Текст книги "Вера, Надежда, Любовь… Женские портреты"

Софья Ковалевская требовала постоянного внимания к себе и ревновала мужа даже к его занятиям, считая, что они только мешают ему уделять ей время. Она обременяла его всякими поручениями, требовала исполнения каких-то мелочей, то есть ее максимализм не знал никаких пределов.

Еще раз обратимся к воспоминаниям Юлии Лермонтовой: «Когда Софа много лет спустя разговаривала со мной о своей прошлой жизни, она с наибольшею горечью выражала всегда следующую жалобу: “Никто меня никогда не любил искренно”. Когда я возражала ей на это: “Но ведь муж твой любил тебя так горячо!” – она всегда отвечала: “Он любил меня только тогда, когда я находилась возле него. Но он всегда умел отлично обходиться и без меня”».

Остается добавить, что сильное увлечение чем-то (наукой, искусством) одного из любящих всегда стоит камнем преткновения на пути любви. А в случае с Ковалевскими оба – и муж, и жена – страстно любили науку, и волей-неволей семья отходила на второй план. Полный же крах наступил тогда, когда супруги занялись не своим делом – коммерцией, чтобы обеспечить себе материальное благополучие. Легко представить, что из этого вышло у двух абсолютно непрактичных людей.

«В то время, – пишет Софья Ковалевская, – все русское общество было охвачено духом наживы и разных коммерческих предприятий. Это течение захватило и моего мужа и отчасти, должна покаяться в своих грехах, и меня самое. Мы пустились в грандиозные постройки каменных домов, с торговыми при них банями. Но все это кончилось крахом и привело нас к полному разорению».

Положение было критическим. Софья Ковалевская занималась в последнее время театральными рецензиями, но сама отлично понимала, что это не ее удел, и в 1882 году она вновь уезжает за границу и энергично принимается за науку, от которой, по ее словам, она «отдыхала столько лет в России».

Дочь Фуфа осталась на родине и была пристроена у Юлии Лермонтовой. А муж продолжал барахтаться в своих финансовых делах. Окончательно запутался в них и в ночь с 15 на 16 апреля 1883 года покончил с собой. Софья Ковалевская в 33 года осталась вдовою, но, к счастью, у нее уже был навык жить за границей и наука была ее путеводной звездой. Новая работа «О преломлении света в кристаллах» приносит ей имя в научных кругах. Попутно следует заметить, что все свои труды Ковалевская писала на немецком или французском языках, которыми владела в совершенстве.

Новый поворот в жизни произошел в 1883 году: Ковалевскую пригласили читать лекции по математике в только что образованный Стокгольмский университет.

«В настоящую минуту я уже прочитала две лекции, и кажется – порядочно, – писала она в письме брату мужа, Александру Ковалевскому. – В первый раз я, разумеется, ужасно трусила. Одну минуту мне вдруг показалось, что у меня подкашиваются ноги и что я не в силах выговорить больше ни единого слова. Но, странное дело, из присутствующих даже никто не заметил этого, и многие говорили мне потом, что даже удивлялись моему спокойствию... Что-то из всего этого выйдет? С виду кажется, будто все относятся ко мне хорошо и доброжелательно, но назначат ли мне на будущий год жалованье, в чем, разумеется, состоит теперь главный вопрос для меня, – этого я еще не знаю».

Все закончилось хорошо. В 34 года Софья Ковалевская стала ординарным профессором, и началась ее многолетняя жизнь в Швеции, прерываемая наездами в Россию и в Европу. О том, как ей жилось в Стокгольме, говорят отрывочные записи из дневника. Вот лишь некоторые из них:

13 января 1884 г.: «Все эти дни была не совсем здорова; ленилась безбожно. Никак не могу приняться за работу».

2 февраля: «Прочитала лекцию. Вернулась домой ужасно печальная, сидела погруженная в созерцание своего одиночества...»

6 февраля: «Прочитала 3-ю лекцию».

