Текст книги "Бог не без милости, казак не без счастья"

V

Над резиденцией Бек-Мурзы, аулом Кин-чка, стоял несмолкающий гул голосов и шум от прибывающих со всех сторон партий конных черкес.

Само селение составляли несколько сотен тесно прижавшихся друг к другу глинобитных с плоскими крышами сакель[6]6
  Сакля – туземное жилище – дом.


[Закрыть], прилепившихся к крутому берегу одного из многочисленных притоков реки Кубани с левой ее стороны.

Южнее аула степь постепенно начинает переходить в волнистую местность, которая незаметно сливается с главным хребтом Кавказских гор.

В нескольких верстах от селения и дальше к горам начинались густые строевые леса, служившие для населения края местном убежища на случай нападения врагов.

Черкесы в своих лесах были не только неуязвимы, но случалось даже и так, что, разбитые на голову в степях, они успевали в свою очередь, заманив преследователей за собой в леса, разбить, а иногда и совсем уничтожить неосторожного противника.

В описываемый момент все сакли были переполнены черкесами, собравшимися на зов своего главного предводителя Бек-Мурзы. Запоздавшим партиям приходилось, несмотря на сильный мороз, останавливаться в поле.

Чтобы укрыться от пронизывающе холодного ветра, не поместившиеся в домах располагались в соседнем лесу, где, несмотря на запрещение Бек-Мурзы, разводили костры, вследствие чего в ночное время огромное зарево освещало окрестности Кин-чка.

Как запертый в клетке лев ходил из угла в угол по своей сакле недовольный этим Бек-Мурза. Около ярко пылавшего камина тут же сидели, поджав по восточному обычаю ноги, главнейшие вожаки собравшихся в набег партий. На них всех были надеты, поверх бешметов на бараньем меху, из стальной проволоки кольчуги в виде рубах; голова, шея и плечи покрывались такой же сеткой; на голову поверх сетки надевался еще чашкообразный железный шлем.

Вооружение составляли: кривая турецкая шашка, кинжал, ружье и несколько кремневых пистолетов.

Такой же костюм и вооружение, но только богаче отделанные серебром и золотом, были и на Бек-Мурзе.

– Как же мы можем, – говорил он гневно предводителям, – застать врасплох эту хитрую лисицу, Хоменко, когда ваши люди не исполняют моих приказаний? Они развели целое пожарище в лесу, видное, я думаю, за сто верст. От того-то мы и не можем вот уже столько лет уничтожить гяурское логовище… Много ли воинов привели?

Старшины стали подсчитывать каждый своих людей. Оказалось, что собралось около пяти тысяч конных черкес.

Бек-Мурза, когда ему ответили на вопрос, засверкав злобно глазами и бешено хватаясь за кинжал, воскликнул:

– Совершенно достаточно! Запомните же хорошенько мои слова: клянусь именем пророка Магомета и самого Аллаха, что если на этот раз я не уничтожу станицы и не перережу поганых гяуров, я перестану называться Бек-Мурзой! Я выпущу у себя всю кровь капля по капле и заставлю нечистых псов лизать ее. Пусть шайтан за это возьмет мою душу… Камня на камне не оставлю от гнезда врага моего! О, если Хоменко при том попадет в мои руки живым… Изобрету для него такие муки, от которых вздрогнет сам страшный бог ада!.. Распорю животы беременным женщинам и выброшу поганый их плод в съедение шакалам.

– Аллах, Аллах! – продолжал он, простирая руки к небу. – Пошли счастья отомстить, наконец, за поруганное имя покорного Твоего сына! Пошли насладиться хоть перед смертью мучениями отступницы Керимат или ее исчадия! Клянусь, что отдам их в жертву Твоим верным воинам… Пусть же издохнут позорной смертью насилия. Мою клятву передайте народу и скажите, что все богатства отдам им, если возьмут станицу. Табуны мои получит тот, кто доставит мне Керимат или ее дочь. Передайте, что казаки не ждут нас: часть их ушла в Екатеринодар с обозом, а русские отряды далеко и не успеют прийти на помощь. Остались в станице только бабы да старики… В поход двинемся на рассвете завтра и пойдем камышами, чтобы нас не заметили на пикетах вовремя.

