Текст книги "Шуты и скоморохи всех времен и народов"

«Сначала Тонен был шутом принца Орлеанского[52]52
  Второго сына Франциска I, умершего раньше отца.


[Закрыть], он выпросил шута у матери, хотя она отдала его неохотно, думая посвятить Тонена церкви, чтобы тот молился за двоих из своих безумных братьев. Один из них назывался Гизин, а другой, имени которого я не припомню, принадлежал кардиналу Ферраре. Королева в данном случае выказала слишком большую наивность, потому что маленький Тони был еще безумнее своих братьев.

Но Тонена скоро так выдрессировали, что он сделался настоящим шутом; его научили всевозможным фарсам и шуткам, так что он нисколько не был хуже других шутов, занимавших официальную должность при королевском дворе. После смерти принца Орлеанского Тонен перешел к королю, который очень любил его и даже приказал Ронсару[53]53
  Пьер де Ронсар родился в 1524 году в замке Пуассонье близ Вандома в семье венгерского происхождения и умер в 1585 году. Сначала он был дипломатом, но вследствие своей природной глухоты должен был оставить это поприще и посвятил себя литературе: он задумал преобразовать французский язык и обогатить его новыми словами, взятыми из латинского и греческого языков, о чем и упоминает Буало в своем «Art роėtique» (Песнь 1, стих 176):
  «Его муза на французском языке говорила по-гречески и по-латыни…»
  Ронсар был любимым поэтом Карла IX, который обратился к нему со следующим двустишием:
  «Мы оба одинаково носим венцы:
  Я получаю их как король, а ты раздаешь их, как поэт». И далее:
  «Я могу нанести смерть, а ты даешь бессмертие…»


[Закрыть] написать в стихах биографию шута».

Но Тонен был прославлен не только Ронсаром и любимым королем, благосклонностью которого пользовались очень немногие, но даже заслужил милость у коннетабля де Монморанси; известно, что этот ужасный коннетабль не щадил никого и от него доставалось не только придворным, но и президентам, и советникам, и судьям. Он их называл ослами, телятами, глупцами и вообще считал их всех фатами.

Этот жестокий воин был неумолим относительно всякого рода возмущений: возмущений крестьян, бунтовщиков против налогов[54]54
  В 1548 году он подавил самым ужасным образом возмущение в Гиенне.


[Закрыть], весьма частых возмущений кальвинистов, бунтовщиков против Гизов; он совершенно спокойно прогуливался по сожженным им деревням и селам с четками в руках или же ходил между повешенными им несчастными или разрубленными на куски, что и послужило поводом к поговорке: «Избави нас, Боже, от молитв коннетабля!» Этот старый солдат, который никогда не улыбался во время своих служебных обязанностей, любил пошутить и посмеяться у себя за столом. Он любил и маленького Тони, которого часто сажал с собою обедать и обращался с ним, как с маленьким королем: если же его пажи и лакеи осмеливались сделать этому шуту неприятность, то коннетабль приказывал наказывать их розгами. Но Тонен был очень хитер и часто жаловался на пажей и лакеев безо всякой причины, лишь бы только потом посмеяться над ними… Коннетабль любил этого шута, потому что его любил король и, кроме того, еще потому, что он был очень забавен. Тонен называл коннетабля своим отцом и, как казалось, был к нему привязан, но только до известной степени. Сам коннетабль рассказывал, что Тонен, несмотря на свое безумие, был настоящий придворный и обыкновенно заискивал только у таких лиц, которые пользовались милостями короля, и он, коннетабль, испытал это на самом себе, именно в то время, когда он впал в немилость после смерти Генриха II[55]55
  Вследствие придворных интриг коннетабль два раза впадал в немилость: в первый раз в 1517 году, после смерти Франциска I, и второй раз – в 1559 году, по смерти Генриха II. Он также оставался не у дел и в кратковременное царствование Франциска II.


[Закрыть].

Конечно, Тонен не обладал гибкостью ума Брюске, но все же он был настолько хитер, что понимал обязанности придворного состояния в том, что всегда следует поворачиваться к восходящему светилу.

Рядом с Брюске и Тоненом фигурировали в придворных отчетах и имена других шутов в царствование Франциска I и Генриха II. Из них мы назовем мэтра Мартена, называемого Балльи и принадлежавшего к дому герцогов Орлеанского и Ангулемского; мадам Рамбулье, Катло и Ли-Жардиньер находились в штате Маргариты Наваррской, сестры Франциска I. Но нам известны лишь имена этих шутов, и то благодаря только аккуратности отчетов по расходам королевского двора; действительно, казнохранители вели отчетность с самою безупречной аккуратностью.

При дворе Карла IX, кроме Брюске и Тонена, был еще и регистратор де Лоррис, который пользовался некоторой известностью; когда же он умер, то Карл IX взял к себе некоего Этьена Дойни и Розьеров, но о них почти ничего не упоминается в придворных летописях.