21 февраля: «Четверг. Ну уж денек! С утра всякие неудачи! Одни за другими. Такая находит иногда усталость, что бросила бы все и бежала».

16 апреля: «Прочитала лекцию. Весь день размышляла о мудром правиле Талейрана: «II ne faut jamais suivre son premier mouvement car il est toujours bon». («Никогда не надо следовать своему первому побуждению, потому что оно всегда слишком хорошее».) (франц.)

В автобиографических заметках, предназначенных для читателей, не высказано ни одного слова о слабости, тоске, нездоровье. В них Ковалевская математически суха и точна: «За год моего пребывания в Швеции я много и серьезно работала. Между прочим, там я написала самую важную из моих математических работ, за которую получила премию от Парижской академии наук. В этой работе я исследовала вопрос «О движении твердого тела вокруг неподвижной точки под влиянием силы тяжества». Это один из самых, так сказать, классических вопросов в математике...»

Через год Софья Ковалевская читала уже лекции по-шведски. Короче, с наукой у нее все обстояло нормально. Хуже было с жизнью, а точнее, с повседневным бытом.

Шведская писательница Анна Шарлотта Лефлер-Эндгрен, друг Софьи Ковалевской и ее биограф, писала следующее:

«С мужскою энергиею и мужским умом и с замечательным в некоторых случаях упорством в характере она соединила и значительную долю женской беспомощности. Она всегда чувствовала потребность в опоре, в друге, который помогал бы ей выпутаться из затруднительных обстоятельств и облегчал бы ей жизнь. И почти всегда и повсюду находила такого друга, а когда его не оказывалось, чувствовала себя несчастною, беспомощною и смущенною, точно неопытное дитя.

Она не могла сама купить себе платья, не могла сама смотреть за своими вещами, не могла найти дороги в городе; проживши столько времени в Стокгольме, она умела находить те только улицы, которые вели в Высшую школу и к ее ближайшим друзьям; не могла сама заботиться ни о своих делах, ни о своем домашнем хозяйстве, ни о своей дочери, почему должна была постоянно оставлять ее на чужих руках; одним словом, она была до такой степени непрактична, что все мелкие заботы жизни казались ей невыносимыми».

Живи Софья Ковалевская сегодня, ей бы пришлось совсем туго: опереться, как правило, не на кого и надо самой все делать, пробивать, организовывать. Хотя и тогда, в конце позапрошлого века, одинокой и непрактичной женщине было несладко. Нет, совсем одинокой она не была. У нее было много друзей-приятельниц, в частности, помимо Анны Шарлотты Лефлер-Эндгрен, писательницы Джордж Элиот, Элен Кей и другие. Она вела активную переписку с родными и близкими в России. И все же, все же... не было главного: любимого мужчины.

Свой идеал Софья Ковалевская видела таким: совместная увлекательная работа при любовном союзе между мужчиной и женщиной. Однако такая гармония практически была недостижима. Поэтому Ковалевская бесконечно мучилась от сознания, что ее работа стоит стеной между ней и тем человеком, которому должны были принадлежать ее мысли. Разум требовал работы, интеллектуального напряжения. Душа требовала чувств, эмоциональной разрядки. Честолюбие мешало быть ей просто любящей женщиной. Любовь и работа (особенно связанная с творческим результатом, успехом) – трудно сочетаемые вещи, тем более что от своего избранника Софья Ковалевская требовала полного слияния с собою. Она искала и хотела именно этого. Но сама со своей стороны на подобное была не способна. Естественно, с такими претензиями трудно рассчитывать на безмятежную любовь.