Покачивая одобрительно головами, слушали вожаки слова Бек-Мурзы.

Всем им было хорошо известно, за что он так сильно ненавидел Хоменку.

Ненависть же вообще к русским, а к казакам в особенности, отбиравшим у них шаг за шагом родную землю, они вполне разделяли, и каждый готов был всеми силами помочь Мурзе истребить ненавистных гяуров.

Одно только смущало их – это боязнь помощи станице со стороны отрядов.

Они не верили последним словам Бек-Мурзы, припоминая, что то же самое он говорил и перед прошлогодним набегом, а оказалось, что едва они перешли Кубань, как наткнулись на русских с пушками и едва в половинном числе успели бежать назад. Правда, на этот раз неожиданно наступившие морозы давали некоторую надежду на успешность затеваемого предприятия.

Слуги внесли ужин. Большой медный котел с пловом был поставлен посередине сакли.

Проголодавшиеся предводители поспешили воспользоваться приглашением хозяина отведать и, усевшись вокруг котла, дружно принялись за еду, выбирая руками жирную баранину, а после пригоршнями же рис.

Сам Бек-Мурза не прикасался к пище. Бушевавшая в душе его ненависть отбила аппетит.

По окончании трапезы, обтерев руки о полы бешметов и громко рыгнув по несколько раз в виде благодарности за угощение, беки, заменив головные уборы папахами, прилегли тут же вздремнуть до рассвета.

Не лег только один Бек-Мурза. Разъяренный, как дикий зверь, продолжал он ходить по комнате, мечтая о тех муках, которым он подвергнет своих врагов, если возьмет станицу. Рассвет застал его в том же положении.

Разбудив гостей своих, он приказал им идти поднимать людей к походу.

Снова закипела жизнь вокруг аула: просыпавшиеся воины спешили седлать лошадей и совершить утренний свой намаз (молитву), после чего стали собираться толпами вокруг вожаков.

К дому Бек-Мурзы подвели рослого кабардинца. Сев на коня и заставив его ударом плети сделать несколько бешеных скачков, после чего сильной рукой осадив его на задние ноги, он шагом направился за околицу аула, где ожидали его уже готовые к походу черкесы.

Молча проехав через расступавшиеся ряды, Бек-Мурза взял направление к камышу, тянувшемуся широкой полосой по берегу речки. Вслед за предводителем двинулись гуськом и остальные…

Как стая волков к добыче, тихо крадутся черкесы к Кубани. К вечеру выехали они на опушку. Далее скрываться нельзя, ибо оставшиеся до Волчьего брода три версты шли по открытому пространству, а за рекой еще верстах в восьми и Н-ская станица.

Бек-Мурза, решив идти дальше только с наступлением ночи, приказал остановиться.

Послезав с лошадей, хищники притаились в густой заросли, стараясь ничем не выдать своего присутствия.

Нет-нет, да и приникнет из них кто-нибудь ухом к земле, чтобы послушать, не слыхать ли со стороны станицы какого-либо подозрительного шума… Вот одному из них показалось, что слышит он какой-то отдаленный под землей гул.

– Ослышался, – думает, – верно кабан поблизости пробежал.

Приник опять…

– Нет, положительно не ошибся! Гул слышен. Будто где-то далеко войска идут, да еще и с артиллерией…

Шепчет об этом соседу. Тот тоже внимательно слушает и подтверждает предположение. Весть переходит от одного к другому все дальше и дальше… Невольно закрадывается робость в сердца. А вдруг это помощь идет к казакам?..

Боятся передать о слышанном Бек-Мурзе. Знают, что, пожалуй, изрубит он на куски такого вестника…

Вот Мурза, окончив последние свои распоряжения, встает и приказывает садиться на коней.