Но наибольшей известностью пользовались после Брюске два шута: Сибило и Шико; оба они находились при особе Генриха III.

Сибило нельзя причислить к шутам, обладавшим умом, уже потому, что у него был наставник, а это доказывает некоторую слабость ума. Вообще Сибило был склонен к пьянству, но был очень забавен, являясь с палкою в руке, с пеною у рта и напоминая бешеную собаку; король, видя его в таком исступлении, умирал со смеху; но когда Сибило появлялся в таком виде на улицах или на площадях, то все убегали от него как от сумасшедшего. Но об этом рассказывает Лебер, который основывается на речи одного из самых ревностных членов лиги, Жана Буше, бывшего кюре в Сен-Бенуа, а позднее назначенного ректором Парижского университета и приором Сорбоннского. Конечно, написанный им портрет Сибило не лестен, но все же вряд ли можно принять на веру слова такого человека, который всенародно выражал свою радость по поводу убийства Генриха III[56]56
  Известно, что Генрих III был умерщвлен на высотах Сен-Клу 2 августа 1589 года одним якобинским монахом по имени Жак Клемон, который действовал по наущению своего приора Бургдона, герцогини Монпансье, сестры Гизов и наиболее ревностных членов лиги. Осада Парижа, начатая Генрихом III вместе с Генрихом Наваррским, была оставлена новым королем Генрихом IV.


[Закрыть], вряд ли он мог добросовестно относиться как к королю, так и к его шуту Сибило.

Генрих III был не такой король, который мог бы удовольствоваться одним шутом. Он вообще любил заниматься различными мелочами. Часто он проводил целые дни за завиванием своих волос, за выбором ожерелий для королевы или за вырезанием из священных книг картинок, которыми он оклеивал стены своих молелен; он даже часто любил играть с собачонками или пускал волчки; но вдруг на него нападало религиозное настроение, он одевался монахом и с четками в руках следовал за процессией кающихся. Конечно, такой человек должен был любить и шутов. У него были Сибило, Шико и знаменитая Матюрина, первая юродивая, зачисленная в штат короля. Прежде женщины были только в штатах королев и принцесс. Матюрина была женщина с умом, с характером, всегда готовая на ответ, преданная католической религии; эта женщина не останавливалась ни перед какими средствами, лишь бы только обращать гугенотов в католическую веру. Когда Генрих III принужден был оставить Париж после дня баррикад (12 мая 1588 года), очистив таким образом место для самолюбивых замыслов герцога Гиза, Матюрина осталась в Лувре, как бы для того, чтобы стеречь дворец и сохранить его для настоящих королей. Библиофил Жакоб рассказывает в своей «Disertation sur les fous de France», что когда Генрих IV вступил в Париж в ночь на 22 марта 1594 года и, прослушав молебен в соборе Богоматери, отправился в Лувр, которого он не видал со времени Варфоломеевской ночи, первое лицо, которое он встретил на лестнице, была Матюрина, прибежавшая встретить своего короля, как собака Улисса в Одиссее.

Матюрина осталась в своей должности и при Генрихе IV и играла важную роль в одном происшествии, о котором рассказывает Л’Этуаль в своем «Journal de Henri IV»[57]57
  Пьер Л’Этуаль родился в Париже в 1540 году и умер в 1611 году. Он был аудитором во французском канцлерстве. Он воспользовался своим официальным положением, которое ставило его в ежедневные сношения со знатными лицами, и вел дневник всем важным или любопытным происшествиям, которые доходили до него. Этот дневник представляет драгоценный источник сведений относительно царствований Генриха III и Генриха IV.


[Закрыть].

«Во вторник, 27-го текущего месяца (декабрь 1594), когда король, возвратясь из своего путешествия в Пикардию, вошел в комнату мадам де Лионкур (Габриель д’Эстре) в сопровождении графа де Суассона, графа де Сен-Поль и других вельмож, его величеству представились гг. де Раньи и де Монтиньи. В то время как король заговорил с ними, один юноша, лет девятнадцати, не более, по имени Жан Шатель, сын парижского суконщика, жившего во дворце, проскользнул в комнату с группою других людей, приблизился к королю, так что этого никто не заметил, и покушался всадить нож в горло его величества; но тут король наклонился, чтобы поднять представлявшихся ему лиц, которые целовали его колени, удар ножа попал не в горло короля, а в лицо, в верхнюю губу с правой стороны, поранил ее и выбил его величеству зуб. Король, почувствовав, что ранен, стал осматриваться вокруг и, увидев Матюрину, сказал:

– Черт побери эту дуру! Она меня ранила!

Но она объявила, что и не думала этого делать, а тотчас побежала к двери и заперла ее на ключ, так что убийца не мог убежать; он был схвачен и повален на пол; окровавленный нож валялся тут же».