Примечательное признание сделала Софья Ковалевская в письме к Марии Мендельсон (Стокгольм, середина 1886 г.): «...В сущности,никто еще не полюбил меня сразу. По отношению даже к самым сердечным друзьям у меня осталось впечатление, что я должна была приложить много стараний, чтобы приобрести их дружбу. Но – что грустнее всего – я вынуждена была всегда играть маленькую комедию, т. е. представлять себя в несколько ином свете... Знаешь ли, какая между нами разница? Ты натура импульсивная, подчиняющаяся первому порыву... Со мной – увы! – бывает совсем обратное. Много раз в жизни я собиралась совершить какое-нибудь безумство, но это не удавалось мне никогда. Я так страшно, так неисправимо рассудительна... Я чувствую себя сама собой только в роли рассудительной и прозаической мещанки – скажи же, кто может любить такое создание? Мои предки со стороны матери – немецкие филистеры – очевидно, взяли верх над казаками и цыганами, кровь которых течет в моих жилах по отцу...»

Порода породой, но математика начисто отрицает сумасбродство. А без сумасбродства не бывает любви. Вот в чем штука!..

В 1888 году в Стокгольме началась дружба «принцессы науки» (так звали в Швеции Софью Ковалевскую) с Максимом Ковалевским (однофамильцем ее покойного мужа), видным юристом и социологом. Дружба двух профессоров вскоре перешла в нечто, напоминающее любовь, но только напоминающее, ибо из-за повышенных требований Софьи Ковалевской их отношения настолько запутались, что любовь (или нечто любовное), не успев набрать высоту, рухнула, потерпев полное крушение. А разговор уже шел о браке, об удочерении Фуфы. Но любовь не состоялась. Вернее, не состоялась та идеальная любовь, о которой мечтала Софья Ковалевская.

Максим Ковалевский высоко ценил свою знаменитую однофамилицу за ее высокий ум, увлечение наукой, за литературный дар. «Мы живо обсуждали с ней всякие вопросы, касающиеся настоящего и будущего России», – вспоминал он.

Беседы о России. Об остальном Максим Ковалевский не написал ни слова.

Однажды она принесла ему рукопись своих воспоминаний, и он позволил себе сделать несколько критических замечаний, она вспыхнула и обиделась. Нет, любовь никак не получалась у нее. Для Софьи Ковалевской это было не по силам.

Неожиданно приблизился финал.

«Последнее лето 1890 года, – вспоминает дочь Фуфа, – я опять проводила у Лермонтовой, а моя мать на Ривьере и в других местах. ВРоссию она, по-видимому, не приезжала, я помню, что она просила Лермонтову свести меня к фотографу и выслать ей мою карточку, так как ей хотелось видеть, насколько я изменилась. Осенью мы встретились, как всегда в Стокгольме, но настроение ее было не блестящим. Она очень похудела и постарела и всегда казалась чем-то озабоченной. Затем она уехала на рождественские каникулы на Ривьеру, а оттуда вернулась совсем больная и через несколько дней после приезда умерла от гнойного плеврита».

«Мне было 7 лет, когда началась моя совместная сознательная жизнь с матерью и 12 с половиной лет, когда она ушла навсегда...» – отмечает Софья Ковалевская младшая.

Так что же произошло? В Каннах Софья Ковалевская простудилась и в таком состоянии поехала в Париж. На пароме, плывущем в Швецию, ее состояние ухудшилось. Врач в Стокгольме не определил правильно болезнь и начал лечить от почечной колики. А это был тяжелый плеврит.

10 февраля 1891 года, на пороге 42-летия, Софья Ковалевская скончалась. Как заявил врач после вскрытия, у Софьи Ковалевской был такой порок сердца, который и без болезни должен был вызвать скорый конец. Злополучный плеврит только ускорил этот исход. И еще: мозг покойной оказался в высшей степени развитым и богатым извилинами, что и можно было предвидеть, судя по ее высокой интеллигентности, – так выразился журналист одной из стокгольмских газет.

Развитой мозг, больное сердце – такова парадигма жизни Софьи Ковалевской.

На ее могиле Максим Ковалевский, обращаясь к покойной, сказал:

«Софья Васильевна! Благодаря вашим знаниям, вашему таланту и вашему характеру, вы всегда были и будете славой нашей родины. Недаром оплакивает вас вся ученая и литературная Россия... Работая по необходимости вдали от родины, вы сохранили свою национальность, вы оставались верной и преданной союзницей юной России, России мирной, справедливой и свободной, той России, которой принадлежит будущее. От ее имени прощаюсь с вами в последний раз».

