Текст книги "Обман"

– У меня вопрос, Трэвис. Учитывая, что по закону никто не имеет права уволить человека по причине того, что он страдает такого рода расстройством, в чем состоит смысл этих проверок? Ведь если вы обнаружите, что я псих, например, меня все равно не смогут за это уволить, так? – Я не флиртую с ним, но и не не флиртую.

– Что ж, теоретически это верно, но если будет установлено, что сотрудник представляет опасность для себя или окружающих, то его начальник, принимая во внимание результаты тестирования, как правило, должен назначить вышеупомянутого сотрудника на другую должность, которая не подразумевает непосредственного контакта с пациентами или доступа к конфиденциальной информации.

– О, так, значит, это будет просто понижение в должности, – улыбаюсь я, пытаясь понравиться Трэвису.

Трэвис начинает со шкалы депрессии Бека, короткого опросника, который должен определить, в дерьме я или нет. Если бы я заполняла его в первый раз, приходит мне в голову, то ответы были бы другими. Но я уже отвечала на них раз сто, и для себя лично, и официально тоже.

Боюсь, что нет никакой возможности установить, являются ли наши ответы на все эти опросники и тесты действительно честными или соответствуют ли истине. Просто мы знаем слишком много и способны заполнить анкеты так, чтобы результаты оказались такими, как нам нужно. Я читаю пункты и прекрасно понимаю, как был сконструирован этот опросник, как подсчитываются баллы, почему вопросы сформулированы именно таким образом, а не другим, почему так много очень похожих вопросов и что получится в итоге. Мне известно, что опросник построен так, чтобы избежать манипуляций, но естественно, даже не задумываясь, отвечаю, опираясь на свои профессиональные знания – что нужно сказать, чтобы у тебя обнаружили депрессию, и что сказать, чтобы тебя признали абсолютно счастливым человеком.

Я царапаю ответы только что наточенным карандашом номер 2. Трэвис периодически поглядывает в мою сторону, как декан на экзамене, но в целом он занят бумагами, что лежат перед ним на столе.

Я подвигаю к нему заполненный опросник и с нетерпением жду следующего.

– А, вы уже закончили. Чтобы сэкономить нам время, я бы хотел сначала предложить вам несколько коротких тестов. Таким образом я смогу подсчитать результаты тех, что вы уже заполнили, пока вы будете работать над следующими. Вы согласны? – Он роется в бумагах и передает мне чуть более длинную PDQ-4 – анкету диагностики личности, вариант 4.

– Нет проблем. Вы говорите мне, что делать, и я это делаю. Я буду очень хорошим пациентом, доктор. – Судя по всему, моя очаровательная улыбка и дружелюбное отношение совсем не действуют на доктора Трэвиса Янга.

Вот эту анкету я ненавижу. Мы мало используем ее здесь, а моя неприязнь вызвана тем, что все в ней звучит слишком знакомо. Такое ощущение, что какой-то говнюк придумал ее специально для меня и утверждения кажутся слишком агрессивными и оскорбительными, как вторжение в мою личную жизнь. Уродские высказывания вроде: «Иногда я чувствую себя подавленно». И какого хрена я должна сказать – неверно? Нет, я никогда в жизни не чувствовала себя подавленной? А особенно сейчас, когда мне нужно проходить этот сраный тест. Обводя маленькие «в» и «н» («верно» – «неверно») напротив каждого утверждения, я от злости слишком сильно нажимаю на карандаш.

Я отдаю Трэвису готовую анкету, уже без всяких шуток и любезностей, и он молча вручает мне следующую. Я сажусь за стол и понимаю, что задние ножки стула пошатываются. Покачиваясь взад-вперед, я пытаюсь определить степень его неустойчивости и в конце концов решаю бросить этот стул и найти другой.

Я обхожу ряд стульев, с силой надавливая на спинки и двигая их, чтобы проверить на надежность. Все они ни к черту не годятся. Последний в ряду вроде бы более или менее надежный; я подтаскиваю его к столу, снова усаживаюсь и продолжаю заполнять тест. И замечаю, что все это время Трэвис внимательно за мной наблюдал.