Король, вероятно, в воспоминании этого события не переставал осыпать милостями Матюрину, и часто такими, в которых он отказывал самым знатным вельможам, как это доказывает анекдот, рассказанный все тем же Л’Этуалем:

«19 сентября 1596 года король обедал в Тюльери, и Матюрина была с ним; ей обещали пятьсот экю, лишь бы она упросила короля выслушать г-жу де Планси, жену контролера домов, который был приговорен к смерти за то, что он взломал сундуки своего тестя, в которых хранились королевские деньги. Генрих IV согласился его помиловать. Такое снисхождение доказывает, что король относился к Матюрине с большим участием; известно, что, по советам Сюлли, самого честного, но в то же время и самого нестерпимого реформатора французских финансов, он редко прощал лиц, о которых ему докладывали, что они проматывали общественные суммы».

Матюрина пережила Генриха IV и фигурировала при дворе его преемника. В 1622 году она все еще считалась в штате короля, но уже получала пенсию в 1200 ливров, что являлось в то время значительной суммой. Ее очень хорошо знали в Париже, и когда она выходила на улицу, то мальчишки бежали за ней и кричали:

– Ага, Матюрина-юродивая!

Действительно, она появлялась на улице в самом странном костюме амазонки, вооруженной с головы до ног.

Далее после смерти Матюрины в 1627 году еще долго помнили о юродивой Генриха III, Генриха IV и Людовика III. Когда в 1657 году королева Христина Шведская, дочь великого Густава, утомленная бременем власти, оставила свое государство и поселилась во Франции, в Фонтенбло, где она с совершенным спокойствием приказала умертвить своего шталмейстера Мопольдеши, которого она считала виновным, но вследствие этого общественное мнение до такой степени вооружилось против нее, что власти стали опасаться ее приезда в Париж и придумали выдать ее за воплощение Матюрины-юродивой с тем, чтобы заставить королеву удалиться из столицы, как только она туда приедет. Записки одного голландского путешественника, бывшего в то время во Франции, о чем упоминает Ахилл Жюбиналь в своих «Письмах к Сальванди» (1840 год), дают по этому поводу весьма любопытные подробности:

«Пятого декабря (1057) мы узнали, что здесь (в Париже) приготовили хорошенькое сочинение для угощения королевы Христины, если она только сюда явится. Заглавие его следующее: “Переселение души королевы Христины”. В этом сочинении королеве Христине приписывают обладание множеством прекрасных душ, и в том числе душою Семирамиды. Последняя же душа это была душа Матюрины, этой забавной юродивой прежнего царствования. Но теперь, так как королева раздумала ехать в Париж, то кардинал Мазарини приказал сказать автору, чтобы он оставил королеву в покое. Но если бы она приехала, то это сочинение было бы напечатано для того, чтобы заставить ее покинуть Париж».

Сибило и Матюрина-юродивая разделяли вместе с Шико великую честь носить шутовской жезл при дворе Генриха III.

Шико, гасконский дворянин, воспитанный в доме Вилляра Бранка, сначала был солдатом, а затем, по словам Жаля, был отдан Карлу IX с 1572 года. Но что совершенно верно, так это то, что он был преданным слугою партии Гизов и лиги и играл деятельную роль в ужасной ночи 22 августа 1572 года, когда половина парижского населения, обезумевшая от ненависти и фанатизма, бросилась на другую половину, так что весь город представлял обширное поле резни.

Шико с бандою убийц, которыми командовал его брат капитан Раймонд, ворвался в отель де Ларошфуко, друга Телиньи[58]58
  Луи де Телиньи приходился зятем адмиралу де Колиньи, вождю партии гугенотов, который пользовался славой самого безупречного человека XVI столетия. Известно, что после Сен-Жерменского договора, которым кончилась в 1570 году третья религиозная война, и для того, чтобы укрепить союз между католиками и протестантами, был решен брак между Маргаритой Валуа, известной под именем королевы Марго, сестры Карла IX, с Генрихом Наваррским. Гугеноты собрались со всех сторон королевства на брачное празднество, которое совершалось 1 августа 1572 года. Полгода спустя разразилась Варфоломеевская ночь.


[Закрыть], одного из самых блестящих молодых гугенотов, которые со времени брака Генриха Наваррского и Маргариты де Валуа составляли интимный кружок Карла IX. Раймонд совершенно спокойно перерезал горло Ларошфуко на глазах у шута.