Неохотно поднимаются черкесы… Вяло исполняют приказание. Неохотно двигаются за своими вожаками…

Едва выехали из камышей, как загорелся на той стороне Кубани маяк, за ним другой, третий… и запылали огни, неся тревогу по всей линии.

Но делать уж нечего, надо спешить, чтобы хотя Н-скую станицу застать врасплох.

Ударили черкесы плетьми лошадей, понеслись к броду; проскакали реку по льду и мчатся тучей к станице, но чем ближе… рука невольно начинает сдерживать ретивость коней, и, не доскакав до станицы полверсты, они совсем остановились…

Мертвая тишина на чернеющем валу крепости действует удручающе.

Не решается и Бек-Мурза ночью атаковать станицу, видя, что защитники приготовились к обороне.

Охватив укрепление спешенными людьми, он решил штурмовать ее на рассвете сразу со всех сторон, надеясь, что за малочисленностью гарнизона можно где-нибудь прорваться.

Прильнул к земле ухом наконец и он, но, как ужаленный, сейчас же вскочил, услышав совершенно ясный теперь и недалекий подземный гул и звон колес.

– Пронюхал-таки опять, проклятый! – с отчаянием думал он. – Ясно, что идут к ним на помощь пехота с артиллерией. Только бы другие не услышали…

Со страхом всматривается Бек-Мурза в лица окружающих его предводителей, а грудь так и разрывается от бессильной злобы; зубы невольно стучат, и нервная дрожь потрясает все тело…

Чудится ему, что видит он на лицах тревогу и робость…

– Аллах, Аллах! За что караешь Ты меня так жестоко!.. Услышали… Робеют уже… Все, все пропало! Десяток старух прогонят таких воинов…

Не выдержал старый волк охватившей его душевной муки. Повалился на землю и с пеной у рта в неистовых конвульсиях рвет на себе одежду и царапает ногтями тело.

Смотрят на него со страхом окружающие, и робость охватывает их больше и больше. Как электрический ток передается она от одного к другому.

Вдруг Бек-Мурза вскочил на ноги и с бешенством воскликнул:

– Бегите же, бегите, трусливые зайцы! Один я останусь здесь, и пусть рука первого гяура размозжит мою седую голову. Не хочу более видеть позорного бегства когда-то неустрашимых воинов! Ступайте же, скажите своим храбрецам, чтобы уносили, пока есть время, свои шкуры, а то казачьи девки проколют их вилами!..

Мрачно слушали его угрюмые вожаки, не двигаясь с места.

– Что же вы стоите? – немного успокоившись, с горечью в голосе продолжал Бек-Мурза. – Разве не слышите, что идут войска на помощь станице?

Те в ответ на последние слова его, выхватив, как один, свои шашки, воскликнули с воодушевлением:

– Где твоя, Бек-Мурза, голова, там и наши. Все умрем с тобой, а пока подоспеет отряд, станицу возьмем!

Но это была последняя искра, зажженная Бек-Мурзой.

На рассвете, воодушевляемые своими старшинами, действительно дружно бросились со всех сторон черкесы на вал, но, встреченные чугунным и свинцовым дождем, отхлынули назад.

Между тем гул и звон колес был уже слышен каждому, и… никакие уговоры предводителей не могли заставить вторично идти в атаку.

Вдали показались скакавшие во весь опор передовые казаки мнимого отряда, а далее стал виден столб пыли, поднятый ногами спешившей пехоты.

Постепенно, но неудержимым потоком стала разливаться среди нападающих паника; мозги быстрее стали работать; картина прошлогоднего ужасного погрома яркими красками обрисовывалась в памяти… Только напряжением всей силы воли удавалось еще удерживаться черкесам от инстинктивного стремления назад. Разум и животное чувство самосохранения боролись в них пока еще с равными силами… Но вот слабые люди не выдержали борьбы чувств и, вскочив на лошадей, поскакали к переправе. Этого оказалось достаточно, чтобы вся масса, охваченная непреодолимым ужасом, бросилась вслед за ними.

