Текст книги "Бог не без милости, казак не без счастья"

II

Н-ская станица расположена в полуверсте от берега Кубани, на небольшом эллипсообразном холме, возвышающемся от уровня воды в реке футов на двадцать, что, однако, вполне предохраняло ее от затопления при весенних разливах Кубани.

Выбор такого расположения станицы много облегчил основателям ее устройство обороны: по окраине вершины холма, вокруг всех построек тянулся земляной, довольно сильной профили вал, увенчанный сплошным палисадом из толстых, заостренных кверху бревен с прорезанными в них бойницами для ружейной и пушечной пальбы.

К стороне Кубани и в противоположном конце палисад примыкал к массивным въездным воротам с мостами через наружный ров.

На каждом почти дворе были вырыты глубокие колодцы, снабжавшие при осадах станицы со всех сторон обывателей ее прекрасной водой, так что в этом отношении защитники никогда не терпели нужды.

Для отбития нападений имелись кремневые ружья по нескольку у каждого казака: для себя и жены, ибо в те времена женский пол владел ружьем так же хорошо, как и ухватом, а если сами не стреляли, то заряжали и подавали мужьям во время защиты родного города.

Десять старинных пушек, вывезенных еще из сечи и называемых черноморцами «цаплями», составляли артиллерийскую оборону станицы.

Стреляли из пушек этих преимущественно картечью. «А ну-ка, цапля, долбани…» – поощрял казак во время штурма свою пушку, прикладывая зажженный фитиль к затравке, и цапля добросовестно изрыгала массу картечи в упор нападающим.

Порох, свинец и картечь казаки в изобилии получали из правительственных складов.

Жилые хаты строились по одному образцу из крупных глиняных (смесь глины с мелко рубленой соломой-саман) сырцовых кирпичей и покрывались камышовыми, смазанными таким же составом крышами.

Каждая хата имела дворик, обнесенный глиняной стенкой.

Ставни на окнах и двери делались обыкновенно двойными из толстых досок и запирались внутренними железными болотами: они имели назначение предохранять обитателей хат от залетающих во время осады пуль, а в обыкновенное – от неожиданных нападений злоумышленников из числа мирных черкес, занимавшихся грабежами в ночное время под видом нападений немирных своих земляков.

Хата атамана, отличаясь от других только значительно большими размерами, имела два двора с многочисленными хозяйскими постройками и небольшой, но густой фруктовый сад.

Чтобы проникнуть во дворы к Николаю Андреевичу, надо было постучать в ворота железным, повешенным тут же кольцом.

На стук первым откликались пять громадных собак-овчарок, а потом только появлялся лет двадцати казачок с палкой, отгонял надрывавшихся от лая собак и, предварительно опросив стучавшего, отворял калитку, приглашая тем заходить.

При тогдашних условиях жизни особенно трудно было постороннему человеку проникнуть в самые хаты.

Но, наконец, преодолев все трудности, входим через главное крыльцо в просторные сени (есть еще один выход, секретный, известный только одним хозяевам), направо двери ведут в кунацкую горницу (приемная), которая сообщается еще с двумя; налево в кухонную, а против – в кладовую.

Кунацкая, или приемная, большая, светлая комната, поражает белизной своих выбеленных мелом стен; пол, правда, глиняный, но утрамбованный до гладкости и твердости паркета, покрыт твердыми паласами изделия хозяек.

В переднем углу резной, из орехового дерева, задрапированный вышитыми полотенцами киот с образами, откуда из позолоченных и как жар горящих риз приветливо глядят темные лики святых, слабо освещаемые лампадкой из светлого стекла, висящей перед киотом на серебряной цепочке.

В простенке между двух окон массивный обеденный стол, покрытый чистой и белой, как снег, скатертью.

Для отопления хаты, кроме общей на три комнаты голландской печи, по середине одной из стен устроен камин с прямой трубой. Украшенные всевозможным оружием и рогами представителей местной дикой фауны стены, с широкими скамьями вокруг, покрытыми такими же, как и пол, паласами, и несколько деревянных табуретов вокруг обеденного стола завершали убранство и обстановку кунацкой горницы семьи Хоменки.

Из этой комнаты две двери вели: одна – в спальню супругов, а другая – в девичью комнатку Оксаны.

Но так как, по обычаям казаков, постороннему взгляду туда проникать строго-настрого воспрещалось, то и я, сохраняя святость этого обычая, не буду их описывать.

В описываемый момент в кухонном помещении, так же чисто выбеленном, как и кунацкая, у большой русской печи возилась с горшками высокая, пожилая, но хорошо сохранившая еще свою былую красоту казачка.