В царствование Генриха III Шико фигурировал несколько раз в каске и в кирасе между самыми ярыми бойцами религиозных войн. Это не был обыкновенный шут, как Трибуле или как Брюске, но был человек с умом, который откровенно говорил со всеми. Он был солдатом в своей молодости и до смерти сохранил нрав и привычки этого звания. Легенда, приписанная Шико в двух романах Александра Дюма «Графиня де Монсоро» и «Сорок пять», представляет его как очень опытного советника и храброго и преданного слугу, дававшего своему государю Генриху III самые лучшие советы, которым король, однако, не всегда следовал, но не как шута, который старается только насмешить присутствующих. Кроме того, его называли «капитан Шико», тогда как шутам, состоящим на официальной службе, никогда не давали таких прозвищ.

Шико до того был предан Лотарингскому дому, что даже пытался, как это предполагают, предупредить Генриха Рубца в роковое утро 23 декабря 1588 года, стараясь отклонить его [от мысли] явиться на зов Генриха III[59]59
  В то время как герцог Гиз поднимался по лестнице замка Блуа, чтобы пройти в королевский кабинет, где его ожидали, чтобы его убить, Луаньяк, Сент-Малин и другие сорок пять, герцог встретил на лестнице Шико, сидевшего на ступеньках и чистившего свою шпагу. «Что ты там делаешь, Шико?» – спросил его герцог. «А я натачиваю (j’aiguisé)», – ответил шут.


[Закрыть]. Этот факт кажется слишком маловероятным.

Шико никак не мог знать о приуготовлявшейся трагедии. Генрих III, как известно, никому не доверял своего плана, так что даже его мать, Екатерина Медичи, которой он мог вполне довериться, и та ничего не знала об этом; следовательно, можно быть вполне уверенным, что король ни в каком случае не стал бы доверять человеку, который был на стороне его страшного противника. Слова, которые приписывают Шико в данных обстоятельствах, хотя и действительно были им произнесены, но не произвели никакого действия и не могли остановить герцога, который оставался глухим к советам более прямым и более ясным.

Но как бы то ни было, Шико пользовался большими милостями у короля Генриха III и вместе с Матюриной-юродивой перешел к Генриху IV, точно эти оба лица составляли часть королевской обстановки. Его старые убеждения как члена лиги легко согласовались с религиозными убеждениями его нового государя; он употреблял все усилия, чтобы заставить Генриха IV сделать опасный шаг[60]60
  Известно, что именно в таких выражениях Генрих IV объявил Габриеле д’Эстрие свое намерение отречься от кальвинизма и вернуться в лоно католической церкви в воскресенье 25 июля 1593 года.


[Закрыть], если верить словам Л’Этуаля:

«Король любил Шико, несмотря на его безумие, и не находил ничего дурного в его речах. Когда герцог Пармский (Александр Фарнезо, губернатор испанских Нидерландов, который приехал в первый раз во Францию еще в 1590 году по приказанию Филиппа II, чтобы заставить Генриха IV снять осаду с Парижа) приехал во Францию во второй раз в 1593 году[61]61
  Для того чтобы принудить Генриха IV снять осаду с Руана, второй столицы лиги.


[Закрыть], то Шико сказал королю в присутствии всех придворных:

“Господин мой друг, вижу, что из всех твоих дел ничего не выйдет до тех пор, пока ты не примешь католичество. Тебе необходимо ехать в Рим, получить благословение от папы и чтобы все это видели, иначе никто не поверит, что ты сделался католиком; потом тебе необходимо очиститься святою водою от твоих остальных грехов”».

Конечно, это было смело сказано, но это делает честь уму Шико и доказывает, что он отрекся от фанатизма религиозных войн и примкнул к партии политиков, т.е. к партии таких людей, которые думали единственно только о спасении Франции, утомленной междоусобными войнами, длившимися в течение тридцати лет; эти люди полагали, что обращение в католичество Генриха IV было самым верным средством прекратить эти смуты и волнения.

Если Шико дал действительно хороший совет королю, то и последнего можно поздравить с тем, что он сумел последовать этому совету. Последующие события показали, что шут говорил по этому поводу как самый умный человек в Европе и совершенно верно предсказал, что только одно обращение Генриха IV в католичество откроет ему ворота всех городов Франции. Но самому Шико не удалось дожить до великого акта 25 июля 1593 года, вследствие которого Беарнец, сделавшись католиком, вступил во владение своим королевством, по дорогам которого он бродил как авантюрист. Королевский шут умер от раны, полученной им при осаде Руана в 1592 году, и притом при самых странных обстоятельствах. По своей привычке Шико не щадил своей особы во время осады города королевскими войсками. Шуту удалось взять в плен графа де Шалиньи, одного из главных офицеров лиги, и, представляя его Генриху IV, Шико сказал:

– Слушай, я отдаю тебе этого пленника, который, в сущности, принадлежит мне.

При этих словах граф де Шалиньи тотчас догадался, что это был Шико, так как один только шут мог говорить с королем с такою смелостью и, оскорбленный тем, что сделался пленником шута, бросился на последнего, выхватил из рук Шико только что отданную ему шпагу и нанес шуту сильный удар в лицо, так что тот, опасно раненный, был отнесен в Пон-де-л’Арш.