VI

Еще не совсем стемнело.

Двое подростков-казачат с ружьями за плечами слезли со сторожевой вышки и, углубившись в густой камыш, залегли на опушке у самого берега Кубани. Сюда же привели они своих оседланных лошадей.

Пристально всматриваются они вдаль; особенное их внимание привлекает виднеющаяся на той стороне полоса камыша.

Казачата шепотом переговариваются:

– Ой, Петька! Что-то подозрительный нынче тот камыш был, – говорил один из них, показывая рукой за реку.

– Право, то не ветер шумел и гнул так верхушки… Да и топот я слышал. Если это свиньи, то чересчур уж их, значит, много было. А, вот, вот слушай сам!.. Опять гудит.

Оба казака, приложив уши к земле, стали внимательно слушать.

– Э! Да как еще сильно-то гудит! – воскликнули разом оба, вскакивая на ноги.

– Петька, смотри, вона они!.. Говорил тебе, что черкесы? Скачи скорее в станицу докладывать атаману, а я зажгу маяк, да и за тобою… Да и сколько же их!.. Чай тысяч сорок будет, – определил казачок дрогнувшим голосом.

Зоркие глаза мальчиков теперь уже ясно видели выделившуюся из камыша черную массу черкес, скакавших к берегу Кубани.

Скачет, сломя голову, один из них в станицу прямо к хате Хоменка.

– Батька, Микола Андреевич! – кричит он испуганно. – Неприятель валит видимо-невидимо, тысяч сорок будет!

– Брешешь, собачий сын! Со страху вам с Фомкой показалось! – прикрикнул Хоменко на докладчика.

– Право, верно. Сами послушайте, как гудит-то земля, – оправдывался казачонок.

– Ну-ну, разговаривай мне много, вражий постреленок… Я тебя вот за чупрыну… Беги скорее на колокольню, звони набат, да смотри, не болтай языком по-пустому.

Казачок поскакал к церкви.

Хоменко хотя и прикрикнул на него за неправдоподобное известие, но тревожно екнуло его сердце при этом.

Не верил он, конечно, сорока тысячам, однако тысяч десять, по его мнению, Бек-Мурза мог собрать.

Прильнул и он к земле, и опытное ухо сейчас же стало различать среди топота многочисленной кавалерии стук и звон колес, катящихся по мерзлой земле.

– Неужели же и пушки с собой везет?.. – со страхом подумал Хоменко.

– Коли помощь теперь скоро не поспеет, не сдобровать нам… Боже Милосердный! Спаси и помилуй нас, грешных! – воскликнул он, вставая, и, перекрестившись несколько раз, быстро пошел к укреплению.

В это время загудел с колокольни набат.

Казаки и казачки стали выскакивать из хат, и все бежали на вал, где Хоменко уже твердым голосом отдавал свои распоряжения.

– Ну-ка, детушки, тащи сюда цаплю… Заряжай картечью… А ты что зазевалась, ворона! – прикрикнул он на оторопевшую казачку. – Подпали же скорее костер под котлом.

– Смотрите же, ребята, не палить по-пустому. Подпусти к самому рву, чтобы пуля даром не пропадала, – подбадривал он устраивавшихся поудобнее за палисадом у бойниц казаков.

– Эй вы, бабы, сороки! Пока ваш черед не наступил еще помогать, ступайте по домам, тащи всех ребят в церковь, пусть там поспят эту ночь, пока мы управимся с черкесами, а потом у кого дома мужья, возвращайся во дворы, седлай коней и веди их ко вторым воротам… Вылазка будет. Ну, марш живее!

Пока черкесы не подскакали к станице совсем уже близко, Хоменко ходил по всему укреплению, везде сам распоряжался, подбадривал, наставлял, указывал и с таким хладнокровием, что его спокойствие невольно передавалось и другим защитникам, вселяя в них непоколебимую уверенность в отражении всяких попыток врага. Каких же усилий и напряжения силы воли стоило ему это кажущееся спокойствие духа, только знал про то Бог да сам Хоменко.

