Чаша разбита. И о чем тут разговор!..

«Я покорных и несчастных не терплю...» Это из стихотворения Гиппиус, написанного в 1907 году.

В феврале 1918-го она написала строки, звучащие как страстное заклинание: «Россия спасется, – знайте!..» Несмотря на все катаклизмы последних лет, Россия действительно не погибла. Не погибла и ее культура. И хочется надеяться, что в истории русской культуры навеки сохранится образ зеленоглазой наяды, Мадонны и одновременно «Сатанессы» из Петербурга – Зинаиды Николаевны Гиппиус.

Мирра Лохвицкая
РУССКАЯ САФО

 
Если прихоти случайной
И мечтам. преграды нет, —
Розой бледной, розой чайной
Воплоти меня, поэт!
 

Так просила Мирра Лохвицкая. И этот призыв услышал Игорь Северянин. Он боготворил Лохвицкую, сделал ее культом своего религиозно-лирического поклонения, посвятил ей многие свои поэмы.

 
Итак, Мирра Лохвицкая...
Я – жрица тайных откровений,
Во тьме веков мне брезжит день.
В чудесной были воплощений,
В великой лестнице рождений —
Я помню каждую ступень... —
 

признавалась поэтесса. Энергично, динамично и музыкально. Энергия пульсировала в ней. Ее женское начало хотело быть космосом и объять все сущее.

 
Я люблю тебя, как море любит солнечный восход,
Как нарцисс, к волне склоненный, – блеск и холод
сонных вод.
Я люблю тебя, как звезды любят месяц золотой,
Как поэт – свое созданье, вознесенное мечтой.
Я люблю тебя, как пламя – однодневки-мотыльки,
От любви изнемогая, изнывая от тоски.
Я люблю тебя, как любит звонкий ветер камыши,
Я люблю тебя всей волей, всеми струнами души.
Я люблю тебя, как любят неразгаданные сны:
Больше солнца, больше счастья, больше жизни и весны.
 

Бьюсь об заклад, что ни одна современная поэтесса так не напишет, ибо не может так мыслить, так трепетно воспринимать окружающий мир. Увы. Поэтессы пошли другие. И второе горькое увы: мир стал совершенно другим. А тогда, – «О, как это было давно!» – как пел Вертинский, – тогда восприятие было свежим и острым, хотя декаданс уже стучался в двери литературы и искусства. Кстати, Мирра Лохвицкая является одним из ярких представителей декаданса конца XIX века, вместе с такими поэтами, как Надсон и Фофанов.

Ну а теперь несколько биографических штрихов. Мирра Лохвицкая (ее настоящее имя Мария) родилась 19 ноября (1 декабря) 1869 года в Петербурге, в дворянской семье. Ее отец, Александр Лохвицкий, – профессор права, адвокат, редактор «Судебного вестника». Мать – обрусевшая француженка – любила поэзию, была отлично знакома с европейской и русской литературой. В семье Лохвицких царил культ книги. Все читали, сочиняли, декламировали. Чтили предка, Кондратия Лохвицкого, масона и сенатора эпохи Александра I, писавшего мистические стихи.

В семье Лохвицких росли две девочки – старшая Мария и младшая Надежда. Обе со временем украсили русскую литературу. Мария, взявшая имя Мирра, известна как русская Сафо; Надежда, принявшая псевдоним Тэффи, стала писателем-сатириком. Характер и склонности у сестер были различны: Мирра тяготела к лирическим переживаниям, жизнь воспринимала в романтических тонах; Надежда, напротив, относилась ко всему недоверчиво, скептически, обладала чувством юмора и имела явную склонность обличать все и всех. Не случайно о своих первых газетных фельетонах Тэффи отозвалась так: «Я полюбила бичевать».

Итак, младшая сестра любила «бичевать», старшая, Мирра, – мечтать и страдать.

 
Если б счастье мое было вольным орлом...
Если б счастье мое было чудным цветком...
Если б счастье мое было в сердце твоем...
 

О, «если б»! Но еще Генрих Гейне заметил, что жизнь – это ловкий стрелок, который всегда убивает наши надежды.