Конец печальный. Но что поделать? Смерть – это неизбежный человеческий финал. И он не подлежит обсуждению. А вот жизнь – да!..

Каждому из нас дарована жизнь («Жизнь есть небес мгновенный дар», – говорил Державин), и каждый волен ею распорядиться по своему усмотрению, на свой лад (о судьбе, о карме не говорю, это вопрос, требующий особого обсуждения).

Софья Ковалевская выбрала свой путь: тернистый путь познания. Она прошла по нему и была увенчана славой. Что касается чисто женского предназначения, то тут особых достижений не было: ни головокружительных романов, ни череды любовников. На этом поприще преуспели другие. Что лучше, не берусь утверждать. Как говорил Цицерон, suum cuique – каждому свое.

Выбор – за вами!..

Мария Савина
КАРЬЕРНАЯ ЖЕНЩИНА

О себе она говорила так: «Я – человек, которому некогда. Я всегда спешу... Кому только я не нужна, и кто только не теребит меня в продолжение дня». Кто это сказал? Наша современница? Какая-нибудь деловая женщина? Нет, эти слова принадлежат человеку конца XIX – начала XX века – Марии Савиной. Удивительной женщине. Она пробилась с провинциальных подмостков на императорскую сцену в Петербурге. Была первой актрисой Александрийского театра в течение сорока лет. Была трижды замужем. Ею увлекался Тургенев. Она оставила свои воспоминания. Она... Впрочем, все по порядку.

Начало

Мария Савина родилась 30 марта 1854 года на Украине, в Каменец-Подольске. В воспоминаниях, в главе «Мое детство», Савина писала: «Нельзя назвать его радостным. Да и было ли оно у меня? Я как-то всегда чувствовала себя большой и очень несчастной. Играть с детьми, и в особенности в куклы, никогда не любила, хотя превосходно шила им платья и тогда уже проявляла вкус в нарядах. Читала до обморока. Все, что ни попадало под руку, буквально проглатывалось мною...»

И дальше: «Пансион был для меня отрадой от домашней пытки. Никогда не пойму, за что меня мать так не любила! Кроме пощечин, брани, упреков в ничегонеделании, я ничего от нее не видела, и с каждым годом было все хуже. Отец любил нас по-своему, но это было воплощенное равнодушие и идеальная беспечность. Да и мы видали его редко. Ссоры матери с ним превышают всякое описание; кончались они тем, что он уходил, а мать срывала свой гнев на нас, в особенности на мне, так как сестра всегда умела скрыться вовремя...»

Стоп! Что это за родители? Отец, учитель рисования Гавриил Подраменцев, вообразил себя актером, бросил гимназию, сменил фамилию на более благозвучную – Стремлянов – и занялся поисками «синей птицы». В итоге ничего не нашел и ничего не достиг, лишь характер испортился да дурные привычки появились.

Мать Савиной тоже подвизалась на сцене, но с тем же отрицательным результатом. Свой провал в театре и в семейной жизни вымещала на детях – старшей Марии и младшей Елене. Но, как вы уже узнали из воспоминаний, доставалось больше Марии.

Вот так – неуют и холод с младых лет. Казалось бы, это не та стартовая площадка, с которой можно взлететь в поднебесье. Но Мария Савина (Савина – ее фамилия по первому мужу) доказала, что можно добиться всего, чего хочешь, несмотря ни на что и вопреки всему. Главное – страстно желать этого. Желание и стремление выковывают характер. У Марии Савиной в итоге он получился стальной.

Театр в жизнь Мани Стремляновой вошел рано: в 7 лет ее начали занимать в спектаклях, выводя на сцену то девочкой, то мальчиком. В одной пьесе ей даже поручили петь легкомысленные куплеты: «Мужчины на свете как мухи к нам льнут...»