Болело и ныло его неустрашимое в битвах сердце за участь ненаглядной своей голубки Оксанушки. Приближающийся топот скачущих черкесов, а особенно слышанный им звон колес, как и он предположил, неприятельских орудий заставляли трепетать его отважную от природы натуру.

Отчаянным сопротивлением приготовлялись черноморцы встретить своих заклятых врагов, толпы которых лентой стали опоясывать станицу.

Однако штурмовать черкесы почему-то медлили.

– Поджидают пушки свои, – думал Хоменко. – Боятся начинать без них… Поумнел, видно, за последнее время старый коршун… Хоть бы рассвета уж подождали… По крайней мере, виднее бы было, где что…

Замерли за своим палисадом станичники, томятся ожиданием нападения…

Черкесы же как нарочно чего-то ждут, а бесконечно долгая зимняя ночь тянет медленно-медленно свои часы, как бы наказывая людей адской пыткой страшных ожиданий за их нетерпение скорее начать истреблять друг друга: нервы напрягаются до крайних пределов, желчь капля по капле разливается по жилам и, вызывая неопределенную злость, отравляет последние минуты жизни бойцов, которым, быть может, роковой судьбой предназначено в эту ночь сложить свои буйные головушки.

Наконец начал бледнеть горизонт на востоке, сначала чуть заметно, а потом все больше и больше охватывая темный свод неба; звезды одна за другой стали гаснуть, казалось, будто легионы светлых точек, сплотившись в дружную массу, шли с востока на запад, тесня перед собой черную завесу ночи…

Чтобы начать кровавую тризну, люди только этого и ждали.

Как морская волна на прибрежные скалы во время прибоя, хлынули черкесы со всех концов на станицу, но, встретив на пути чугунный и свинцовый град, с воплем отпрянули назад, забрызгав кровью своей землю вокруг укреплений.

Снова заряжены ружья, снова грозно выставили откатившиеся было цапли свою готовые изрыгнуть страшный град навстречу нападавшим жерла.

Ждут с напряженным вниманием казаки новой волны, но видят: что-то необычайное творится в стане противника.

Смотрит Хоменко и глазам своим не верит, переполох идет среди неприятельских полчищ: вот один поскакал назад, потом другой, за ним третий, наконец целые толпы понеслись по направлению к броду… Видит, что некоторые, вероятно предводители, бросились с шашками наголо на бегущих и рубят их направо и налево.

Вздох облегчения вырвался у всех защитников. Как камень тяжелый свалился с души, рука невольно творит крестное знамение…

В это время прибежал с противоположной стороны вала запыхавшийся казак, радостно крича:

– Братцы, отступают черкесы! Наши идут. Впереди, совсем уж близко, казаки скачут, а сзади пылит пехота с пушками…

Все теперь стало ясно Хоменке.

– Вот оно, звон да гул, что принял я за несметную вражью силу! – воскликнул он, хлопая себя ладонью по лбу.

– На коня, молодцы! – громовым голосом отдал он приказание…

Всю ночь Бакланов боролся с желанием пойти туда, где ожидалась с минуту на минуту кровавая схватка неравных сил, но данное старику Хоменке слово не покидать Оксану и слезы последней, скорбящей о будущих жертвах злобы людской, удерживали его в хате.

К рассвету утомленная страшными ожиданиями и трепетавшая, как испуганная птичка, Оксана наконец задремала, склонив головку свою на плечо жениху.

Положив ее бережно на скамью, где они сидели, и подложив ей под голову мягкую шаль, Бакланов, поручив беречь ее покой Марии Алексеевне, вышел на улицу и быстро побежал на укрепление.

В это время раздался первый залп, и он в несколько прыжков был уже на валу, но принять участие в отражении первого штурма все-таки он не успел, зато когда раздался приказ Хоменки: «На коня», – Бакланов, забыв о своей еще не совсем зажившей ране, вскочил на первую попавшуюся оседланную лошадь и рядом с атаманом впереди сотни казаков помчался за уходившими в беспорядочном бегстве черкесами.

