Текст книги "Николай Михайлович Карамзин"

Вся эта история – большею частью вымысел, но есть люди, которые, в простоте сердца, принимая эту повесть за самое достоверное описание детства Карамзина, полагают ее в основание его биографии. Что станете делать с такими догадливыми биографами? А, кажется, грешно бы основывать биографию Карамзина на подобных данных.

Оставим «Рыцаря нашего времени», и скажем, что вскоре молодой Карамзин попал в Москву⁴, где существовал уже университет, а при нем находился и пансион известного профессора Шадена⁵. Старый капитан, отец Карамзина, повинуясь советам друзей, отдал сына в этот пансион[4]4
  Неизвестно, в котором году Карамзин был отвезен в Москву, но из его «Путевых записок» (издание 1801 г. Ч. VI. С. 344), видно, что во время Американской войны он уже был пансионером Шадена, и читал донесения торжествующих британских адмиралов. Следовательно, это было между 1776 и 1780 годами.


[Закрыть]. Здесь товарищами его были Платон и Иван Петровичи Бекетовы.

При основании Московского университета в число предметов, назначенных для преподавания, между прочим включены были: нравоучение, права естественное и народное и политика. Для замещения кафедр этих предметов вызван был из Германии доктор Иоган Маттей Шаден, который, вместе с тем, получил и должность директора университетской гимназии.

Шаден был родом из Пресбурга; впоследствии он слушал курс наук в Тюбингенском университете под руководством Христиана Баумейстера, где в особенности занимался философией, и получив степень доктора, был вызван оттуда в Россию.

Приехав в Москву и заняв место директора университетской гимназии, Шаден вникнул в свои обязанности и начал соображать, может ли подобное учреждение принести в России ожидаемую пользу? Он видел, что одного университета недостаточно для пространной России, и что необходимо учредить средние и низшие учебные заведения и частные пансионы. Поэтому, при вступлении в должность директора, в 1756 году, он говорил на торжественном акте речь (на латинском языке): «О заведении гимназий в России»[5]5
  De Gimnasiis in Moscovia rite adaperiundis.


[Закрыть]. Между тем для примера сам открыл пансион, по образцу германских пансионов. В этот-то пансион поступил и молодой Карамзин. Принимая его в свое заведение, Шаден не мог, при самом начале, не заметить в молодом ученике прекрасных свойств; вскоре же Шаден открыл в Карамзине и редкие способности.

Так как в пансионе особенное внимание было обращено на изучение языков, то молодой Карамзин прилежно занялся ими, вскоре сделал значительные успехи, и приобрел еще большее расположение к себе Шадена, который стал водить его с собою к иностранцам, жившим в Москве, для того, чтобы этот юноша мог усовершенствоваться во французском и немецком языках. Карамзин вполне оправдал ожидание Шадена, прекрасно владел языками французским и немецким, и был одним из превосходных учеников в пансионе. Шаден давал ему читать лучшие иностранные сочинения, писанные для детей. Карамзин читал басни Геллерта[6]6
  В бытность свою в Лейпциге, Карамзин видел памятник Геллерта, и писал при этом случае следующее: «Тут вспомнил я то счастливое время моего ребячества, когда Геллертовы басни составляли почти всю мою библиотеку, когда читая его «Инкле и Ярико», обливался горькими слезами; или, читая «Зеленого осла», смеялся от всего сердца. Когда профессор, преподавая нам, маленьким своим ученикам, мораль по Геллертовым лекциям, с жаром говаривал: «Друзья мои! Будьте таковы, каковыми учил вас быть Геллерт, и вы будете счастливы». Этими воспоминаниями растрогал я свое сердце. История жизни моей представилась мне в картине: много тени и мрачности» («Письма русского путешественника», Лейпциг, 15 июля).


[Закрыть] и восхищался. Кроме французского и немецкого языков, Карамзин учился еще греческому[7]7
  Будучи в Данциге, он писал к своим друзьям: «Хотелось бы мне видеть и профессора Тренделенбурга, чтобы поблагодарить его за греческую грамматику, им сочиненную, которою я пользовался и впредь надеюсь пользоваться». («Письма русского путешественника», Данциг, «11/23 июля 1787 г.).


[Закрыть], латинскому, английскому[8]8
  Но Карамзин не говорил по-английски; поэтому, будучи в Англии, он пишет в своих «Письмах»: «Я теперь крайне жалею, что так худо знаю английский язык». (Издание 1801 г. Ч. VI. С. 119).


