Текст книги "Вера, Надежда, Любовь… Женские портреты"

А дальше начинается чистая «достоевщина»: обсуждение соперника, предложение дружбы взамен любви и прочие «штучки». Впрочем, вот как это описывает в своем дневнике (бесценном документе для истории) сама Суслова:

«Когда я сказала ему, что это за человек, он сказал, что в эту минуту испытывал гадкое чувство, что ему стало легче, что это несерьезный человек, не Лермонтов. Мы много еще говорили о посторонних предметах. Он мне сказал, что счастлив тем, что узнал на свете такое существо, как я. Он просил меня оставаться в дружбе с ним и особенно писать, когда я особенно счастлива или несчастлива. Потом предлагал ехать в Италию, оставаясь как мой брат. Когда я ему сказала, что он, верно, будет писать свой роман, он сказал: «За кого ты меня принимаешь! Ты думаешь, что все пройдет без всякого впечатления». Я ему обещала прийти на другой день. Мне стало легче, когда я с ним поговорила. Он понимает меня...»

Итак, Достоевский в роли брата при бывшей своей возлюбленной? Эта роль явно не для Федора Михайловича. Он вообще оказался в сложном положении: мучительно тяжело умирает его первая жена Марья Дмитриевна, со второй женщиной нет никакой ясности; когда умирает жена, он предлагает Сусловой брак, но она отказывается. Отказывается – и не оставляет в покое писателя. Она вся обуяна жаждой мщения.

« – Я его не хотела бы убить, – сказала я, – но мне бы хотелось его очень долго мучить.

– Полно, – сказал он (Достоевский. – Ю.Б.), – не стоит, ничего не поймет, это гадость, которую нужно вывести порошком; что губить себя из-за него глупо.

Я согласилась. Но все-таки я его очень люблю и готова отдать полжизни, чтоб заставить его почувствовать угрызение совести до того, чтоб он раскаялся передо мной. Этого, конечно, от него не дождаться...» (из дневника Сусловой).

Но Сальвадор, этот испанец, живущий во Франции, ускользнул, и обломки роковой страсти обрушились на голову Достоевского. Весь заграничный дневник Сусловой пестрит записями: «Вчера Ф. М. опять ко мне приставал». Как назойливый рефрен в надоевшей песне.

6 сентября 1863 года. Баден-Баден. Из дневника Сусловой:

« – Ты не знаешь, что сейчас со мной было! – сказал он со странным выражением.

– Что такое? – Я посмотрела на его лицо, оно было очень взволнованно.

– Я сейчас хотел поцеловать твою ногу.

– Ах, зачем это? – сказала я в сильном смущении, почти испуге и подобрав ноги...»

Пять лет – с 1861 по 1866 год – длились отношения Достоевского с Сусловой, и все время какой-то разлад, диссонанс, несовпадение такта в мелодии любви (скажем так, чуть выспренне). Это для нас с вами кажется, что Достоевский – нечто неземное, заоблачное, классик мировой литературы, да только постоять с ним рядом, подышать одним воздухом, услышать единственное словечко – почти немыслимое счастье. А для Сусловой он был всего лишь мужчина-поклонник, книг его она почти не читала, о них нет и записей в ее дневнике, так что весь сложнейший и богатейший внутренний мир Федора Михайловича как бы проплыл мимо нее.

Для нее был важен собственный мир, а не мир другого. И когда Достоевский написал Аполлинарии в одном из писем: «О милая, я не к дешевому необходимому счастью приглашаю тебя...», то для нее это были лишь слова, скользнувшие мимо ушей. Вот молодая стенографистка Сниткина Анна Григорьевна их услышала: она была согласна на любое приглашение, к любому счастью, в любой форме – лишь бы только с любимым человеком. Сниткина готова была раствориться в нем, пожертвовать собой, как истинная женщина (или скажем по-другому: нормальная женщина). Но Аполлинария была не из их числа. Ей дешевое счастье претило, но вроде бы и дорогое ее не привлекало. Она желала что-то другое, какую-то грезу из секса, любви, поклонения и неограниченной свободы.