Случилось редкое явление в истории войны: сотня смельчаков гнала перед собой пятитысячную толпу известного своей отвагой народа, охваченного паническим страхом вследствие созданной разгоряченным воображением мнимой опасности.

Только небольшая группа непотерявшихся вожаков, во главе с Бек-Мурзой, бросилась навстречу казакам, и на берегу Кубани около Волчьего брода произошла жестокая схватка противников.

Кто бы остался победителем, трудно сказать, но прискакавшие на помощь к своим от подходившего к станице обоза казаки решили дело.

Справа и слева ударили они во фланги отчаянно рубившихся панцирников, и победа стала клониться на сторону черноморцев…

Не сдавались и черкесы живыми. Один за другим падали они под ударами станичников.

Встретились в сечи наконец и Хоменко с Бек-Мурзой и с бешеным криком ринулись друг на друга.

Отпарировал Хоменко первый могучий удар врага, но шашки обоих не выдержали и разлетелись в куски.

Тогда, соскочив с коней, они с кинжалами в руках сцепились грудь с грудью.

Надетая на Мурзе кольчуга дала ему перевес. Тщетно наносил удары Хоменко, ища открытого места. Кинжал его всюду встречал сталь и железо, между тем другая рука, впившаяся в руку Мурзы и не дававшая последнему нанести смертельный удар, ослабела…

Изловчился Бек-Мурза, вырвал руку и с торжествующим воплем вонзил кинжал свой по самую рукоятку в незащищенную ничем грудь казака.

Однако недолго торжествовал и победитель. Подскочивший в это время Бакланов сильным ударом сабли разрубил вместе со шлемом ему и голову…

Смерть, наконец, примирила врагов, повалив их рядом. С последним вздохом обоих понеслись две благодарственные молитвы к одному и тому же Богу.

– Благодарю Тебя, Создатель, за то, что не дал злому коршуну насмеяться над чистой голубицей, – прошептали уста Хоменки.

– Аллах, благодарю Тебя за то, что дал мне счастье отомстить собственноручно ненавистному гяуру, – прошептали уста Бек-Мурзы.

Поголовным истреблением всех вожаков и потерей нескольких сот воинов, частью перебитых пулями, частью потонувших подо льдом, проломившимся под тяжестью беспорядочно бегущих людей, заплатили черкесы за смерть Николая Андреевича.

Остервеневшие казаки не давали никому пощады. Ни одного пленного не было взято. Все, кто не успел живым перебраться за реку, были изрублены. Еще более бы было жертв этой ужасной резни, если бы лед провалился не под последними беглецами… Поглотившая их река, вместе с тем, не дала возможности и казакам продолжать преследование на той стороне.

Во всяком случае такого погрома черкесы давно не испытывали, и это страшное избиение надолго обеспечило спокойствие обывателей Н-ской и других окрестных станиц.

В добычу казакам осталось около шестисот лошадей и масса всякого оружия, но все это не могло пополнить для них жестокую потерю любимого атамана и двадцати опытнейших старых земляков.

Положив убитых и раненых товарищей на приехавшие из станицы телеги, казаки после одержанной блестящей победы печально двинулись обратно.

От мала до велика вышли на вал встречать победителей все жители.

Многим поражение врага принесло радость, но зато сколько же горя и страдания для несчастных матерей, жен и детей-сирот убитых казаков принесла эта блестящая победа. Сколько душу раздирающих сцен пришлось видеть участникам славной для оружия черноморцев битвы.

Вышли навстречу печальной процессии и Мария Алексеевна с Оксаной.

Со сжавшимся от невыразимой муки сердцем подъехал к ним Бакланов, не решаясь сообщить роковую весть.

– А где же Николай Андреевич? – обратились они к нему разом и, видя, что Бакланов замялся и не отвечает на их вопрос, а только на лице его еще больше разлилась грусть, обе страшно побледнели.