Родители Мани на каком-то этапе окончательно рассорились и разошлись. Девочек поделили: любимая Елена отошла к матери, нелюбимая Мария осталась с отцом. И тотчас появилась мачеха, тоже актриса, женщина красивая, но наглая и полуграмотная. Само собой разумеется, что отношения с новой «мамой» не сложились. Тонкая, чувствительная Маня была возмущена, как эта грубая «баба» пыталась изображать на сцене кокетливых светских дам. Уже тогда юная Савина проявила свой художественный вкус.

В свои 15 лет Мария вовсю играла в провинциальных театриках Нежина, Гомеля и Бобруйска. Помимо актерского опыта, она приобрела и некоторые навыки записной кокетки, возможно, инстинктивно чувствуя, что кокетство – это неплохое женское оружие, весомый аргумент в споре за «кусок» жизни. Она так отчаянно кокетничала, что некий 40-летний капитан летом 1869 года просил ее руки.

Спектакли шли за спектаклями, без особых репетиций, без всякого режиссерского натаскивания, чисто импровизационно, на ходу, бегло, что, с одной стороны, являлось плохой школой, нарабатывались штампы, но, с другой стороны, давало возможность накапливать определенный актерский опыт. Время летело, и Мария из гадкого утенка превращалась в хорошенькую молодую женщину. Прибавьте к этому жажду играть и нравиться, и в итоге – успех, вызовы, букеты, комплименты. Голова начинала кружиться, но одна опытная актриса вовремя вылила на Марию ушат холодной воды, сказав, что «смазливая рожица не есть еще талант».

Мария не обиделась и отнеслась к этим словам с пониманием: да, надо совершенствовать свою актерскую игру. А тут ситуация усугубилась: в воздухе зазвенела первая стрела Амура. Стрела исходила от актера – героя-любовника, кумира провинциальных женщин (мадам Грицацуеву помните?..) Владимира Костровского. Марии устоять перед ним было трудно. Она влюбилась без памяти (в 15 лет такое случается часто).

Они – Мария Савина (тогда еще Стремлянова) и Владимир Костровский – играли вместе в Минске. Играли разный репертуар – и слезливые драмы, и веселые оперетки. Костровский был опытным актером, и с ним в паре Мария Савина многому научилась. В жизни он мог легко ее соблазнить (она была к этому готова), но не сделал этого, хотя ими и задумывался романтический побег в другой город.

Кончилось тем, что он уехал один, а она отправилась к матери, которая стала ее упрекать в любовной связи с Костровским, обзывая при этом «дармоедкой и развратницей». Ни дармоедкой, ни развратницей Мария не была и в результате нервного срыва слегла в горячке.

Поправившись, она покинула материнский дом и очутилась в Харькове. Здесь ее поджидала весьма неприятная ситуация. Маленький актеришка Большаков, выражаясь современным языком, стал к ней клеиться, а его бывшая возлюбленная пришла в ярость и подговорила местного рецензента оскорбить юную «вертихвостку». Тот сделал это с удовольствием, но неожиданно у актрисы нашелся защитник, актер Савин. Он палкой здорово проучил оскорбителя молодого дарования. Дело запахло судом, и в Харькове оставаться было опасно. А тут неожиданное предложение руки и сердца от рыцаря и защитника.

Самое время его представить. Савин – актерский псевдоним, а так он – Николай Славич, потомственный дворянин со странно извилистой судьбой: правовед, ставший офицером флота, проиграл казенные деньги, был судим, лишен отцом наследства, увлекся актрисой Фанни Козловской и сам подался в актеры. Внешне выделялся из актерской среды своими барскими манерами и образованностью. Вне театра светский человек, картежник и кутила. В инциденте с Марией он чувствовал себя героем: снова роль не на сцене, а в жизни. А она была ошеломлена. Отчаянно отказывалась. Он настойчиво уговаривал. И вот 5 июня 1870 года венчание в церкви, свершилось таинство. Ей – 16, ему – 28 лет. Позже на документе появится приписка: «Брак сей по причине нарушения Николаем Славичем супружеской верности расторгнут. Указ консистории от 3-го сентября 1881 года».