Опять же это предположение. 1 сентября 1863 года Суслова сожгла компрометирующие ее бумаги. Исчезли и многие письма Достоевского к Сусловой. Остались только варианты догадок, как все было на самом деле. Можно, конечно, накладывать на Суслову образы литературных женщин Достоевского – Полины («Игрок»), Настасьи Филипповны («Идиот»), Катерины и Грушеньки («Братья Карамазовы»), но лекала могут все же не соответствовать прототипу. Отдельные черточки – да, а в целом об Аполлинарии лучше все же судить по ее дневникам и письмам.

15 апреля 1864 года умерла жена Достоевского. Через два дня, в день похорон, Федор Михайлович пишет письмо Сусловой. Пишет, что теперь свободен и готов выехать к Поленьке немедленно. Письмо не сохранилось. Но примечательно: писал в день похорон (прямо в духе своих романов).

«Вы меня спрашиваете, что я делаю, – пишет Суслова в том же апреле графине Салиас. – Я тоже была в Брюсселе, у моих друзей, одну неделю...» Она разъезжает по Европе. У нее друзья. У нее поклонники. Она – свободная птица. Маленькая деталь: она живет на деньги отца, которые регулярно высылались ей на расходы. Скромный, но комфорт.

Однако праздник кончился. Аполлинария возвращается в Россию. С Достоевским все кончено. Что делать? Она смиренно живет в деревне и готовится к экзамену на сельскую учительницу. Еще один поворот судьбы? Неудавшаяся революционерка идет в народ? Темна душа женщины, а тем более такой, как Аполлинария Суслова. С одной стороны, инфернальница, а с другой – почти праведница. Очевидно, за эту «чудинку» любил ее Достоевский: «Я люблю ее до сих пор, очень люблю, но уже не хотел бы любить ее». Характерное признание. Кстати, и Розанов сказал нечто подобное: «С ней было трудно, но ее было невозможно забыть». Как все неординарное, выбивающееся из общего ряда.

Ее изначальный надрыв, неверие и нежелание простого семейного счастья почувствовал на себе и Василий Розанов, на свою беду повстречавшийся с Сусловой. Они познакомились в ту пору, когда Розанов был гимназистом. Женщина за сорок и гимназист. Какие полярности и какой магнит одновременно! Розанов олицетворял юность, она – опыт и зрелость. Но не только. Она была возлюбленной самого Достоевского, а Розанов был отчаянным поклонником этого писателя. Приблизиться к Достоевскому через Суслову – заманчиво и привлекательно.

В дневнике Розанова есть короткая, почти стенографическая запись: «Знакомство с Аполлинарией Прокофьевной Сусловой. Любовь к ней. Чтение. Мысли различные приходят в голову. Суслова меня любит, и я ее очень люблю. Это самая замечательная из встречающихся мне женщин. Кончил курс...»

В письме к Глинке-Волжскому Розанов пишет: «С Суслихой я в 1-й раз встретился в доме моей ученицы Щегловой: вся в черном: без воротничков и рукавчиков (траур по брате), со «следами былой» (замечательной) красоты – она была русская легитимистка, ждавшая торжества Бурбонов во Франции (там она оставила лучших своих друзей – в России у нее нет никого), а в России любила только аристократическое, «традиции» и трон. Я же был социалистишко... И... потянулся, весь потянулся к «осколку разбитой фарфоровой вазы» среди мещанства учителишек (брат учитель) и вообще «нашего быта». Острым взглядом «опытной кокетки» она поняла, что «ушибла» меня – говорила холодно, спокойно. И, словом, вся – «Катерина Медичи». На Катьку Медичи она в самом деле была похожа. Равнодушно бы она совершила преступление, убивала бы – слишком равнодушно, «стреляла бы гугенотов из окна» в Варфоломеевскую ночь – прямо с азартом. Говоря проще, Суслиха действительно была великолепна... Еще такой русской – я не видел. Она была по стилю души совершенно не русская, а если русская – то раскольница... Или еще лучше – «хлыстовская богородица». Умна была средне; невыдающееся; но все заливал стиль...»