Достаточно было взглянуть на лицо ее, особенно же на черные, как ночь, глаза, чтобы узнать в ней туземное происхождение. Присутствие же ее в хате Николая Андреевича сразу позволяло решить, что это и есть жена его, Марья Алексеевна, бывшая Керимат.

На другом конце комнаты, у растянутого на пяльцах неоконченного паласа, хлопотала, наклонившись к работе, молодая девушка – дочь Хоменки и Марии Алексеевны – Оксана, вылитый портрет матери, но только пышущий юной свежестью своего возраста и глазами вместо черных светло-синими, из которых теперь нет-нет, да и упадет на работу крупная, как дождевая капля в летнюю пору, слезинка.

Около Оксаны, на скамье, с рукой на перевязи сидел молодой казачий полковник, жених ее, Лука Михайлович Бакланов.

Бакланов, командовавший одним из полков Терского казачьего войска, три месяца тому назад участвуя в стычке нашего отряда с черкесами, был ранен пулей в левое плечо навылет. Раненого привезли в ближайшую от места стычки Н-скую станицу, где и поместили в доме атамана.

Благодаря хорошему уходу, рана его скоро стала подживать, а соседство такого чудного цветка, каким была его теперешняя сестра милосердия Оксана, сделало то, что Бакланов безумно влюбился в нее.

Наблюдая жизнь и поступки Оксаны и вникая в ее кроткую душу, светившуюся в каждой линии действительно божественно-прекрасного личика и в каждом взгляде синих больших глаз, Бакланов пришел к убеждению, что в этой дивной по красоте оболочке воплощен один из самых близких к Богу ангелов. Да, впрочем, не один Бакланов был уверен в том! Все, кто знал Оксану хоть сколько-нибудь, думали о ней то же самое, и никто не ошибался.

Душа Оксаны была так же безукоризненно чиста, как физическая ее красота безупречна.

Ни грубость нравов окружавших ее полудикарей, считавших убийство даже обезоруженного врага святым делом, ни сама жизнь среди ужасов битв и пожаров не коснулись своей беспощадной рукой до этого чудного творения Создателя.

Здравые рассуждения горячо любимого ею отца и природная вдумчивость научили Оксану понимать жизнь и людей, а бесконечно доброе сердечко и чтение единственной в доме книги – Евангелия – развили в ней мировоззрение эпохи первых христиан. Учение Спасителя о всепрощении, любви к ближнему и милосердии стало для нее жизненным идеалом, которого она вполне и достигла.

Врагов у нее не было. Не только люди, но и животные и птицы чувствовали в ней своего друга. Смело она подходила к свирепому цепному псу, знавшему и позволявшему такую вольность только своему хозяину и готовому разорвать всякого другого; страж склонял перед ней мохнатую голову и ласковым помахиванием пушистого хвоста выражал свое удовольствие. Стоило ей только показаться на дворе, как все бывшие там птицы окружали ее, и каждая, чем только могла, выражала ей свою любовь: воробьи и голубки без всякого страха и опасения садились ей на руки и плечи; гуси, утки, куры и другие домашние птицы радостно гоготали, крякали и кудахтали при виде Оксаны. Все несчастные, страждущие, убитые каким-либо горем, осиротевшие шли в дом Хоменки искать утешения в ласковом слове его дочки.

Знали Оксану даже многие из смертельных врагов станицы черкесы и искренно считали ее, при всем своем презрении к лучшей половине рода человеческого, достойной сделаться в раю гурией, чтобы услаждать там взор самого Магомета.

Вот причины, почему Бакланов, сын знатных родителей, получивший прекрасное воспитание и образование, стоявший на блестящей дороге военной карьеры, полюбил всеми силами души своей простую казачку, считал за величайшее счастье для себя, когда, набравшись, наконец, смелости и страстно излив перед Оксаной свои чувства, умоляя ее выйти за него замуж, получил ее согласие.

С этого дня молодая девушка нашла в своем неисчерпаемом для любви сердечке новый источник привязанности к своему жениху-пациенту, силы которого стали возвращаться гигантскими шагами.

Совершенно почти теперь здоровый, Лука Михайлович, сидя около невесты и помогая ей в работе, всевозможными ласковыми словами, любовно заглядывая в заплаканные глаза, старался утешить ее скорбь.

– Не горюй, моя дорогая голубка, Оксанушка, Бог милостив! Минует зима благополучно, черкесы не осмелятся напасть на нас. Весной же обвенчаемся мы с тобой, и я увезу вас всех к себе в имение, где не увидишь ты более крови и страданий людских, а я всю свою жизнь отдам тебе одной… Беречь и ласкать буду свою ненаглядную женушку…

– Перестань же, Оксана, – заговорила и Мария Алексеевна.