Оксана, пронзительно вскрикнув, как подкошенная повалилась на руки успевшего вовремя подхватить ее Бакланова.

Тщетно вместе с Марией Алексеевной и несколькими другими казачками Лука Михайлович принялся хлопотать, чтобы привести в чувство сраженную горем свою невесту.

Его познания в области медицины не приводили к желанным результатам: Оксана не приходила в себя. Отнесли ее домой в обморочном состоянии, и только часа через два она наконец ожила, но тотчас же впала в беспамятство.

Ни материнский нежный уход пораженной двойным горем Марии Алексеевны, ни горячие мольбы Бакланова, не отходившего шагу от постели больной, не поправили дела.

Медленно стала угасать жизнь чудного цветка, только что распустившегося полной силой божественной красоты своей. Нежный стебелек надломился, не выдержав налета жестокой житейской бури, коснувшейся его в первый раз.

В наказание людям за их зверства Господь отзывал теперь назад своего ангела, воплощенного хотя в подобную им, но несравненную по внешнему облику оболочку…

Ни днем, ни ночью не покидал Бакланов слабевшую с каждым днем Оксану. Он не пошел на похороны Хоменки и других павших в битве казаков; он даже не обращал внимания на раскрывшуюся от нравственных и физических потрясений свою рану.

– О, Боже Милосердный! Возьми и мою никому не нужную жизнь, – со стоном и в исторических рыданиях молился он, то прося, то требуя у Бога и себе смерти.

И Бог сжалился над ним и услышал его страстные мольбы…

Через две недели после достопамятной битвы тихо угасла, не приходя в себя, Оксана, а еще через неделю от развившейся вследствие отсутствия всякого ухода за раной гангрены скончался в страшных мучениях, но радостно и Лука Михайлович.

Как могла пережить и пережила потерю всей своей семьи несчастная Мария Алексеевна, не берусь описывать, так как передать ее великое горе у меня не хватит сил… Могу лишь сказать, что, по словам очевидцев, со слов которых написан этот рассказ, она со смерти дочери в одну ночь превратилась в совершенную старуху. На похоронах Оксаны ее никто не мог узнать: вместо Марии Алексеевны Хоменко за гробом вели потерявшую образ человеческий, седую, сгорбленную старуху, вырывавшуюся с дикими, исступленными вскрикиваниями из рук двух силачей казаков.

Похоронены были все убитые черноморцы в общей братской могиле, Оксана же и Бакланов – несколько впереди рядом друг с другом.

По общему желанию станичников и при денежном содействии вдовы Хоменко и родных Бакланова, над могилами в том же году воздвигнута часовня с неугасаемой лампадой перед образом Спасителя, а ныне, в память славной победы черноморцев на этом месте, общими силами всего войска построена церковь во имя Николая Чудотворца.

Мария Алексеевна, к довершению несчастий, влачила безотрадное существование свое целых еще двадцать лет. Единственным утешением ее была ежедневная молитва на дорогих могилах и забота, чтобы перед образом не погасла как-нибудь лампада.

Наконец, 24-го мая 1848 года скончалась и она.

Да! И не одна семья, подобно Хоменкиной, погибала таким образом в те не столь отдаленный от наших дней времена, когда земля на Кавказе орошалась непрерывно человеческой кровью и слезами!

Мужчины добывали себе и Отечеству славу, а жены и дети страдали в тоске и тревоге за близких им лиц и сплошь да рядом тоже гибли под ударами неумолимой судьбы, каравшей за звероподобные отношения людей друг к другу вместе с одними и других.

Если вдуматься хорошенько и вникнуть в любую, самую славную историю развития государства и жизни какой хотите национальности, созданную всегда на кровавой и скорбной подкладке, невольно, прямо от всего сердца, повторишь восклицание Оксаны:

«О, люди, люди! Неужели же тесно вам жить на земле?»

А. Г. Кодинец

Исторический вестник, том LXXXV, стр. 76–103.