Теперь я корплю над Калифорнийским психологическим опросником, который просто унижает мое достоинство, потому что такие тесты нельзя давать профессионалам.

Еще больше утверждений «верно» – «неверно», разработанных, чтобы выявить социально-психологические аспекты моей личности. Я пишу, а в голове у меня вертится все та же мысль: «говнюки». Этот тест длиннее остальных, видимо, он займет все время, оставшееся до конца встречи.

Я поднимаю голову и вижу, что Трэвис подсчитывает результаты тестов, с которыми я уже расправилась. По его лицу невозможно угадать, о чем он думает. Я пытаюсь сконцентрироваться и закончить опросник побыстрее, чтобы не оставить о себе плохое впечатление.

Стоя перед ним с заполненным КПО, я замечаю, что Трэвис разложил перед собой оценочные листы, чтобы ускорить процесс.

– Вы закончили?

– Да, – улыбаюсь я, давая ему еще один шанс заметить, какая же я очаровашка.

– У нас с вами, согласно расписанию, еще одна встреча, сегодня днем, попозже, – сообщает он. – Я использую это время, чтобы подсчитать результаты тестов, на которые вы уже ответили. И потом мы их обсудим, хорошо?

– Да, хорошо. – Я и не заметила, как прошли эти два часа. – Тогда увидимся позже.

Попрощавшись с Трэвисом, я иду в свой кабинет, чтобы немного успокоиться и собраться. Я давала эти тесты пациентам много лет, и все равно каждый раз после того, как мне приходится пройти через это самой, я чувствую себя так, словно меня тщательно осмотрели, ощупали все интимные места и оставили голой на дожде, всем на обозрение. Вопросы построены так, чтобы было невозможно соврать. Все эти маленькие механизмы отлично работают для того, чтобы обнаружить противоречия в ответах. И теперь эти мощные увеличительные стекла направлены на нас самих, и это как-то неправильно. И несправедливо.

– Дэвид! – Можно и не орать, он и так услышит меня через стену, но сегодня мне действительно необходимо, чтобы Дэвид зашел.

– Да? – отвечает он спокойным голосом.

– Не мог бы ты ко мне зайти? Пожалуйста! – Мне все еще неприятно, что я так расстроила его своим поведением в четверг в «Никс-баре», и это чувство вины невыносимо. Нужно как следует постараться, чтобы вернуть его.

Дэвид не отвечает; вместо этого он просто входит в мой кабинет. В руках у него дымится чашка с утренним кофе.

– Что случилось?

– Фу. Я только что закончила часть тестирования. Мозгоправ очень сексуальный, но все равно, ощущение такое, будто из меня высосали душу.

– Это очаровательно, Сэм. Жду не дождусь, когда завтра из меня тоже начнут высасывать душу. – Дэвид не собирается кудахтать надо мной и жалеть, потому что знает, что я этого не позволю.

– Это какой-то кошмар. Предлагаю хорошенько залить выпивкой эту малоприятную процедуру, и чем скорее, тем лучше.

– Разве тебе не предстоит вторая часть развлечения днем?

– Да. Быстрее бы все это кончилось. – Я копаюсь в ящиках стола – вдруг там найдется что-нибудь съедобное.

– Мне нужно идти на групповой сеанс. Как поступим с ланчем? – Дэвид уже у двери.

– Не знаю. А что ты мне принес?

Он натянуто улыбается и закрывает за собой дверь. Интересно, он считает меня неотразимой или мечтает выбросить в окно?

5 декабря, 14:49

Я подхожу к туалету для персонала и в который раз обнаруживаю на двери табличку «НЕ РАБОТАЕТ». Невзирая на предупреждение, я открываю его своим ключом и все равно захожу. Не представляю, как можно привести себя в порядок в другом туалете. Я не могу так рисковать – туда могут заглянуть пациенты и обнаружить, что я крашусь и причесываюсь, как любой простой смертный.