– Еще и зима не настала, о черкесах ничего не слыхать, а ты уже тоскуешь о неосиротевших сиротах. Что подумает о такой плаксе Лука Михайлович? Он любить тебя перестанет.

– Нет, мама, по лицу батюшки я вижу, что опасность для станицы велика и близка. Не задумывался бы он так, если бы ничего не было… Давеча я спросила его об этом, а он не слыхал даже моего вопроса и ушел осматривать укрепление… Опять сколько слез и страданий увидим! О, зачем, зачем люди режут и мучат друг друга! Разве им тесно жить на земле?..

Последнее восклицание услышал вошедший в это время в комнату Хоменко.

– Нет, моя дочурка, – заговорил он, гладя Оксану рукой по волосам, – не тесно людям жить на земле, места хватило бы для всех… А уж такая натуришка наша пакостная! За истребление себе подобных нас хвалят и прославляют, называя героями. Если именем твоим соседи детей пугают, тем более чести, почета и славы тебе от своих… Вот что, моя дочурка, привлекает людишек больше всего, и скоро на другой лад их не переделаешь. Такие как ты, Оксанушка, редко посылаются на грешную землю, это особая милость людям от Господа… Так-то, моя бедная скорбница за не стоящее одной слезинки твоей человечество!.. Ну, однако, соловья баснями не кормят! Жинка! Мечи на стол, что есть в печи. Я думаю, и Лука Михайлович проголодался, как волк зимой.

Мария Алексеевна энергичнее застучала горшками, повеселевшая Оксана побежала в кунацкую накрывать на стол, а Хоменко с Баклановым пошли смотреть двух молодых жеребцов, приведенных недавно из табуна для выездки.

Выйдя на двор, Бакланов сейчас же заговорил:

– А что, Николай Андреевич, как по-твоему, скоро ли Кубань станет?

– Вероятно, скоро, что-то перелетные птицы заспешили… Верный признак морозов, – отвечал Хоменко.

– Ну, а что слыхать о Бек-Мурзе? – продолжал расспрашивать Бакланов.

– Э, старый шайтан (черт) ждет не дождется холодуна. До смерти не забудет мне женитьбы на Керимат и поражения его сына Элескандера… Вот уже девятнадцатый год с тех пор пошел, а собака все еще надеется доконать меня и станицу… Раз одиннадцать пробовал, да не солоно хлебавши уходил, авось, и на этот раз Бог поможет отбиться!

– А много ли казаков у тебя?

– Сотни полторы на месте наберу, да полсотни с пикетов дальних прискачут… Хлопцы, что ушли в Екатеринодар, вот-вот подоспеют, тогда и достаточно будет, а то бабы с девками помогут управиться.

– А далеко ли отряды?

– То-то и беда, Лука Михайлович, что далеко, в дней шесть раньше и поспеть не могут. Это-то меня, правду сказать, и беспокоит. Черкесы привалят ведь силой несметной… Знаю я повадку Бек-Мурзы!.. Стар становится… «Подохну, мол, а Хоменко жить останется…» Вот этого-то, по его, никак и нельзя допустить… Ну, да еще посмотрим, чья возьмет! Кто из нас раньше попадет к бесу в лапы?.. Вишь шустрые бестии какие! – переменил он вдруг разговор, указывая пальцем на прыгавших, вырывавшихся из рук конюха жеребцов.

– Маловаты ростом малость, а то бы совсем славные кони были.

– Нет, по-моему и росту достаточно, – утешил старика Бакланов. – Вы уж, Николай Андреевич, одного, вот этого, прибавьте к приданому дочки… – улыбаясь, попросил он, указывая пальцем на одного из жеребят.

– Голубчик ты мой! Жизнь мою возьми, только будь счастлив с моей Оксанушкой! – воскликнул растроганный до слез шуткой Бакланова Хоменко.

– Ну, теперь веди их в конюшню, – приказал он слуге, – а мы пойдем обедать, вероятно, готово, и старая уже ворчит на меня: «Сам нашумел, а теперь не идет». Гайда!..