Париж и Брянск. Она приехала из Парижа в Брянск, где учительствовал Василий Розанов. Конечно, возомнила себя мадам де Сталь, шокировала всех огненного цвета пальто и жестоко донимала всякими насмешками. Парижская инфернальница в русской провинции. Конечно, Розанов не устоял.

11 ноября 1880 года (еще при жизни Достоевского) Розанов получает свидетельство: «От ректора Императорского Московского университета студенту 3-го курса историко-филологического факультета Василию Розанову в том, что к вступлению его в законный брак со стороны университета препятствий нет». Невесте, «Суслихе», – 41 год, Розанову – 24. Что могло получиться из такого союза? Ничего хорошего. Может быть, только одно: Суслова перевела интерес Розанова с естественных наук на литературу и Розанов стал знаменитым Розановым, одним из самых оригинальных и парадоксальных русских мыслителей, хотя, возможно, он стал бы им и без нее.

А так интерес к ней как к возлюбленной Достоевского скоро угас. И Розанов узрел Аполлинарию в семейной жизни «в полном блеске». Она не только корила и пилила своего молодого мужа, но и устраивала ему дикие сцены ревности с публичным мордобитием (как в Париже?). И все это шло параллельно с ее личными «вольностями»: флиртом и интрижками с молодыми друзьями мужа. Вот что по этому поводу пишет Зинаида Гиппиус: «Ревность шла, конечно, не от любви к невзрачному учителишке, которого она не понимала и который ее не удовлетворял. Заставлять всякий день водой со слезами умываться – приятно, слов нет. Но жизнь этим не наполнишь. Старея, она делалась все похотливее, и в Москве все чаще засматривалась на студентов, товарищей молодого, но надоевшего мужа».

Предметом одного из всплесков любви стареющей Сусловой (прямо женщина-вамп!) был студент Гольдовский, красивый еврей. Он в свою очередь любил дочь священника Александру Попову. Суслова разрушила роман молодых людей и довольно грубо домогалась Гольдовского. Он ответил ей отказом, и тогда Суслова подала жандармам донос на него, заявив о его революционных связях и знакомствах. Роковой шаг роковой женщины.

И все это приходилось «расхлебывать» молодому Василию Розанову. В то время он работал над объемистой книгой «О понимании». Книга вышла, но не принесла ожидаемого дохода. По воспоминаниям Татьяны Розановой, дочери писателя: «Суслова насмехалась над ним, говоря, что он пишет какую-то глупую книгу, очень оскорбляла, а в конце концов бросила его. Это был большой скандал в маленьком провинциальном городе».

Суслова дважды уходила от Розанова. Как ни странно, он все ей прощал и просил вернуться обратно. «Бедная моя Поленька! Бедная моя Поленька! – писал, точно исповедовался, он в письме Глинке-Волжскому. – И сколько я ее с фонарем, тоскуя, отыскивал в Брянске, когда она беспричинно уйдет от меня».

Нет, воистину эта женщина не могла принести радость мужчине. Она приносила с собой всегда беспокойство и тревогу. В одном из писем 1890 года Розанов писал Сусловой: «Вы рядились в шелковыеплатья и разбрасывали подарки направо и налево, чтобы создать себе репутацию богатой женщины, не понимая, что этой репутацией Вы гнули меня к земле, сделали то, что в 7 лет нашей счастливой жизни я не мог и глаз поднять светлых и спокойных на людей, тревожно искал в их словах скрытой мысли – не думают ли они, что я продал себя Вам за богатство. Все видели разницу наших возрастов, и всем Вы жаловались, что я подлый развратник; что же могли они думать иное, кроме того, что я женился на деньгах, и мысль эту я нес все 7 лет молча...»

И далее в письме: «Вместо скромной и тихой жизни, вместо того, чтобы сидеть около мужа, окружить его вниманием и покоем в многолетнем труде, заставить других уважать и беречь этот труд, – что Вы сделали? Жена верная примет на себя все оскорбления и не допустит их до мужа, сбережет сердце его и каждый волос на его голове – а Вы за ширмами натравляли на меня прислугу, а воочию – всех знакомых и сослуживцев, во главе их лезли на меня и позорили ругательствами и унижением, со всяким встречным и поперечным толковали, что он занят идиотским трудом. Спросили Вы меня хоть раз, о чем я пишу, в чем мысль моя?..»