Заперев дверь, я поворачиваюсь к зеркалу и рассматриваю свои зубы – не застрял ли в них мак от бублика, который я съела перед встречей с Трэвисом, и страшно радуюсь, увидев, что сегодня выгляжу очень даже неплохо. Никаких ран, полученных на поле боя, которые пришлось бы замазывать этим ужасным густым тональным кремом, который старит меня на миллион лет. Никаких распухших, покрасневших глаз – от истерических рыданий или похмельного «сушняка». Кажется, мой план не увлекаться выпивкой в выходные перед тестированием в самом деле принес некоторые плоды.

Затем я засовываю голову в кабинку и осматриваю унитаз – может быть, он явно сломан или забит. Однако, на мой взгляд, вид у него вполне нормальный, поэтому я расстегиваю штаны, чтобы пописать. Я приседаю, наклоняюсь, делаю свое дело, но воду потом не спускаю – вдруг образуется потоп.

В лаунже для персонала я наливаю себе горячий свежий кофе в чужую кружку и вытряхиваю в нее две крохотные баночки сливок. Интересно, почему эти сливки никогда не портятся, в то время как все остальные молочные продукты должны храниться в холодильнике?

Затем я возвращаюсь в малый зал к Трэвису и вижу, что он уже закончил подсчитывать баллы по трем тестам, что я прошла утром, и готов перейти к следующей стадии. На углу стола появилась пластиковая бутылка «Налген», наполненная какой-то мутноватой жидкостью.

– Привет, Саманта. Готовы снова вернуться к нашим делам?

– Да, готова. Спасибо.

– Отлично. Тогда давайте начнем с собеседования. Я задам вам несколько вопросов.

Я опять усаживаюсь на тот же устойчивый стул, что и в прошлый раз, и сжимаю в руках кружку с кофе. Кофе очень горячий, поэтому я постоянно подношу ее к губам, но не пью, а дую. Трэвис заводит разговор о моем детстве. Он сидит положив ногу на ногу, и из-под отворотов его вельветовых штанов цвета хаки выглядывают толстые носки.

– Ну… я выросла не в Нью-Йорке. В маленьком городке около часа езды к северу отсюда. После детского сада с двенадцати лет ходила в частную школу. Братьев и сестер нет, воспитывала меня одна мама.

– А что же ваш отец?

– Никогда его не видела. – Я снова дую на кофе. – И очень мало что о нем знаю.

– Ваши родители вообще были женаты? – Задавая этот вопрос, Трэвис на меня не смотрит.

– Нет. Как я уже сказала, мне правда очень мало известно об отце. Мама что-то рассказывала, когда я была маленькая, но все ее истории были очень запутанными, противоречили друг другу, так что я не знаю, что из этого правда, а что нет.

Трэвис делает какие-то заметки в большом блокноте с желтыми страницами, и мне становится интересно, как много он уже знает.

– Продолжайте, пожалуйста.

– М-м-м… ну, потом я поступила в колледж Вассар и уехала, и…

– Да-да, у меня здесь есть ваше резюме. Я бы хотел больше поговорить о вашем воспитании, о том, как вы росли. Расскажите поподробнее о матери.

– Она умерла, пока я училась в Вассаре.

– О, мне очень жаль. Как это печально. – Стандартный ответ мозгоправа. «Ничего тебе не жаль, Трэвис. Это именно то, что ты хотел услышать».

– Да. Так что теперь я, видимо, сирота. Отца не знаю, мать умерла, когда мне было двадцать… и вот она я, перед вами.

– От чего она умерла?

– Аневризма.

Я ненавижу об этом говорить. Мать умерла от обширного внутримозгового кровоизлияния, явившегося результатом разрыва аневризмы, и даже от одних только этих слов к горлу у меня подступает тошнота. Она жила одна в доме в Ньюбурге, доставшемся ей в наследство после смерти родителей. Как мне казалось, она была вполне счастлива. Дружила с соседями, и они, как все жители пригородов, одалживали друг другу садовые инструменты, угощали спаржей или укропом с собственного огорода, и занимались прочей фигней в таком же духе.

Когда я приезжала домой, она всегда ждала меня. Но почему-то мне было совсем невмоготу оставаться под ее крышей. После двух-трех ночей мне становилось так тревожно, так не по себе, что приходилось возвращаться обратно в кампус или ехать на поезде к друзьям в Нью-Йорк и жить у них.