III

Не ошибся Хоменко, предсказывая близкие морозы. Загудел, засвистал свирепый холодун; затрещали в станице высокие тополи, склоняя вершины свои под напором могучего ветра: рои сухих листьев понеслись по дорогам и улицам; перекати-поле быстро, как зайцы от борзых собак, покатились по степи, подхватывая на пути сорванные ветром стебельки трав… В борьбе за свободу, клокоча и яростно вздымая волны, закипела Кубань белой пеной, обдавая берега замерзавшими на лету брызгами. Но напрасно стонала река! Беспощадный сильный враг сжимал ее в объятиях своих с каждым днем все крепче и крепче, пока, наконец, она не смирила под ледяной коркой непокорную грудь…

Уж несколько дней, как закончены в станице все приготовления к встрече врага: вычищенные и смазанные пушки расставлены на валу; котлы со смолой приготовлены; негодные палисадины заменены новыми; ров расчищен; участки для обороны распределены между защитниками, и распорядителями на них назначены казаки из числа опытнейших… Одним словом, сделано было все, чтобы Бек-Мурза не застал станицу врасплох.

Николай Андреевич, узнав от своего кунака, черкеса из мирных Абдул-Кадыра, смертельного врага Бек-Мурзы, что тот уже скликает народ для набега, поспешил послать об этом донесение командующему линией и, прося помощи, рассчитывал держаться в станице во всяком случае до прихода отряда.

– Милости просим теперь, дорогой гость, – думал он, заглядывая во все уголки укреплений.

– Посчитаемся мы с тобой, быть может, в последний уж раз. Чья возьмет, брат, одному Богу известно!.. Молодец Абдул-Кадыр, разнюхал-таки затею Бек-Мурзы… Ведь если бы не он, как пошлешь просить помощи, не зная ничего наверно? Ну, а теперь все же на сердце спокойнее… Пока черкесы соберутся, наши-то и подоспеют… А воображает старый волк, что не ждем его… Хе-хе-хе-хе, – засмеялся Хоменко, представляя бешенство Мурзы, когда тот узнает, что и на этот раз планы его открыты. – Эй, Еременко! – окликнул он входившего в это время в ворота пожилого казака. – Что, показал место ребятам в Волчьем броду?

– Показал, Никита Андреевич. Хлопцы надежные, не прозевают, – отвечал тот.

– А смотрел, достаточно ли соломы на бродной фигуре?

– Будьте покойны, в три ночи не сгорит, – сказал Еременко, ходивший указывать двум подросткам, назначенным на эту ночь в секрет, место засады в камышах на берегу Кубани у Волчьего брода, где предполагалась переправа черкес.

Несмотря на то, что Кубань замерзала в холодные зимы толстым слоем льда по всему пространству, переправляющиеся большими массами всегда предпочитали совершать переправу в местах бродов: во-первых, потому, что сюда вели все дороги, а во-вторых, лед на мелких местах бывал надежнее, да и в случае провала больше имелось шансов благополучно выбраться на берег.

В случае появления врагов, один из них должен был скакать в станицу дать знать атаману, а другой на ближайшую вышку, чтобы зажечь фигуру (веха с пуком просмоленной соломы, которую зажигали для передачи сигнала тревоги: своеобразный телеграф).

В те времена по всей линии, где можно было ожидать прорыва в наши владения черкесских полчищ, строились сторожевые вышки или пикеты. Около них становились сигнальные фигуры с таким расчетом, чтобы огонь с одного был виден на следующем пикете, где сейчас же тоже зажигалась фигура. Таким образом при неожиданных набегах противника удавалось в самое непродолжительное время поднимать тревогу по всей линии, предупреждая тем население станиц и войска о грозившей опасности.

Днем вышка служила местом для сторожевых казаков, наблюдавших за неприятельским берегом, в ночное же время весь пикет обыкновенно залегал секретом в прибрежном камыше.

При тревоге на одной из вышек казаки зажигали свой сигнал и спешили в ближайшую станицу для защиты ее в случае нападения.

Все указанные мероприятия, как мы видели, были сделаны и Хоменком.

Он сам заглядывал на ближайшую вышку и с беспокойством всматривался в даль: то грозившей стороны, то в сторону всех своих упований, т. е. туда, откуда ожидал помощи.

– И зима какая-то выдалась необыкновенная в этом году. Такой и старожилы не запомнят, – говаривал он часто Бакланову, советуясь с ним насчет обороны станицы. – Снегу нет, а морозы крепчают с каждым днем; лед на реке – хоть заготовляй на лето… Право, в пол-аршина уже будет, тут хоть артиллерию пускай – не проломится! Везет окаянным! Кормов много… Конные будут непременно… Если даже и попадут в ловушку, ускачет много проклятых, а жаль… Положим, коли подоспеет отряд, то и теперь им зададим хорошего трезвону, а все-таки не то!.. Вот кабы снежку или бы оттепель вовремя… – славно бы их поучили… Ты уж извини старика, Лука Михайлович, – менял он свой злобный тон на беспокойный, начиная волноваться. – Я тебя не пущу во время обороны на вал. Не дай Бог, как наши дела сложатся, а уж ты, голубчик, будь с Оксаной, береги ее пуще глаза своего…

Прошло еще несколько дней томительных ожиданий.