Письмо длинное, взволнованное, чувствуется, что у Розанова тряслись даже руки от негодования: «Низкая Вы женщина, пустая и малодушная... оглянитесь на свою прошлую жизнь, посмотрите на свой характер и поймите хоть что-нибудь в этом... Плакать Вам над собой нужно, а Вы еще имеете торжествующий вид. Жалкая Вы, и ненавижу я Вас за муку свою...»

Как и Достоевского, Суслова сумела и Розанова втянуть в вязкие отношения любви-ненависти, когда одновременно хочется и быть вместе, и расстаться. В том же 1890 году Розанов пишет в полицейское управление по поводу паспортных формальностей: «...а я еще питаю надежду, что она успокоится раньше или позже и мы вновь будем жить мирно и счастливо».

Розанов все время пытается раскрыть секрет своей незадачливой супруги, анатомировать ее характер, докопаться до ее сути. Все тому же своему адресату – критику и историку литературы Александру Глинке-Волжскому – Розанов писал: «Ал, это удивительная женщина. Любя и ласкаясь, я говаривал: «Ах, ты моя Брюнегильда и Фринегильда». Ее любимый тип в литературе и мифах – Медея, когда она из-за измены Язона убивает детей. Суслиха вполне героический тип. «Исторических размеров». В другие времена она – «наделала бы дел». Тут она безвременно увядала. Меня она никогда не любила и всемерно презирала,до отвращения: и только принимала от меня «ласки». Без «ласк» она не могла жить. К деньгам была равнодушна. К славе – тайно завистлива. Ума – среднего, скорее даже небольшого. Но стиль, стиль...»

Стиль, стиль поведения, стиль высказываний были действительно оригинальны и привлекали таких людей, как Достоевский и Розанов. Стиль – это замечательно, но не совсем подходит для семейных будней. Когда Розанов повстречал другую женщину, свою будущую жену Варвару Дмитриевну, у нее не было стиля, но было все остальное. Она родила ему детей, чего не могла никак простить «Суслиха». Целых 20 лет она не давала развода Розанову, проявляя свой характер фурии, обрекая новую семью на дополнительные трудности и страдания. А счастлива ли была сама? Счастья не было ни с Розановым, ни без него.

Суслова поселилась в Нижнем Новгороде, взяла на воспитание девочку Сашу, но та утонула (рок? судьба?). Тогда она покидает Нижний и перебирается в Крым. Обосновалась Суслова в Севастополе, где и прожила свои последние 16 лет. Она превратилась в «тяжелую старуху», «развалину с сумасшедше-злыми глазами» (З. Гиппиус).

Что делает «железная Аполлинария» в последний период своей жизни? Вступает в «Союз русского народа» – начала как революционерка, а закончила реакционеркой. В 1918 году она умирает в возрасте 78 лет. Через год покидает этот мир и Розанов, так и не разведенный с Аполлинарией Прокофьевной. Так с крестом и ушел, заплатив высокую цену за «грех» своей молодости.

Но что говорить о Василии Розанове? Он написал много книг. Их широко издают. Без Розанова нет ныне русской литературы и русской философии. А что Суслова? Что оставила она после такой долгой жизни? Написала она мало, да и то не представляет особого интереса. На общественном поприще тоже ничего не добилась – ни в студенческом бунтарстве, ни в старческом мракобесии. Семьи не создала, детей не оставила. Вся ее заслуга – прошествовала в колонне русских нигилисток в 60-х годах прошлого века, да вот – и это самое главное – находилась рядом с двумя гениями – Достоевским и Розановым. Однако не любовь им подарила, а муку. Гордыня не позволяла ей скромно прошествовать рядом с кем-нибудь из них. Она стала невольной жертвой культа «эмансипе».