В той палате, в которой поместили раненого шута, лежал также и умирающий солдат. Местный кюре, приглашенный для напутствия, отказался дать отпущение грехов этому солдату, потому что он находился на службе у гугенотского короля. Шико вскочил с постели и так накинулся на этого кюре, называя его другом герцога Майенского[62]62
  Карл Лотарингский, герцог Майенский, второй сын Франциска Гиза, родился в 1554 году и умер в 1611 году. Он был братом Генриха Рубца и кардинала Луи Лотарингского. После трагедии, происшедшей в Блуа, он принял титул вождя лиг, a позднее титул генерального наместника французского королевства после смерти Генриха III. Он-то и сражался против Генриха IV при Арке и при Иври. Но, несмотря на свои неоспоримые военные таланты, он не мог поднять лигу, которая потеряла всякое влияние вследствие своей тирании и насилия Комитета Шестнадцати, который в то же время был и Комитетом Спасения от всех ужасов шестнадцатого столетия, с тою только разницею, что эти Шестнадцать не защищали своей страны против иностранцев, а напротив того, были вполне расположены предать ее Испании.


[Закрыть], что такое усилие, при его болезненном состоянии, стоило ему жизни: два дня спустя он умер. Он скончался преданным роялистом, служив королю Генриху IV как верный солдат и как умный советник. Такой конец капитана Шико доказывает, что в этом человеке совершенно исчез шут, а остался только доблестный слуга государя, которому делает честь, что он сумел окружить себя такими преданными людьми. Читая эти подробности о кончине Шико, нельзя не сомневаться, что тут идет дело о преемнике регистратора Лорриса и Сибило. Вообще, так не умирали официальные придворные шуты.

VII

Официальные королевские шуты. – Мэтр Гийом. – Акгулеван. – Маре. – Жан Дусе. – Л’Анжело. – Последние придворные шуты прежней династии. – Шуты во времена Директории.

После смерти Шико при дворе Генриха IV был настоящий шут, забавный и веселый, но простоватый и ограниченный. Он напоминал Капитана Шико только тем, что, подобно ему, был ревностным приверженцем лиги и ненавидел протестантов. Сначала он был аптекарем в городе Лувье и назывался Гийом Маршан или Ле Маршан. Во время взятия Лувье войсками Генриха IV в 1591 году Гийом был ранен в голову ударом алебарды, и это, вероятно, имело влияние на его умственные способности; после этого он поступил на службу в качестве шута к молодому кардиналу де Бурбону, второму сыну принца Луи де Конде и племяннику второго кардинала де Бурбона, которого лига после смерти Генриха III в 1589 году приветствовала как Карла X, но который до своей смерти находился в заключении благодаря неусыпным стараниям Дюплесси-Морне, губернатора Анжера.

Со службы кардинала мэтр Гийом перешел на службу к королю Генриху IV, которого он забавлял своими остротами; некоторые из них напоминали легендарную тонкость ума нормандского крестьянина. Он никогда не задумывался над ответами, хотя, по-видимому, вопросы присутствующих должны были привести его в смущение. В этом отношении замечателен был спор, происходивший между мэтром Гийомом и кардиналом Дюперроном.

Мэтр Гийом как-то вздумал похвастаться, что был в ковчеге во время потопа вместе с Ноем, его женою и его детьми.

– Ты городишь вздор, – заметил на это кардинал. – В ковчеге был только Ной со своею женою, со своими тремя сыновьями и их женами. Конечно, ты не был Ноем?

– Весьма понятно, что нет! – отвечал мэтр Гийом.

– И не его женою?

– Думаю, что нет!

– И ни одним из его сыновей?

– Конечно, нет!

– Тогда не был ли ты женою одного из сыновей Ноевых?

– Если бы это было так, то я помнил бы это.

– Тогда ты был одним из скотов, потому что там, кроме Ноя и его семьи, не было ни одного человека, кроме бессмысленных животных.

Такие логичные доводы, казалось, несколько смутили шута, но, помолчав немного, он ответил:

– Когда говорят о господах, то обыкновенно умалчивают о слугах, а я и был одним из слуг Ноя.

Мэтр Гийом пережил Генриха IV и служил еще и при Людовике XIII.

Есть основания предполагать, что мэтр Гийом пользовался некоторой популярностью, так как от его времени сохранились 72 брошюрки, в которых заключались шутовские диалоги и насмешливые стихотворения против современных богачей и знати; все эти брошюрки приписаны ему, или украшены его именем: «Рене», один из замечательных литераторов того времени напечатал под именем этого популярного шута свою 11-ю сатиру.