[Закрыть] и итальянскому.

К счастью Карамзина, Шаден был один из благороднейших людей, и при том пламенно любил Россию.

Окончив курс учения в пансионе, Карамзин по совету Шадена посещал университетские лекции, и посещал их с пользою. Здесь он приобрел довольно основательные сведения в истории отечественной и всеобщей; порядочно изучил историю иностранных литератур, теорию изящной словесности, и читал образцовых писателей Германии, Франции и Англии в подлинниках. Познания Карамзина в философии ограничивались логикою и психологией. Если прибавить к этому познания в языках греческом и латинском, то увидим, что Карамзин был очень хорошо образован для своего времени, тем более что он довольно основательно знал все, чему учился.

Шадену хотелось, чтобы Карамзин, окончив университетское учение, отправился усовершенствоваться в Лейпцигском университете; Карамзин и сам имел это в виду, но не известно, отчего именно не исполнил любимейшего своего желания: вероятно, препятствием этому были денежные средства, а может быть и смерть отца, последовавшая около этого времени. В записках Карамзина находим следующие строки, написанные из Лейпцига:

«Здесь-то, милые друзья мои, желал я провести свою юность; сюда стремились мысли мои за несколько лет пред сим; здесь хотел я собрать нужное для искания той истины, о которой с самых младенческих лет тоскует мое сердце! – Но судьба не хотела исполнить моего желания. – Воображая, как бы я мог провести те лета, в которые, так сказать, образуется душа наша, и как я провел их, чувствую горесть в сердце и слезы в глазах. Нельзя возвратить прошедшего!». Последние слова Карамзина весьма замечательны. Человек, не перестававший учиться с приезда в Москву до самого выезда за границу, жалуется, что провел молодость в бездействии. Какая скромность и внутреннее смирение!

Карамзин с детства отличался необыкновенным даром слова, он говорил с чрезвычайною легкостью и приятностью и, рассказывая самые обыкновенные вещи, обращал на себя всеобщее внимание. Шаден, заметив это обстоятельство, давал ему читать лучших французских авторов, чтоб образовать его вкус и уже предвидел в Карамзине литератора[9]9
  Все сказанное здесь о пребывании Карамзина у профессора Шадена сообщено мне покойным А. И. Тургеневым, который, вероятно, слышал это от самого же Карамзина.


[Закрыть].

Окончив свое образование[10]10
  Когда именно Карамзин окончил свое образование, наверно не известно; но так как он сам в примечании к одному стиху, «Послания к женщине», говорит: «Автор, будучи семнадцати лет, думал ехать в армию («Сочинение Карамзина». 3-е изд. T. I. С. 101), то должно полагать, что образование его кончилось в 1782 году.


[Закрыть], Карамзин жил в Москве; но так как в то время можно было сделать карьеру только военною службой, то и Карамзин был записан в гвардию (в Преображенский полк, подпрапорщиком), чтоб иметь доступ в высший круг. Карамзин отправился в Санкт-Петербург, вероятно, в 1782 году⁶, где и познакомился с Иваном Ивановичем Дмитриевым. Вот рассказ о первой их встрече: «Однажды я, будучи еще и сам сержантом, – пишет Дмитриев, – возвращаюсь с прогулки; слуга мой, встретя меня на крыльце, сказывает мне, что кто-то ждет меня, приехавший из Симбирска, вхожу в горницу, и вижу миловидного, румяного юношу, который с приятною улыбкою вручает мне письмо от моего родителя. – Стоило только услышать имя Карамзина, как мы уже были в объятиях друг друга. Стоило нам сойтись три раза, как мы уже стали короткими знакомыми. Едва ли не с год мы были неразлучны; склонность наша к словесности, может быть что-то сходное и в нравственных качествах, укрепляли нашу связь день от дня более: мы давали взаимный отчет в нашем чтении. Между тем я показывал ему иногда мелкие мои переводы, которые были напечатаны особо и в тогдашних журналах; следуя моему примеру, он принялся и сам за переводы. Первым опытом его был “Разговор австрийской Марии Терезии с нашей Императрицею Елизаветою, в Елисейских полях”, переведенный им с немецкого языка. Я советовал ему, – продолжает Дмитриев, – показать его книгопродавцу Миллеру, который покупал и печатал переводы, платя за них, по произвольной оценке и согласию переводчика, книгами из своей книжной лавки. Не могу без улыбки вспомнить, с каким торжественным видом добрый и милый юноша – Карамзин, вбежал ко мне, держа в обеих руках по два томика Фильдингова “Томаса Ионеса” (Tom Jones)⁷, в маленьком формате, с картинками, перевода Харламова. Это было первым возмездием за словесные труды его».