В книге Розанова «Опавшие листья» есть запись: «Толстой удивляет, Достоевский трогает». Добавим: а Суслова? Суслова вызывает сожаление. Жизнь, пущенная по ветру...

Софья Ковалевская
ВО ВЛАСТИ МАГИИ ЧИСЕЛ

Софья Ковалевская – одна из первых, кто доказал, что русская женщина способна многого достичь в науке. Она была избрана членом-корреспондентом Петербургской Академии наук и стала пожизненным профессором Высшей школы Стокгольмского университета. Она освоила сложнейшую геометрию линий и строгие законы цифр. Но, увы, ей не удалось постигнуть геометрию любви: ее женская линия никак не хотела пересекаться с мужской. Будучи чистым математиком, она так и не овладела чуждой для нее наукой – магией любви. Впрочем, обо всем этом расскажем подробно.

Софья Ковалевская родилась 3 (15) января 1850 года в Москве, где ее отец, артиллерийский генерал Василий Корвин-Круковский занимал должность начальника Арсенала. Мать, Елизавета Шуберт, была на 20 лет моложе отца. О себе впоследствии Софья Ковалевская (под этой фамилией мужа она вошла в историю) говорила так: «Я получила в наследство страсть к науке от предка, венгерского короля Матвея Корвина; любовь к математике, музыке и поэзии от деда матери с отцовской стороны, астронома Шуберта; личную свободу от Польши; от цыганки прабабки – любовь к бродяжничеству и неумение подчиняться принятым обычаям; остальное – от России».

Согласитесь, коктейль кровей весьма взрывчатый, что и подтвердилось в жизни Софьи Ковалевской. А начало было безоблачным. Еще в постельке детям – старшей Анюте, средней Софье и младшему Феде – подносили кофе со сливками и круассаны. Барчуки нежились. Картинку своего детства Софья Ковалевская описала так:

«Солнышко уже давно заглядывает в нашу детскую. Мы, дети, один за другим, начинаем открывать глазки, но мы не торопимся вставать и одеваться. Между моментом просыпания и моментом приступления к нашему туалету лежит еще длинный промежуток возни, кидания друг в дружку подушками, хватания друг дружки за голые ноги, лепетания всякого вздора. В комнате распространяется аппетитный запах кофе; няня, сама еще полуодетая, сменив только ночной чепец на шелковую косынку, неизбежно прикрывающую ей волосы в течение дня, вносит поднос с большим медным кофейником и еще в постельке, неумытых и нечесаных, начинают угощать нас кофе со сливками и сдобными булочками. Откушав, случается иногда, что мы, утомленные предварительной возней, опять засыпаем...»

Когда Софе было 6 лет, отец вышел в отставку и поселился в своем родовом имении Палибино в Витебской губернии. Там уже совсем было тихо, спокойно и уютно, среди лесов, речек и дубрав.

И все же на безоблачное детское небо нет-нет да и набегали тучки. В семье любимицей была Анюта (она была старше Софы на 7 лет), а Софа родилась как бы не вовремя: ждали мальчика, к тому же к моменту ее рождения отец сильно проигрался в Английском клубе, да так, что пришлось закладывать бриллианты матери. Положение не очень желанной девочки развило в Софе черты замкнутости.

«Приведут меня, бывало, в гостиную, – я стою, насупившись, ухватившись обеими руками за нянино платье. От меня нельзя добиться слова, – писала в воспоминаниях Ковалевская. – Как ни уговаривает меня няня, я молчу упорно и только поглядываю на всех исподлобья, пугливо и злобно, как травленый зверек, пока мама не скажет, наконец, с досадой: «Ну, няня, уведите вы вашу дикарку назад в детскую! С ней только стыд один перед гостями. Она верно язычок проглотила!»»

Даже этот маленький пассаж из воспоминаний может служить прекрасным материалом для психоаналитика: как у человека формируются разные комплексы.

Замкнутость всегда требует диалога с самим собою, и в 5 лет Софа начинает сочинять стихи. В 12 лет она уже глубоко убеждена, что будет непременно поэтессой. Характерны даже названия ее стихов: «Обращение бедуина к коню» и «Ощущение пловца, ныряющего за жемчугом».