У мэтра Гийома при дворе Генриха IV был еще и товарищ по имени Никола Жубер, прозванный господином д’Ангулеван, который в то же время был и председателем того веселого «общества глупцов», которое образовалось в Париже в начале XVII столетия для представления на открытых сценах разных пьес, возбуждавших смех. Это братство часто соединялось для своих представлений с кружком клерков главного Парижского суда; часто подобные представления превращались в настоящие сатурналии. Один неизданный журнал, писанный в царствование Генриха IV, и сохранившийся в национальной библиотеке, рассказывает, что Никола Жубер, князь глупцов, подал жалобу на одного цирюльника, своего соседа, что тот его жестоко высек розгами. Но было постановлено, что князь глупцов вполне был достоин такого наказания, потому что он позволил себе жестокое обращение с названным цирюльником и потому нашли, что он был хорошо высечен. В том же самом журнале рассказывается о тяжбах князя глупцов с обществом братства Страстей Господних, которое одновременно с клерками и с «обществом глупцов» давало театральные представления религиозно-нравственного содержания в Бургонском отеле.

Ангулеван хотел получить право на ложу в Бургонском отеле, чтобы входить в нее через парадный подъезд и председательствовать в собрании владельцев, администраторов и комедиантов этого отеля. Однажды вышло дело так, что князь глупцов не заплатил по обязательствам, и кредитор распорядился, чтобы описали его ложу.

Ангулеван жаловался на это парижскому прево, так как ложа в Бургонском отеле не подлежала описи. Что же касается до его личного задержания, чего также желал кредитор, то и это было незаконно, потому что он, Ангулеван, носил титул князя; прево вполне был с этим согласен и принял во внимание жалобу Никола Жубера. Тогда кредитор обратился в парижский парламент. Эта жалоба рассматривалась в высшем суде во вторник на масленицу 1608 года. Парламент, посмеявшись над этим масленичным процессом, отказал кредитору в его иске и утвердил решение первой инстанции.

Но Ангулеван не ограничивался только тем, что выигрывал процессы, он старался иметь успехи и при дворе со времени вступления на престол Генриха IV, но ему часто приходилось разочаровываться в своих надеждах. По словам Л’Этуаля, в четверг 22 января 1604 года, в то время как Генрих IV выходил из Лувра вместе со своим духовником отцом Коттоном[63]63
  Пьер Коттон – иезуит, родился в 1564 году в Неронде (Луара), а умер в Париже в 1629 году. Он был призван ко двору Генриха IV маршалом Ледигьером. Король, вероятно, забыл, что иезуиты как-то подослали к нему убийцу, принял Коттона очень ласково и сделал его своим духовником в 1604 году. Ловкий последователь Лойолы сумел приобрести доверие короля и добился того, что Генрих IV дозволил вернуться по Францию ордену иезуитов. изгнанному в 1594 году.


[Закрыть], Ангулеван, сняв свой колпак, закричал: «Да здравствует король и отец Коттон!» Один из дворян, сопровождавших короля, ударил Жубера палкой, чтобы научить его относиться с уважением к королевскому величеству.

Ангулеван был, конечно, счастливее в своих усилиях понравиться королю Людовику XIII, хотя он и не считался на королевской службе. Сын Генриха IV любил окружать себя шутами, хотя он вовсе и не был скучающим человеком, как любят его изображать некоторые летописцы. Он помогал Ришелье управлять Францией и «возвышать имя короля в иностранных нациях. Но он часто предавался меланхолии, что, вероятно, являлось следствием его здоровья[64]64
  Людовик XIII от природы был крепкого здоровья, но странное лечение врачей тогдашнего времени совершенно истощило его силы. В течение одного года его лейб-медик Бувар сорок семь раз делал ему кровопускание; двести двенадцать раз давал ему слабительное и двести пятнадцать раз промывательное! Несчастный король умер сорока двух лет от роду. Но какое крепкое телосложение могло устоять против такого лечения мольеровских врачей?


[Закрыть]; он любил слушать остроты и смотреть на балагурства шутов, что несколько разгоняло его мрачные мысли. Кажется, что он не отпускал от себя шутов, даже и в те часы, когда у него происходили совпадения о серьезных делах королевства с государственными людьми, так что Сюлли не замедлил удалиться в свое имение, сказав при этом королю:

– Государь, когда король, ваш родитель блаженной памяти, удостаивал меня чести и совещался со мною о государственных делах, то прежде всего удалял из комнаты шутов и скоморохов.

Неизвестно, произвел ли на Людовика XIII этот вполне заслуженный урок какое-либо впечатление и перестал ли он присоединять к своим министрам шутов и скоморохов и сажать последних за стол совещаний. Но известно, что в тот день, когда Сюлли высказался так откровенно, король не удалил из комнаты своих любимцев.