Когда после школы я собралась в колледж, мать сказала мне, что я медленно убиваю ее – тем, что бросаю здесь одну. Она всю жизнь отравляла меня какими-то странными идеями, я жила в ее мире, ее реальности, и другой у меня не было, поэтому никто не мог помочь мне открыть глаза на то, что ее способ взаимоотношений с людьми был довольно диким и даже опасным. Я думала, что так живут все дети – лежат ночами в кроватях и думают, проснутся ли они завтра рядом с ангелом или с чудовищем. Как выяснилось, далеко не все.

– Должно быть, вам было тяжело.

– Конечно, мне было тяжело, Трэвис. Моя мать умерла, и меня не было с ней, когда это случилось. Доктора сказали мне, что никто не смог бы ей помочь, что кровоизлияние произошло очень быстро и было слишком сильным, однако это утешение из разряда «так себе». Такое нельзя просто убрать в шкаф, образно говоря, и продолжать как ни в чем не бывало жить дальше. Это был гребаный чертов кошмар, и потом жизнь тоже почему-то не превратилась в сплошной пикник.

– Что вы имеете в виду – «не превратилась в пикник»?

О господи, а ведь этот парень мне так понравился, когда только вошел в дверь. А сейчас он напоминает карикатуру на психиатра, которые так часто видишь в газетах, журналах – да где угодно. С таким же успехом он мог бы для завершения образа надеть твидовый пиджак с замшевыми нашлепками на локтях и принести с собой трубку.

– Я имею в виду, что это был полный кошмар и неразбериха. Мама много лет не работала, и, хотя она умудрялась поддерживать впечатление – и у меня, и у окружающих, – что со средствами у нее все в порядке, на самом деле оказалось, что она по уши в долгах. Мне пришлось продать дом сразу же после ее смерти и по цене гораздо ниже рыночной, и этого хватило только на то, чтобы оплатить долги и организовать более или менее достойные похороны. И я была вынуждена кремировать тело, потому что у меня не хватило денег на участок для могилы.

Она не оставила завещания и не отложила ни цента на похороны и все такое, так что штат Нью-Йорк отдал мне все ее вещи, и они ушли практически за бесценок на распродаже еще до того, как купили дом. Последнее «да пошла ты» двадцатилетней дочери, в общем, еще ребенку, который и сам не знает, как жить и в какую сторону плыть. Так что нет, это был далеко не гребаный пикник.

– У вас с ней всегда были жесткие отношения?

– Трэвис. Это тестирование, которое должны пройти все члены психиатрической больницы. И результаты его будут отправлены в ДПЗ для того, чтобы там могли установить, требуется ли нашему заведению реструктуризация или нет. Так скажите на милость, неужели в самом деле так важно – выжать из меня все вкусные подробности моих взаимоотношений с матерью в детстве? Это реально имеет значение? – «Говнюк. Вуайерист».

– Видите ли, вы – один из двух штатных психологов в этой больнице и, конечно, знакомы с оценочными тестами, которые заполнили утром. И я просто пытаюсь понять, почему вы набрали такие высокие баллы по оси 2, кластер В.

– Что? – Я внезапно выпрямляюсь, как будто в горло мне загнали кол. – Расстройство личности?

– Да. Во всех тестах.

6 декабря, 11:13

Ричард кладет газеты на край стола, а кепку – на газеты, как и в каждую нашу бесплодную вторничную встречу, наугад вытаскивает из стопки ту, с которой он сегодня начнет, и полностью отдает свое внимание чтению. Я уже расстроена выше крыши, а мое терпение почти на исходе, чего быть, конечно, не должно. Мне только что сообщили, что я набрала много баллов по шкале «расстройства личности». Это абсолютно невозможно. Мне кажется, что судьба внезапно и несправедливо обернулась против меня, с помощью этих говнюков из ДПЗ, которые позволили себе ковыряться в моей личной жизни. И вдобавок я даже не могу заставить своего пациента отвечать на мои вопросы.