В 15 лет новое увлечение – математика: начала геометрии и аналитическая арифметика. А пришло это увлечение случайно: с изучения обоев в детской комнате. Стены были обклеены литографированными записями лекций по дифференциальному и интегральному исчислению академика Остроградского. Эти забавные и непонятные иероглифы страстно привлекли к себе маленькую девочку. Она принялась их изучать и постепенно вникла в смысл всех приведенных на стене формул. Когда Софья Ковалевская брала первые уроки математики, маститые профессора очень удивлялись ее глубоким знаниям.

Но все же Софью никак нельзя было назвать «синим чулком». Она очень заинтересованно следила за любовным романом своей старшей сестры Анюты. За Анютой ухаживал получивший уже в то время популярность писатель Федор Достоевский. Она, как и Софья, тоже занималась сочинительством – писала рассказы, и это еще больше привлекало к ней Федора Михайловича. Однако любовь эта была односторонней. Федор Михайлович влюбился в Анну, но получил отказ, и это повергло Достоевского в отчаяние. Однажды он бросил такие слова в адрес Анны: «У вас дрянная, ничтожная душонка! То ли дело ваша сестра! Она еще ребенок, а как понимает меня! Потому что у нее душа чуткая!»

Как вспоминает Софья Ковалевская, тогда «еще ребенок»: «Я вся краснела от удовольствия, и если бы надо было, дала бы себя разрезать на части, чтобы доказать ему, как я его понимаю...»

А тем временем Достоевский горячился дальше и бросал обидные фразы в лицо старшей сестры: «Вы воображаете себе, что очень хороши. А ведь сестрица-то ваша будет со временем куда лучше вас! У нее и лицо выразительное, и глаза цыганские! А вы смазливенькая немочка, вот вы кто!»

Юпитер явно сердился.

Разрыв был полный. Анна вышла впоследствии замуж за участника I Интернационала Виктора Жаклара. Достоевский нашел отзыв в другом сердце – у Анны Сниткиной. Ну а 13-летняя Софья? Она, с одной стороны, очень обрадовалась, что сестра отказала Достоевскому, но, с другой стороны, понимала, что сама она для него всего лишь несмышленый ребенок, хоть и очень милый. В главе «Знакомство с Ф. М. Достоевским» Софья Ковалевская написала о прощанье следующее:

«Федор Михайлович пришел к нам еще раз, проститься. Он просидел недолго, но с Анютой держал себя дружественно и просто, и они обещали друг другу переписываться. Со мной его прощание было очень нежное. Он даже поцеловал меня при расставании, но, верно, был очень далек от мысли, какого рода были мои чувства к нему и сколько страданий он мне причинил...»

Но все же это было детское страдание, и сердечная рана скоро зажила. В качестве лекарства очень пригодилась математика. Цифры отвлекали и увлекали одновременно.

Софья Ковалевская вступила на порог зрелости, и надо было принимать решение, как жить дальше. Выйти замуж и рожать детей? Обречь себя на полную зависимость от мужа? Этого не хотелось ни младшей Софье, ни старшей Анне. Перед глазами у них был пример собственной матери. Какой? Вот отрывки из дневника Елизаветы Федоровны, матери сестер:

21 января 1843 г.: «Итак, я замужем. Будущее мое полно надежд... Я имею очаровательного мужа...»

29 сентября 1845 г.: «Мой муж: не позволяет мне принимать участие в жизни света, к которому я принадлежу... Он тверд, и я не могу переубедить его. Я совершенно лишена всякого общества».

17 января 1846 г.: «День нашей свадьбы. Муж: в клубе, где поют цыгане...»

Ну и так дальше, по нарастающей: «Я дома – печальные времена...»