Рядом с Гийомом и Жубером при дворе Людовика XIII является еще один шут, а именно Маре, о котором говорит Таллеман в своих «Историйках» («Historiettes»[65]65
  Гедеон Таллеман де Рео, брат Франциска Таллемана де Рео, в продолжение двадцати четырех лет был придворным священником Людовика XIV, он родился в 1619 году, а умер в конце семнадцатого столетия. Он рассказывает много интересных анекдотов и историй, из которых часть не всегда отличается скромным содержанием.


[Закрыть]); как кажется, у этого Маре было достаточно ума и сметки.

«Людовик XIII, – рассказывает Таллеман, – прискучив беспорядочною жизнью Мулинье и Жюстиса, своих двоих музыкантов из придворного хора, приказал наказать их тем, чтобы им давать только половинное содержание. Маре, узнав об этом, взялся им помочь. Он провел их во дворец к утреннему приемy короля; в то время, как его величество был еще занят своим туалетом, эти оба музыканта стали плясать перед королем в масках и в крайне оригинальных костюмах: на одном из них была только исподняя одежда и не было верхней, а на другом была только верхняя и не было исподней.

– Что это значит? – спросил удивленный король.

– Ваше величество, – отвечали музыканты, – кто получает половинное содержание, тот может и одеваться только наполовину.

Король засмеялся и простил провинившихся музыкантов.

Таллеман де Рео рассказывает еще о другой черте характера Маре. Так, однажды у покойного короля был покойный д’Эпернон. Король обратился к Маре и приказал ему, указывая на герцога:

– Покажи нам, каков он бывает, когда или сердит, или болен.

Шут повиновался и голосом д,Эпернона закричал:

– Позвать сюда моего шута Блеза!

– Ваша светлость, это никак невозможно…

– Для лица в моем положении все возможно.

– Ваша светлость, он умер два месяца тому назад.

– Все равно скажите, чтобы он ко мне явился!

Герцог д’Эпернон, присутствуя при этой сцене, смеялся из приличия; когда же король вышел из комнаты, Маре поспешил извиниться перед герцогом.

– Ничего, – сказал герцог, – вы шут, каких мало.

А между тем герцог д’Эпернон был одним из самых знатных вельмож Франции; он был пэром, адмиралом, генерал-полковником французской инфантерии, губернатором Меца и пр., и все же извинил Маре его дерзость; но Ришелье был менее снисходителен к этому шуту. Однажды Ришелье зашел к королю как раз в то время, когда он был занят бритьем бороды своего шута. Конечно, король производил эту операцию очень плохо. Когда бритье закончилось, король спросил с шута установленную плату.

Шут высыпал мелочью пятнадцать су.

– Этого мало, – заметил король.

– Если в другой раз будете лучше брить, то я вам дам и тридцать… – отвечал шут.

Такой ответ показался кардиналу очень дерзким, и он удалил шута от двора; только после смерти кардинала Маре опять попал в королевские шуты.

Кроме этих названных шутов у Людовика XIII был еще шут, Жан Дусе, которого он сам отыскал совершенно случайно в одной деревушке близ Сен-Жермена. По словам Таллемана де Рео, эта встреча короля с простым мужиком была совершенно случайная; король обратился к крестьянину с несколькими вопросами, на которые мужик отвечал толково, хорошо и нисколько не стесняясь; наконец, крестьянин задал королю сам следующий вопрос:

– А что, там у вас хлеба такие же хорошие, как и у нас, или поплоше?

Этот вопрос так понравился королю, что он увез крестьянина вместе с собою в Сен-Жермен. Там король стал играть с мужиком в камешки (pierrette) и выиграл у него десять су; проигрыш привел Жана Дусе в величайшее негодование; король же был так доволен своим выигрышем, что пошел показать его Ришелье. Дусе был оставлен при дворе. Однажды король подарил ему двадцать червонцев, Дусе взвесил их на руке и сказал:

– Ах, государь, эти деньги опять вернутся к вам в виде налога!

Ему сшили нечто вроде женского платья светло-красного цвета, отделанного позументами, и отпустили в деревню с тем, чтобы он приходил к королю два раза в неделю. Однажды он явился к королю не в этой одежде, ссылаясь на то, что был праздник и что в церкви народ вместо того, чтобы молиться Богу, смотрел только на его яркий костюм. Семья Дусе получила от короля некоторые льготы. Кажется, этот шут умер почти в одно время с королем. Его племянники, известные под именем Жанов Дусе, хотели занять его место, но это были очень плохие шуты. Вероятно, Севинье имела в виду именно этих шутов, когда писала письмо Бюсси-Рабутен[66]66
  Роже, граф де Бюсси-Рабутен, двоюродный брат Севинье, родился в 1618 году, умер в 1693 году. Он бросился в Фронду и сражался против королевских войск. Когда он снова приобрел милость короля, то все же никак не мог долго сохранить ее, потому что опять впал в опалу, так как воспел любовные похождения Людовика XIV. Он оставил нечто вроде хроники нравов своего времени и Письма, которые стоят много ниже писем его знаменитой родственницы.