Но это спустя 11 лет. А пока она – замужняя женщина. Любила Костровского. Вышла замуж за Савина. В воспоминаниях актрисы можно прочитать следующее:

«Приготовления и обряд мало занимали меня: я исполняла все машинально, но, кажется, не подала повода думать, что несчастлива. Да я и не отдавала себе отчета. Глаза К., как живые, смотрели на меня отовсюду, но я не могла определить их выражения. Накануне свадьбы я еще раз перечла письма и... решительно сожгла их, оставив два или три, – зачем, не знаю. Портрета его у меня не было. Так кончилась моя первая любовь...»

В начале лета 1870 года супруги Савины прибыли в Калугу. Биограф Марии Савиной Марина Светаева об этом периоде жизни актрисы пишет так:

«Труппа была жалостная, а театр очень скверный... Савина получала 45 рублей в месяц и была придатком к мужу, играя «кое-что и кое-как». Семейная жизнь радости не принесла. Муж: пил, пропадал с приятелями в клубе, являлся домой лишь под утро, пьяный и проигравшийся в пух. К жене относился с презрительным равнодушием, цинично поощряя ухаживания ее поклонников. Денег не было, кредиторы осаждали. Она ходила в церковь и молилась – как в детстве, со слезами, – прося царицу небесную послать ей в утешение ребеночка. Было скучно и тяжело».

Из огня да в полымя. Пиковая ситуация жалкого прозябания в захолустье. Муж на заработках. Савина одна. В конце 1871 года, промучившись трое суток, она родила мертвую девочку. Вот что пишет об этом сама Савина:

«Мне ее не показали, да я и не интересовалась: я слишком много страдала. Молодость взяла свое, и через несколько дней я упрашивала доктора позволить мне играть как можно скорей...»

Играть! – вот что было главное для нее. Сцена как спасение от всех невзгод и страданий. «Сцена – моя жизнь!» – скажет Савина позднее, когда ее будут наперебой осаждать газетные репортеры.

В конце сентября она уже играла в Казани в известной антрепризе Петра Медведева в комедии «Марианна, или Роман светской женщины». Русская молодая женщина из провинции изображала на сцене любовные страсти изысканной француженки – чего только не бывает на свете!..

Играя часто, Савина все более совершенствовала свое актерское мастерство, что сразу подметили рецензенты, они отмечали, что в игре актрисы появилось «больше правдивости» и «замечательная простота».

В Казани Савиной пришлось играть в одной труппе с Пелагеей Стрепетовой, другой замечательной русской актрисой. Савина имела успех в фарсах и оперетках, а Стрепетова – в серьезных драмах. Началось нешуточное соревнование репертуара и конкуренция двух премьерш. И хотя Савина это состязание проиграла, в дальнейшем она уже никому не уступит пальму первенства. Актриса прошла настоящую школу борьбы, склок, сплетен и интриг и из незащищенной Красной Шапочки превратилась в матерого театрального волка, точнее, в волчицу.

Итак, Савина боролась сразу на двух фронтах: на театральном и семейном. А как складывались дела на втором? Очень скоро выяснилось, что между супругами нет решительно ничего общего, даже театр, как это ни странно, не соединил их, а, наоборот, разъединил. Савин хотел превратить жену в любезную и обворожительную хозяйку своего дома, заставлял ее играть чисто декоративную роль, но она ее провалила, и это вызывало в нем ярость. Но и Савину возмущало поведение мужа, его пьянство, картежные проигрыши, отвратительные скандалы. И вот на очередных гастролях (она переходила из труппы в труппу), в Саратове, Савина осталась одна, без мужа, и «не верила своему счастью». Она тотчас «наняла себе маленькую, уютную квартирку, взяла мебель напрокат, наставила много цветов и зажила припеваючи», как отметила в своих воспоминаниях.