Писать стихи Мирра начала, по ее словам, «с тех пор, как научилась держать перо в руках». Серьезному творчеству «предалась с 15-ти лет». В литературу Мирру Лохвицкую ввел Всеволод Соловьев, сын историка Сергея Соловьева. С 1889 года Лохвицкая начала сотрудничать в журнале «Север», затем ее стихи появились в журналах «Художник», «Наблюдатель», «Наше время» и т. д. Сборник «Стихотворения» (1896) получил высокую оценку критики и был удостоен половинной Пушкинской премии Академии наук. Еще одной Пушкинской премией увенчан сборник Лохвицкой уже посмертно. Многие стихотворения поэтессы положены на музыку композиторами Глиэром, Ляпуновым, Василенко...

Стихи Лохвицкая писала всю жизнь, упиваясь ими, захлебываясь, отчетливо понимая:

 
Как пусто, как мертво!.. И в будущем все то же...
Часы летят... а жизнь так коротка!..
Да, это был лишь сон, но призрак мне дороже
Любви живой роскошного цветка...
 

Получив хорошее домашнее воспитание, Мирра Лохвицкая затем окончила Александровский институт в Москве. Вышла замуж за архитектора Жибера. Первые годы замужества провела в провинции (Ярославль, Тихвин). Рожала детей (у нее их было пятеро). Вернулась в Москву, затем перебралась в Петербург.

Петербург. Блистательный Петербург конца прошлого века. Гранитные набережные, державная Нева. Аристократические особняки. И почти в каждом кипит жизнь: приемы, балы, литературные вечера, концерты. Мирра Лохвицкая стала постоянной участницей «пятниц» Константина Случевского, поэта надменного, чопорного и мрачного («Мефистофель шел, гуляя по кладбищу, вдоль могил...», «В костюме светлом Коломбины лежала мертвая она...», ну и т. д. в этом же роде). Но чем чаще Лохвицкая посещала «пятницы» Случевского, тем больше ей хотелось завести свой собственный салон. В конце концов мечта осуществилась. Муж был богат. Популярность самой Лохвицкой все более возрастала. А к чужой славе и деньгам кто не липнет?!

Но вот что примечательно. В стихах Мирра Лохвицкая являлась жаркой и страстной вакханкой. «Зачем твой взгляд, и бархатный, и жгучий, мою волнует кровь?..» И тут же следуют многообещающие призывы: «Мне нет предела, нет границ...» В стихах Лохвицкая готова пропеть в честь Афродиты «гимн любви», ибо, по ее уверенью, «это счастье – сладострастье». А в жизни... а в жизни была иной, менее «афродитистой», более заземленной. И этот контраст между поэтическим и реальным образом поразил Ивана Бунина. Он писал: «Она мать нескольких детей, большая домоседка, по-восточному ленива: часто даже гостей принимает, лежа на софе в капоте, и никогда не говорит с ними с поэтической томностью, а напротив, болтает очень здраво, просто, с большим остроумием, наблюдательностью и чудесной насмешливостью...»

Со слов Бунина можно сделать вывод, что сестры Лохвицкие все же были похожими друг на друга: у Тэффи нет-нет да и пробивалась лирическая струя, а у Мирры – юмористическая. Эта черта привлекала гостей в домашний салон Мирры Лохвицкой. В основном к ней захаживали не изломанные декаденты, не модерниствующие снобы, а вполне нормальные люди, интересующиеся литературой не больше, чем самой жизнью. К тому же в доме Лохвицкой было по-домашнему уютно и всегда вкусно потчевали.

Вспоминает Аким Волынский: «В домашнем быту это была скромнейшая и, может быть, целомудреннейшая женщина, всегда при детях, всегда озабоченная своим хозяйством. Она принимала своих гостей совсем на еврейский лад: показывала своих детей, угощала заботливо вареньем и всяческими сластями. Этот сладостно-гостеприимный оттенок имеет восточно-еврейский отсвет. В Лохвицкой блестящим образом сочетались черты протоарийской женщины с амуреточными импульсами, изливающимися лишь в стихах».

У Тэффи есть описание «демонической женщины»: «Демоническая женщина отличается от женщины обыкновенной прежде всего манерой одеваться. Она носит черный бархатный подрясник, цепочку на лбу, браслет на ноге, кольцо с дыркой для цианистого калия, который ей непременно принесут в следующий вторник, стилет за воротником, четки на локте и портрет Оскара Уайльда на левой подвязке...»