Он, конечно, разговаривает со мной, но толку от этого никакого. Его рассказы никак не помогают мне понять, почему же его все-таки направили в психиатрическую больницу. Я просто хочу сделать свою работу – докопаться до дна, постичь всю глубину личности этого огромного, непроницаемого парня. История болезни – если можно так назвать файл с почти пустыми страницами – лежит передо мной. Она открыта. Открыт также и компьютерный файл – на случай (хотя на это практически нет шансов), что Ричард все же решит начать сотрудничать со мной. С каждой неделей я все больше и больше теряю надежду. Я бесполезный специалист.

– Ричард! – произношу я тоном тренера, беседующего с игроком – звездой команды. – Как насчет того, чтобы заполнить вашу историю болезни? – и постукиваю по бумаге тупым концом карандаша.

– Я в этом заведении уже довольно давно. Разве вы не получили еще от меня всю информацию, которая вам нужна? – Он сердито хмурит брови.

– Вы знаете, на самом деле нет. Вы так и не ответили ни на один из вопросов, что я вам задавала. И мне все еще непонятно, что у вас там с целями лечения.

– Мои цели лечения такие же, как и у всех. – Он смотрит в газету, раздраженно вздыхает и водит пальцем по строчкам – потерял то место, где читал.

– И что это за цели? Что все хотят получить от лечения в этой больнице? – Я направляю карандаш на лист, готовясь записать все, что он скажет.

– Убраться отсюда. – Еще один бесполезный ответ.

– О’кей, так если вы хотите убраться отсюда, самый быстрый путь это сделать – помочь мне понять, почему вы вообще здесь оказались, для начала. – Я продолжаю тыкать в бумаги карандашом.

– А разве вы не должны установить это сами? Предполагается, что вы тут, типа, лучший доктор. Одна из лучших. Я только и слышу, как пациенты о вас болтают, что, по ходу, лучше вас специалиста не найти, и Сэм то, и Сэм это… так что же, вам не хватает знаний или опыта уразуметь, что я здесь делаю? Вроде как вы профессионал, а не я.

«Говнюк».

– Я не экстрасенс и не умею читать мысли. Я психолог. Я не могу поставить вас перед рентгеном и увидеть, что таится у вас в черепе, о чем вы думаете, что вас беспокоит и так далее. Повторюсь – это вы должны помочь мне с этим.

– Ну… я думал, что вы правда лучший доктор. И решил, что уж вы-то, во всяком случае, сможете мне помочь.

После того, что я услышала вчера от Трэвиса, слова Ричарда кажутся особенно обидными, они просто прожигают мне сердце. И мне очень хочется ткнуть его в глаз карандашом.

7 декабря, 7:22

Я рассматриваю свое лицо в зеркале в ванной Лукаса. У него лампы со светорегуляторами, и при таком освещении мне легче принять себя, особенно по утрам. Особенно в такой дикий час. Но несмотря на приглушенный свет, я все равно вижу морщины на лбу, которых не замечала раньше, а мои нижние зубы, идеально ровные, кажутся кривее. Синяки и ссадины, что оставляет на мне Лукас, обычно скрывают мои густые волосы или одежда – если они на ребрах и бедрах. Но сегодня я вижу, как предательское голубое пятно расползается по левому виску. Для симметрии Лукас поставил мне еще один бланш, на правом виске, но тот расположен выше, и если правильно уложить волосы, то его никто не разглядит.

У меня есть очень плотный тональный крем, которым замазывают татуировки. У нас в «Туфлосе» лечилась пациентка, которая работала гримером в кино. Она по уши влюбилась в какого-то актера, кинозвезду, а он бесповоротно ее отверг. Она не выдержала и спрыгнула с моста. После четырех месяцев в реабилитационном центре, где ее заново учили ходить и говорить, она попала в «Туфлос». Эта пациентка и рассказала мне о тоналке, и я видела, как она замазывала ею свои собственные шрамы. У меня эта штука есть в трех разных цветах – самый светлый для долгих зимних месяцев и два потемнее, когда моя кожа чуть загорает. Обычно приходится смешивать на ладони все три, чтобы добиться нужного оттенка.