[Закрыть] от 18 марта 1678 года. Она их сравнивает довольно странным образом с Буало и Расином, которые следовали за армией Людовика XIV в качестве историографов во время войны с Голландией: «Они удивляются этим несметным легионам и их утомлению. Мне кажется, что у них вид, напоминающий Жанов Дусе!»

Жан Дусе не считался официальным придворным шутом, так как он являлся ко двору всего только два раза в неделю. Последний шут, занимавший эту должность, был знаменитый Л’Анжели или Ланжели, о котором говорит Буало в своей первой сатире, озаглавленной «Отъезд Поэта» (сатира I, стих 109):

 
«Un poěte à la cour fut jadis à la mode;
Mais des fous aujourd’hui с’est le plus incommode,
Et l’esprit le plus beau, l’auteur le plus poli,
N’y parviendra jamais au sort de l’Angely»[67]67
«При дворе поэты были когда-то в модеНо нынешние шуты это нечто неудобное.И самый светлый ум, самый лучший писательНикогда не достигнет участи Л’Анжели…»

[Закрыть].
 

Первая сатира была написана Буало в 1660 году. Из этого можно предположить, что в то время Л’Анжели пользовался при дворе наибольшей милостью. Р. Жаль, однако, полагает совершенно противоположное общественному мнению, что Л’Анжели принадлежал к состоятельной семье, но занимавшей очень скромное общественное положение. Его отец был придворный портной. Вся семья портного была в близких сношениях со слугами отеля Конде; у одного из родственников этого Филиппа Л’Анжели была дочь, которую крестил некто Этьен де Люпи, конюший принца де Конти. Вероятно, через посредство этого лица Л’Анжели был введен в дом принца, где он служил сначала при конюшне. Герцог Энгьенский, позднее великий Конде, в 1613 году увез его с собою в армию, которая одержала славную победу при Рокруа; герцог нашел Л’Анжели очень остроумным и оставил его у себя в должности шута. Л’Анжели не покидал своего господина даже и во время Фронды[68]68
  Известно, что именем Фронды обозначаются две междоусобные войны, которые волновали Францию с 1648 года до конца 1652, то есть во время малолетства Людовика XIV и управления Мазарини. Наиболее важною считается только одна, так называемая парламентская Фронда. Тут старались разделить верховную власть между королем и парламентом. Вторая, называемая Фрондою принцев, представляла весьма обыкновенное возмущение знати, которое часто происходило во время предыдущих царствований. Современники не смотрели на эти войны как на что-либо серьезное и дали им название Фронды, сравнивая их с детскою игрою, носившей такое же название, которая была в то время в большой моде в Париже.


[Закрыть]. После второй из этих междоусобных войн он подарил этого шута Людовику XIV. Но шут не был в убытке от такой перемены. При дворе ему привалило счастье. Ему все дарили деньги; одни для того, чтобы вознаградить его за те веселые минуты, которые он им доставлял своими шутками. Другие для того, чтобы купить его молчание и чтобы избавиться от его шуток, которые представляли этих людей в смешном виде. Он почти всегда присутствовал при обеде Людовика XIV, стоя за его креслом; оттуда он стрелял своими остротами по адресу присутствующих, и совершенно безнаказанно, потому что все его боялись. По этому поводу Менаж говорит: «Однажды я обедал у короля, тут же был и Л’Анжели, но я с ним ничего не говорил, потому что не хотел слышать от него что-нибудь неприятное».

Человек, которого Л’Анжели не переставал трогать своими шутками, был Гийом Ботрю, нечто вроде bel esprit, который постоянно сыпал шутками и остротами. Это продолжалось в течение пятидесяти лет; он постоянно был в большой дружбе со знатью и с министрами. Разыгрывать роль шута в обществе было очень выгодно. Ботрю обязан этому тем, что сделался графом де Серан, посланником в Голландии, потом в Испании и затем в Англии, и был даже одним из первых сорока Французской Академии[69]69
  10 июля 1637 года Парижский парламент зарегистрировал королевский патент, пожалованный Людовиком XIII, и в тот же день состоялось первое официальное собрание Французской Академии. К этому моменту в ее постоянный состав входили сорок постоянных членов, «сорок бессмертных» (quarante immortels). – Ред.


[Закрыть]. Однажды Л’Анжели был в одном обществе, забавляя его своими шутками, как вошел Ботрю. Лишь только Л’Анжели заметил [его], как сказал: «Вы пришли очень кстати, чтобы мне помочь, я уже начинаю уставать, потому что совершенно один занимаю все общество!» – Ботрю прошел мимо шута, не возразив ничего на его восклицание: вообще, он относился к этому шуту с презрением и никогда не отвечал на его выходки.