Нет, Мирра Лохвицкая никоим образом не походила на «демоническую женщину», хотя и одевалась порой вычурно, опять же отдавая дань петербургской моде и стилю декаданса. О себе Лохвицкая писала достаточно объективно и четко:

 
В кудрях каштановых моих
Есть много прядей золотистых —
Видений девственных и чистых
В моих мечтаньях огневых.

Слилось во мне сиянье дня
Со мраком ночи беспросветной, —
Мне мил и солнца луч приветный,
И шорох тайн манит меня.

И суждено мне до конца
Стремиться вверх, скользя над бездной...
 

Творчество и жизнь Мирры Лохвицкой – это балансирование между высоким и низким, между романтикой чувств и прозаическим бытом – «стремиться вверх, скользя над бездной».

Муж, дети, дом – все это основательно и замечательно. Но душа жаждет чего-то иного, каких-то прорывов в иные дали. И она ищет эту «вечную лазурь», «вздохи бурь» и «переливчатые воды».

 
Я не знаю, зачем упрекают меня,
Что в созданьях моих слишком много огня,
Что стремлюсь я навстречу живому лучу
И наветам унынья внимать не хочу...
 

Очень многое объясняет переписка Мирры Лохвицкой с одним из авторитетных литературных критиков Акимом Волынским. 27 ноября 1896 года Лохвицкая пишет Волынскому:

«...Я совершенно согласна с Вами – поэзия и музыка – одно. Древние греки были правы, признавая одну общую богиню Эрато – и сопровождая чтение стихов игрой на лире. Я много занималась музыкой (я готовилась быть певицей), и, вероятно, потому я всегда в минуты творчества слышу какой-нибудь музыкальный напев – и остаюсь верна ему.

Стихи с плохо выдержанным темпом или страдающие отсутствием цезуры – безобразны. Неужели я когда-нибудь грешила в этом отношении? Если да, то себе этого никогда не прощу. Может быть, Вы думаете, что я имею слишком высокое представление о своем даровании? Если и так – то я не виновата. Меня избаловали в Петербурге, где я выступила на литературном поприще совсем еще девочкой и где с первых шагов слышала только лестные отзывы. Я была новинкой и, как всякая новинка, возбуждала интерес. Теперь я, кажется, всеми забыта, но это еще не значит, что я умерла; еще много времени впереди. И если я к тридцати годам не оправдаю надежд, возлагаемых на меня в мою счастливую пору, – то лишь тогда сложу оружие и признаю себя ничтожеством.

Я хотела знать Ваше мнение потому, что дорожу им...» Еще не будучи знакомой с Волынским лично, Лохвицкая пыталась в письмах показать ему, «что она такое и с кем ему придется иметь дело».

1 декабря 1896 года: «...Я – женщина – в полном смысле этого слова, и – только. С типом писательницы, «синего чулка», я не имею ничего общего. Я развита крайне узко, односторонне. Все, что не красота (я подразумеваю высшую красоту), все, что не поэзия, не искусство – для меня не существует и значится у меня под одним названием: «суета сует». Я разделяю людей на две половины; к одной я бы отнесла такие слова, как: приход, расход, большой шлем, акция, облигация и прочее. К другой: жизнь, смерть, восторг, страдание, вечность...»

Отклик Волынского на творчество поэтессы появился в конце 1898 года в журнале «Критика и библиография»:

«Г-жа Лохвицкая – поэтесса молодая, с огнем чувств в своих по преимуществу любовных стихах. На обыкновенные темы она не пишет. Если искать в современной поэтической литературе особенного стихотворца, то придется остановиться именно на г-же Лохвицкой... она откровенно поет любовь. В ней как бы горит кровь Суламифи. В душе ее как бы звучат отголоски Песни Песней. Не стесняя себя ничем на свете, она смело открывает свое сердце – с таким простодушным порывом, который одновременно и подкупает и удивляет...»

«Она откровенно поет любовь». Это в поэзии. А в жизни? Известен роман Мирры Лохвицкой с Константином Бальмонтом, получивший скандальную огласку, ибо ни он, ни она не хотели скрывать своих отношений, более того, открыто посвящали друг другу стихотворные любовные послания. Для Мирры Лохвицкой Бальмонт был «Лионелем»:

 
Лионель, певец луны,
Любит призрачные сны,
Зыбь болотного огня,
Трепет листьев и – меня...