Я включаю свет на полную мощность, чтобы лучше видеть синяк. На висках у меня тонкие светлые волоски, как у детей, и здесь нужно действовать особенно тщательно; нельзя их задевать, потому что, если на них попадет густой крем, все станет еще очевиднее. Поверить не могу, что я снова здесь и со мной происходит то же, что и всегда. Но если я буду сильной, если я смогу это вынести, то все прекратится. Ведь я ему небезразлична, он заботится обо мне, просто не умеет контролировать свои эмоции. Это не его вина. Повторяя про себя эту ложь, я закапываю в глаза «Визин», чтобы отбелить покрасневшие от слез белки, и вычищаю грязь из-под ногтей.

Лукас все еще спит, а я уже оделась и готова идти на работу. Перед тем как открыть дверь, я вдруг замечаю кофемашину на кухонной рабочей поверхности. Мне известно, что каждый день полусонный Лукас автоматически нажимает на кнопку, чтобы кофе поспел как раз к тому моменту, как он примет душ и оденется. Я поворачиваю назад и выдергиваю вилку из розетки.

7 декабря, 12:27

Я опять сижу в том же зале для групповых сеансов, где заполняла опросники и анкеты с Трэвисом, и жду, когда придет новый психиатр. Вторая волна – или часть – тестирования. На сей раз я совсем не готова защищаться. Я измотана до предела, и больше всего мне хочется выйти из больницы, оказаться дома и выкурить полпачки сигарет в своей теплой гостиной. Мои веки начинают постепенно смыкаться, и в этот момент в комнату входит знаменитость в мире психиатрии, доктор Брукс.

Это женщина, но она совершенно не похожа на тот портрет, что я нарисовала себе вчера. Прежде всего, она крошечная, как ученица четвертого класса. Гораздо собраннее и деловитее, чем Трэвис. И полностью отметает все формальности. Я настолько больше ее, что это почти комично: она будет задавать мне интимные вопросы, а я обязана на них отвечать.

Доктор Брукс листает файл. Явно перечитывает информацию, которую в понедельник получил Трэвис. Интересно, она уже поставила мне диагноз? У меня ведь расстройство личности, я – потерянный человек. Она то и дело откашливается, прочищает горло, и этот звук очень напоминает писк. Уже открыв рот, чтобы заговорить, она вдруг сжимает губы и подносит бумаги ближе к лицу, как будто хочет тщательнее их рассмотреть. Она, похоже, и смущена, и заинтересована одновременно, как будто заметки Трэвиса – это головоломка, трудная, но захватывающая. Я уверена, доктор Брукс увидит, что нет у меня никакого расстройства личности, как, кажется, решил Трэвис.

– Итак, – наконец начинает она. – Вы уже прошли часть тестирования на этой неделе. Как все было?

– Нормально.

– Хорошо, очень хорошо. Обычно доктор Янг берет на себя опросники и анкеты и подсчитывает баллы, а я, так сказать, заступаю во вторую смену и больше занимаюсь интервью и обсуждениями.

– Да. Только Трэвис в понедельник уже успел приступить к интервью.

– Да… э-э-э… – Она не знает, как реагировать на то, что я называю доктора Янга просто Трэвисом. – Да. Ну тогда мы просто продолжим. Я прочитала его заметки, так что нам необязательно говорить на темы, которые вы уже обсудили, если вы считаете, что это не имеет особого значения.

– А вы полагаете, смерть моей матери имеет значение? – Надо было выкурить перед этим пачку сигарет.

– Нет, если вам самой не хочется об этом поговорить. Видите ли, я предпочитаю более структурированный подход в том, что касается собеседований. Вы не возражаете, если я возьму дело в свои руки? Мы можем сделать десятиминутный перерыв в середине сеанса, если захотите.

– Никаких проблем, доктор Брукс.