Нет, сестры Корвин-Круковские решительно не хотели такой однообразной и скучной жизни, оказаться в положении «жалких рабынь», как выразилась Мэри Уоллстонкрафт, активная защитница прав женщин. Мало того, они обе жаждали дела, а для этого нужны были профессиональные знания. И вот Анюта все свои карманные деньги стала тратить не на наряды и «булавки», а на книги, их выписывали целыми ящиками, и притом вовсе не художественные романы, а книги с такими мудреными названиями, как «Физиология жизни», «История цивилизации» и т. п.

Под влиянием прочитанного Анюта потребовала от отца отпустить ее одну в Петербург учиться. «Отец, – вспоминает младшая, Софья, – сначала хотел обратить ее просьбу в шутку, как он делывал и прежде, когда Анюта объявляла, что не хочет жить в деревне. Но на этот раз Анюта не унималась. Ни шутки, ни остроты отца на нее не действовали. Она горячо доказывала, что из того, что отцу ее надо жить в имении, не следует еще, чтобы и ей надо было запереться в деревне, где у нее нет ни дела, ни веселья. Отец, наконец, рассердился и прикрикнул на нее, как на маленькую».

Но идея уехать учиться запала в юную головку крепко. Вскоре ею стала бредить и младшая, Софа. Вот только как вырваться из отчего дома, из плена традиций и условностей, сковывавших тогда жизнь? Это сегодня после успеха (а может, и поражения) эмансипации молодая женщина вольна распоряжаться своею судьбою и тысячи (десятки, сотни тысяч) легко покидают родное гнездо и устремляются в большие города. А в ту пору!.. Все было сложно и проблемно, особенно для барышень из благородных семей. Постулат отца, генерала Корвин-Круковского, был для того времени расхожим: «Долг всякой порядочной девушки жить со своими родителями, пока она не выйдет замуж...» Ну а далее – состоять при муже. И все. Точка.

Впрочем, как известно, нет безвыходных положений. Раз есть стена, значит, есть какой-то маневр, чтобы ее обойти. А маневр этот в 70-е годы прошлого века был уже опробован: фиктивный брак. Но если ныне фиктивный брак заключается ради какой-то корысти (прописки, денег и т. д.), то в прошлом веке он заключался ради высоких идей, к примеру ради получения образования. Обвенчавшись, молодая женщина получала от мужа отдельный паспорт и разрешение поступить в русское учебное заведение или поехать для учения за границу.

Итак, Анюта задумала фиктивный брак, а Софа стала ей активно помогать. Это была целая детективная история. Подходящего кандидата, к примеру, искали среди разночинцев или обедневших дворян. И вскоре нашли такого – Владимира Ковалевского. На встречу с ним и на переговоры Анюта ходила вместе с Софой (для надежности). Встречи-переговоры проходили втайне, в церкви. Все шло превосходно, за исключением маленького «пустяка»: Владимир Ковалевский решил посвататься не к Анюте, а к ее сестре. Он направил Софе письмо, в котором все объяснял.

«Последние два года, – писал Ковалевский, – я от одиночества да и по другим обстоятельствам сделался таким скорпионом и нелюдимым, что знакомство с вами и все последствия, которые оно необходимо повлечет за собою, представляются мне каким-то невероятным сном. Вместо будущей хандры у меня начинают появляться хорошие радужные ожидания, и как я ни отвык увлекаться, то теперь поневоле рисую себе в нашем общем будущем много радостного и хорошего. Право, рассуждая самым холодным образом, без детских увлечений, можно сказать почти положительно, что Софья Васильевна будет превосходным доктором или ученым по какой-нибудь отрасли естественных наук; далее весьма вероятно, что Анна Васильевна будет талантливым писателем... я, ваш покорный слуга, положу все силы на процветание нашего союза; и сами представьте себе, какие блестящие условия для счастья, сколько хорошей и дельной работы в будущем...»

Из отрывка письма легко заключить, что это был человек самых чистых помыслов.