Лионель, любимец мой,
Днем – бесстрастный и немой,
Оживает в мгле ночной
С лунным светом и – со мной...
 

Для Бальмонта Мирра Лохвицкая была весьма близкой поэтессой по духу, по мироощущению, даже по поэтическому словарю, не случайна перекличка бальмонтовских строк «Будем как солнце» со строчками Лохвицкой «Солнце!.. Дайте мне солнце! Я к свету хочу!». Двух поэтов сближали и качели настроений: от Луны к Солнцу, от отчаянья к восторгу и радости. Они познакомились осенью 1897 года, и сразу после знакомства Бальмонт написал примечательные строки:

 
Я знал, что, однажды тебя увидав,
Я буду любить тебя вечно,
Из женственных женщин богиню избрав,
Я жду – я люблю – бесконечно.
 

В своих мемуарах Тэффи вспоминает, как уже во время Первой мировой войны в подвале «Бродячей собаки» появился Бальмонт:

« – Приехал! Приехал! – ликовала Анна Ахматова. – Я видела его, я ему читала свои стихи, и он сказал, что до сих пор признавал только двух поэтесс – Сафо и Мирру Лохвицкую. Теперь он узнал третью – меня, Анну Ахматову».

Как сложилась творческая судьба Мирры Лохвицкой дальше? Постепенно вакхический стиль сменился на более холодный, рассудочный и утонченный.

 
Я – «мертвая роза», нимфея холодная,
Живу, колыхаясь на зыбких волнах,
Смотрюсь я, как женщина, в зеркало водное,
Как нимфа, скрываюсь в речных камышах...
Я «мертвая роза», я лилия чистая...
 

И даже странно, что Лохвицкая вдруг обнаружила не поэтический, а реальный мир, который ее, естественно, ужаснул:

 
Во тьме кружится шар земной,
Залитый кровью и слезами...
 

Мир насилия и смерти не мог радовать Мирру Лохвицкую. Выражаясь современным языком, она не способна была адекватно на него реагировать. Она уходит в мир зла, но зла вымышленного, литературного: пишет сказки, драматические поэмы, разрабатывает библейские сюжеты. Вместо эстетства красоты эстетизирует зло. Прежняя импрессионистская зыбкость оборачивается твердью дьявольщины. Как отмечал профессор Семен Венгеров, современник Лохвицкой, она «ударилась в средневековую фанатику, в мир ведьм, культ сатаны». Возможно, в этом повороте сыграла роль болезнь Мирры Лохвицкой: она не могла не ощущать роковое развитие туберкулеза. В начале века никаких эффективных средств для защиты больных не было, и чахотка выносила смертный приговор почти всем заболевшим.

 
Я хочу умереть молодой,
Не любя, не грустя ни о ком;
Золотой закатиться звездой,
Облететь неувядшим цветком...
 

Желание поэтессы сбылось. Она умерла если не молодой, то по крайней мере не старой, в 35 лет, до пушкинских роковых 37 лет она не дотянула. «Ангел темной ночи» прилетел за ней 27 августа (9 сентября) 1905 года. Это произошло в Петербурге.

В «Медальоне», посвященном Мирре Лохвицкой, Игорь Северянин написал:

 
Цвет опадает яблони венчальной.
В гробу стеклянном спящую несут.
Как мало было пробыто минут
Здесь, на земле прекрасной и печальной!..
 

Покинула землю еще одна живая душа. Среди людей она мечтала и мучилась, любила и страдала. Весь свой опыт она передала в немудрящих строчках стихотворения «Умей страдать» (1895):

 
Когда в тебе клеймят и женщину, и мать —
За миг, один лишь миг, украденный у счастья,
Безмолвствуя, храни покой бесстрастья, —
Умей молчать!

И если радостей короткой будет нить
И твой кумир тебя осудит скоро
На гнет тоски, и горя, и позора, —
Умей любить!

И если на тебе избрания печать,
Но суждено тебе влачить ярмо рабыни,
Неси свой крест с величием богини, —
Умей страдать!
 

Что ж, вполне экзистенциальный совет: умей молчать, умей любить, умей страдать!..

Выращивая или покупая чайные розы, вспомните, кто воспел этот завет. Вспомните Мирру Лохвицкую.