Я сижу на стуле с приделанным к нему письменным столиком. Рядом со мной – кофе и бутылка воды, пара карандашей, которые я вытащила из волос, и мое расписание на день. Ноги я вытянула перед собой и скрестила в щиколотках, руки сложила за головой и переплела пальцы. В этой позе у меня страшно болит спина, но она должна показать, что я расслабленна и беспечна. Меня нельзя отнести к какой-то там категории, всего лишь задав несколько вопросов. Нельзя вынести определение как личности.

– Доктор Янг написал, что вы росли без отца, с одной только матерью, и она умерла, пока вы учились в колледже. Это верно?

– Да.

– Вы когда-нибудь обращались к психологу или проходили психотерапевтическое лечение? – Ее ручка зависает над желтой страницей. Она готова на лету перехватить все золотые крошки, которые вылетят сейчас у меня изо рта.

– Согласно требованиям, я была обязана два года посещать психолога, когда училась в колледже. Как и каждый кандидат в PhD[11]11
  PhD – Pholosophi Doctor (лат.) – ученая степень, присуждаемая в некоторых странах Запада.


[Закрыть] в нашей профессии. Но я уверена, вы и так это знаете.

– Я психиатр, доктор Джеймс, а в медицинских университетах нет таких требований. Но вы правы, я в курсе, что для будущих психологов такая практика существует. А других психологов или психотерапевтов вы посещали? – Она уже здорово раздосадована и как будто чувствует во мне конкурентку. Но мне совершенно все равно. А жаль. Лучше бы было не все равно.

– Когда я училась в девятом классе, наш школьный психолог порекомендовал мне походить на сеансы к какому-нибудь еще психотерапевту, потому что я была одной из очень немногих в школе, кто рос в неполной семье. Моя мать дала согласие, и я пошла к местному психиатру. Уже не помню, как долго я с ним занималась – не слишком недолго. Может, пару месяцев.

– Вы помните, что вы с ним обсуждали?

– Да, помню. Помню, что не важно, с какой проблемой я к нему обращалась, на какие темы хотела поговорить, он всегда поворачивал разговор на моего отца. Он заранее решил для себя, что причина всех осложнений в моей жизни – это отсутствие фигуры отца. Поэтому он постоянно твердил, что мне нужен отец. Но отца у меня, разумеется, не было. Он предлагал решение, которое было объективно невыполнимо, и в тот день, когда поняла, что умнее его, я вынеслась оттуда как вихрь.

– Вынеслись как вихрь?

– Попыталась вынестись как вихрь. Я вынеслась в туалет, потому что двери были рядом. Так что мне пришлось внестись обратно и уже потом вынестись как положено. Как вихрь, само собой. И еще я забыла там куртку. Словом, план был выполнен не особенно хорошо.

– Вы удивительно хорошо помните детали для происшествия двадцатилетней давности.

– Двадцатитрехлетней. – «Не надо со мной бодаться, доктор медицины». – На самом деле отчасти из-за этого человека я и решила стать психологом.

– Из-за этого психиатра? Почему?

– Я подумала, что в этой области остро не хватает компетентных и действительно внимательных к пациенту специалистов.

– И вы полагаете, что вы именно такой специалист?

– Так точно, доктор Брукс.

– И что было дальше? – Ее это совсем не позабавило.

– После того как я выбежала из кабинета? Он связался с моей матерью и попытался убедить ее продолжить сеансы.

– И вы продолжили?

– Я нет, но моя мать – да.

– Ваша мать?

– Да. Вместо меня к нему стала ходить моя мать. Она заняла мое место в кресле и старательно рассказывала моему психотерапевту о моих проблемах – то есть проблемах, которые у меня были, по ее мнению. Она аккуратно и тщательно обходила тему ее собственного участия в моей жизни, того, как она на нее влияет, и винила во всем моего таинственного отца. Которого там не было и который не мог себя защитить, потому что существовал в основном в ее деформированной памяти. – Я склоняюсь вперед и практически рычу: – Ведь это то, что вы хотели от меня услышать?

– А это то, что вы хотели мне рассказать?

«Ненавижу психиатров».

Когда сеанс заканчивается, я придерживаю для нее дверь, нависая, как башня, и в какой-то момент меня вдруг одолевает желание шлепнуть ее по руке, чтобы все бумаги разлетелись и мои ответы смешались с чужими.