Владимир Онуфриевич Ковалевский оказался введен в дом генерала и с его согласия стал женихом Софы. Ему было 26 лет, Софе – 18. Кстати, а как выглядела наша героиня? Ее подруга Юлия Лермонтова (из рода поэта) дает такое описание «воробышка» (так прозвали Софью Ковалевскую): «Ей минуло уже 18 лет, но на вид она казалась гораздо моложе. Маленького роста, худенькая, но довольно полная в лице, с коротко обстриженными вьющимися волосами темно-каштанового цвета, с необыкновенно выразительным и подвижным лицом, с глазами, постоянно менявшими выражение, то блестящими и искрящимися, то глубоко мечтательными, она представляла собою оригинальную смесь детской наивности с глубокою силою мысли».

И далее: «Она привлекала к себе сердца всех безискусственною прелестью, отличавшею ее в этот период ее жизни; и старые, и молодые, и мужчины, и женщины были все увлечены ею. Глубоко естественная в своем обращении, без тени кокетства, она как бы не замечала возбуждаемого ею поклонения. Она не обращала ни малейшего внимания на свою наружность и свой туалет, который отличался всегда необыкновенною простотою с примесью некоторой беспорядочности, не покидавшей ее в течение всей жизни...»

А вот еще одно свидетельство о Софье Ковалевской, оно принадлежит Максиму Ковалевскому (о нем самом речь пойдет позже): «В молодости С. В. была очень красива, и знавший ее в это время Климент Аркадьевич Тимирязев говорил мне, что за нею очень ухаживали. Но натура умственная по преимуществу, она в это время всецело была поглощена своею специальностью и не давала никакого простора чувствам».

В 1869 году Софья (уже Ковалевская) с мужем – Владимиром Ковалевским – и старшей сестрой Анной уехали за границу. Там Софья Ковалевская с головой окунулась в науку: в университетах Вены, Гейдельберга и Берлина слушает лекции по физике и математике. Занимается самостоятельными исследованиями, одно из них – астрономическое, «О форме колец Сатурна» – привлекает внимание ученых. О способностях Софьи Ковалевской почтительно говорит знаменитый математик Вейерштрасс. В Геттингене ей присваивается звание доктора философии – cum laude (с высшей похвалой – лат.).

В 1874 году Софья Ковалевская вернулась в Россию, но здесь условия для занятий наукой были значительно хуже, чем в Европе. К этому времени фиктивный брак Софьи перешел в стадию фактического. Сначала в Германии они даже жили в разных городах и учились в разных университетах, обмениваясь лишь письмами. «Дорогой мой брат», «Хороший брат», «Славный» – так она обращалась к Владимиру Ковалевскому. Но потом, и это вполне естественно, пришли другие отношения, о чем свидетельствуют письма: «Пиши почаще и люби свою Софу».

Уже в России, из имения Палибино, Софья Ковалевская пишет письмо в стихах Владимиру Ковалевскому, которое заканчивается такими строчками:

 
Твоей смуглянке скучно, мужа ожидает,
Раз десять в сутки на дорогу выбегает.
Собаки лай, бубенцов звонких дребезжанье
В ней возбуждают трепет ожиданья,
И вновь бежит она и, обманувшись вновь,
Клянет мужей неверных и любовь.
(18 июля 1875)
 

Осенью 1878 года Софья Ковалевская родила дочь Фуфу (это был ее единственный ребенок). Есть муж, есть ребенок, есть любимое занятие – наука, вроде бы полный набор для счастья. Но счастья нет. Россия не Европа, и тут трудно реализовать свои способности полностью, да к тому же женщине-ученой. Если бы она была женщиной обыкновенной, то, наверное, довольствовалась бы тем, что имела. Но Софья Ковалевская была одаренной натурой и даже в любви выступала с максималистских позиций: требовала чрезмерно многого, почти всего. Ей хотелось, чтобы муж постоянно выражал ей пылкие признания, произносил клятвы любви, все время оказывал знаки внимания. А Владимир Ковалевский этого делать не мог. Он был просто другим и был увлечен своей наукой не менее, чем его молодая жена.

«Это был талантливый, трудолюбивый человек, совершенно непритязательный в своих привычках и не чувствовавший никогда потребности в развлечениях, – вспоминает Юлия Лермонтова. – Софа говорила часто, что ему “нужно только иметь около себя книгу и стакан чая, чтобы чувствовать себя вполне удовлетворенным”».