Мороз поослабел, и Хоменко стал надеяться, что отогреется лед на Кубани, и переправа человек станет невозможной, а за это время успеют подъехать хотя те казаки, которые ушли в Екатеринодар. Целая сотня молодцов для него много значила.

Но напрасно он рассчитывал! Через два дня опять подул холодун, и начавший было отходить лед вновь окреп, по выражению Хоменки же самого: «Хоть артиллерию пускай».

IV

Закупили черноморцы в родном городе войска, Екатеринодаре, все необходимое для зимних нужд Н-ской станицы. Погрузили тяжелые возы пудов по тридцати пяти на каждый и потянулись обратно.

Мерно раскачивая толстыми выями, медленно тянут крупные волы воз за возом по степной, чуть заметной в траве дороге… Тут же, понукая их, характерным «цоб-цобе», шаг за шагом идут казаки-возчики, зорко посматривая по сторонам и пристально следя за появляющимися иногда на горизонте движущимися силуэтами. У каждого за плечами рушница (ружье). Впереди, с боков и сзади, конные станичники тщательно осматривают каждую встречную балку или кусты, чтобы не попасть в засаду…

Пройдут волы верст двадцать и сами останавливаются. Видят казаки, что и им тут привал, разве до воды не доехали – так погонят еще немного до первого родника. Составят возы по широкому кругу (вагенбург), распрягут волов и тут же связанных попарно пускают в степь кормиться от щедрот Господних.

На ближайшем пригорке становится сторожевой казак, а остальные: кто лезет в возы, достает мешки с мукой и котлы; кто собирает сухие стебли растений и кизяк[5]5
  Сухой навоз рогатого скота.


[Закрыть], разводит костер, устанавливает две деревянные вилки с перекладиной из старого ружейного шомпола, чтобы повесить над огоньком котелок с водой; а кто, кому нет работы, тащит из необъятных карманов широчайших шаровар кисет с махоркой, а иногда и с турецким зельем, из голенища сапог заветную люльку с огнивом и, выбив из кремня искру, закуривает, ленива разваливаясь во весь рост на разостланной бурке в ожидании галушки с чесноком, которые варят казаки помоложе.

Случалось, что не бывали так спокойны станичники, останавливаясь на привалах. Какой-либо шум или другое что покажется им подозрительным, и тогда конные спешат разведать, не грозит ли транспорту опасность, подводчики загоняют волов в середину вагенбурга, а сами залегают за возы, приготовляясь встретить врага свинцовым гостинцем.

На этот раз все тревоги оказывались фальшивыми. В большей части вызывали их мелькавшие иногда в степи стада диких коз.

Две недели таким образом шли казаки, не нарадуясь на отсутствие всяких препятствий: погода стояла великолепная, дорога сухая, черкес или бродячих шаек ногайцев и помину не было. Чего же лучше?

Но в начале третье недели подул холодун, и ударили вдруг морозы.

Встревожились сердца путников. Энергичнее стали они погонять своих волов… У каждого думка в голове.

– А как станет Кубань, да нападут на наших черкесы. Маловато ведь народу осталось в станице… Успеем ли подойти на помощь: могут проклятые и нас задержать.

А при этом еще дружнее цокают на волов…

А мороз крепчает и крепчает…

Идут казаки и днем, и ночью, только самый необходимый отдых для животных заставляет их останавливаться. Спят по очереди на ходу на возах… Наконец-то и станица недалеко. Суток двое ходу осталось… Стали казаки поспокойнее.

– Ну, слава Богу, теперь поспеем. Что-то там батька Хоменко? Чай все глаза просмотрел, идем ли.

Еще прошел день благополучно, миновала и ночь, но к вечеру следующего дня прискакал один из передовых казаков и встревоженным голосом сообщил неожиданную весть.

– Братцы, маяки горят! Верно, черкесин перешел реку.

Заволновались станичники, не жалеют палок и ружейных прикладов погонщики… Зачуяли беду, видно, и сами волы, охотно прибавили шагу…

Звенят и гремят тяжелые возы по замерзшей, как камень, дороге. Конные ускакали все вперед, да и повозкам уже недалеко…

– Завтра у утру будем. Ой, ребятушки, кажись, первая-то фигура загорелась на нашей стороне… Недаром, значит, Никола Андреевич просил нас скорее возвращаться… Ну, да милостив Чудотворец! Отобьются, пока мы поспеем… Эй, вы, бисово отродье, что стали!.. Цоб, цобе!..