Отчаяние заставляет человека делать странные вещи.

8 декабря, 16:17

Телефон вибрирует, и, когда я вижу, что сообщение от Эй Джея, у меня мгновенно потеют ладони, совсем как у подростка. «Скучаю по тебе», – пишет он, а дальше следует ряд эмодзи с весьма прозрачным намеком. Все, что делает и говорит Эй Джей, как будто заряжено сексом, и это каждый раз на меня действует. Меня совсем не задевает, что общаемся мы поверхностно, почти буквально с помощью одних только смайликов, эмодзи и обмена телесными жидкостями. Я начинаю отвлекаться и думать бог знает о чем, но внезапно раздается стук в дверь.

– Сссссэээээээм, сегодня очень важный день, и мне-надо-с-тобой-поговорить. – Эдди открывает дверь и маячит на пороге кабинета.

– Хорошо, Эдди. – Я убираю телефон в ящик стола и пытаюсь вытряхнуть из головы эротические фантазии. – У меня есть немного времени, а потом меня ждут другие важные дела. Так что предлагаю тебе войти, и я смогу уделить тебе минут пятнадцать. Как тебе такое, подойдет? – Я слишком много раз давала ему от ворот поворот и теперь обязана выслушать. Я ему должна.

– Дддаааа, Ссссэээээм. Ссспасссиииибо.

Шаркающей походкой Эдди заходит в кабинет и усаживается в кресло для пациентов. Потом снимает свою засаленную бейсболку – волосы у него тоже порядком сальные – и пристраивает ее на край согнутого колена. Потом приглаживает вихры с двух сторон, стараясь придать себе презентабельный вид. Когда Эдди получает то, что ему нужно, в данном случае – мое время и внимание, его голос становится не таким отчаянным, и фразы, которые обычно сливаются в одно длинное слово, начинают распадаться на отдельные части и звучат почти нормально.

– Почему сегодня важный день, Эдди?

– Годовщщщщиииина.

– О, вот как? Годовщина чего? – Я отпиваю кофе.

– Сегодня у нас с моей девушкой была бы десятилетняя годовщина.

– Я не знала, что у тебя есть девушка и у вас все так серьезно. Расскажи мне о ней.

– Это так тяжело, тяжело, тяжело – говорить о ней. – Он качает головой.

– Ты с ней когда-нибудь разговариваешь?

– Нет, я не могу с ней разговаривать, потому что ее больше нет в живых.

– О нет. Какой ужас. Прости, я не поняла, что она умерла.

Эдди ерзает на стуле, перекладывает бейсболку на подоконник, наклоняется ко мне и начинает рассказ:

– Она, она, она была в депрессссиии очень долгое время, и иногда бывали дни и недели, когда она совсем не вставала с кровати, и просто лежала там, и даже книг не читала, а я никак не мог ей помочь. Она все смотрела старые фотографии, на каких… где она была еще совсем маленькой. У нее была маленькая паччччка старых фотографий, и она лежала в нашей кровати и перессссматривала их, и включала одну только маленькую лампу у кровати, и накидывала на нее коссссынку, и из-за косссынки свет в комнате становился совсем оранжевым, а она ссссмотрела на эти фотографии.

Он опять ерзает и упирается в спинку кресла. Наклоняется еще больше, ставит локти на колени и снова приглаживает волосы.

– Я тогда работал, и по многу часов, а она все время была дома одна. У нас не было большого дома, только маленькая квартирка на востоке Нью-Йорка, и она не вставала с постели, если только ей нужно было в туалет, и все, больше нет. Она ничего не ела и стала такой худой-прехудой. Я должен был работать. Я работал в метро, и мой сотовый не брал под землей. А она не работала и все время сидела дома.

– Как давно это было?

Я знаю Эдди уже очень долго, но еще никогда не слышала эту историю.

– До того, как я попал сюда. Я здесь восемь лет. Значит, восемь лет назад, наверное. Или, может, еще раньше. Не знаю. Когда меня сюда прислали, вас здесь еще не было. А вы пришли шесть лет назад.