После этого Карамзин перевел «Деревянную ногу»⁸.

Однако ж военная служба, кажется, была не по нраву Карамзину. По смерти отца он вышел в отставку поручиком, потому что ему не на что было сшить хороший офицерский мундир, и уехал в Симбирск.

Вскоре туда приехал и Дмитриев. Карамзин между тем уже успел составить себе там известность человека образованного, владевшего весьма разнообразными познаниями. «Я нашел его, – пишет Дмитриев, – играющим роль надежного на себя светского человека: решительным за вистовым столом, любезным и занимательным в дамском кругу, и политиком перед отцами семейства, которые, хотя и не привыкли слушать молодежь, но его слушали. Такая жизнь не охладила, однако ж, в нем прежней охоты к словесности; при первом нашем свидании с глазу на глаз, он спрашивает меня, занимаюсь ли по-прежнему переводами? Я сказываю ему, что недавно перевел из книги “Картина смерти господина Каррачиоли” разговор выходца с того света с живым другом его. Он удивился странному моему выбору, и дружески советовал мне бросить эту работу, убеждая тем, что по выбору перевода судят и о свойствах самого переводчика, и что я выбором моим, конечно, не заслужу завидного о себе мнения. “А я, – промолвил он, – думаю переводить из Вольтера с немецкого”. – Что же такое? – “Белого быка”. – Как! Эту дрянь! И еще подложную! – вскричал я, повторяя его же заключение, и оба земляка схватились».

Рассеянная светская жизнь Карамзина продолжалась недолго. «Иван Петрович Тургенев, – говорит Иван Иванович Дмитриев, – будучи в Симбирске, уговорил Карамзина ехать с ним в Москву. Там он познакомил его с Николаем Новиковым, основателем, или, по крайней мере, главной пружиной “Дружеского типографического общества”. В этом-то дружеском обществе началось образование Карамзина, не только авторское, но и нравственное. В доме Новикова он имел случай обращаться в кругу людей степенных, соединенных дружбою и просвещением, слушать профессора Шварца, преподававшего лекции о Богопознании и высоких предназначениях человека. Между тем знакомился и с молодыми любословами, окончившими только учебный курс. Новиков употреблял их для перевода книг с разных языков. Между ними, по всей справедливости, почитался отличнейшим Александр Андреевич Петров. Он знаком был с древними и новыми языками; при глубоком знании отечественного слова, одарен был необыкновенным умом и способностью к здравой критике; но, к сожалению, ничего не писал для публики, а упражнялся только в переводах, из которых известны мне первые два года еженедельника, под названием: “Детское чтение”; “Учитель”, в двух томах; “Хризомандер”, мистическое сочинение, и “Багуатгата”, также род мистической поэмы, писанной на санскритском языке, и переведенной с немецкого. Карамзин полюбил Петрова, хотя они были не во всем сходны между собою: один пылок, откровенен и без малейшей желчи; другой же угрюм, молчалив и подчас насмешлив; но оба питали равную страсть к познаниям, к изящному, имели одинакую силу в уме, одинаковую доброту в сердце, и это заставило их прожить долгое время в тесном согласии под одною кровлею, у Меншиковой башни, в старинном каменном доме, принадлежавшем дружескому обществу⁹. Я как теперь вижу скромное жилище молодых словесников: оно разделено было тремя перегородками; в одной стоял на столе, покрытом зеленым сукном, гипсовый бюст мистика Шварца, умершего незадолго перед приездом моим из Петербурга в Москву, а другая освящалась Иисусом на Кресте, под покрывалом черного крепа».

Новиков, видя, что молодой Карамзин может впоследствии служить средством для его планов, советовал ему заняться литературою[11]11
  Карамзин уже был известен Новикову своим переводом Геснеровой идиллии «Деревянная нога», напечатанной в Санкт-Петербурге, в 1783 году. Из этого перевода, конечно, еще нельзя было заключить, что выйдет впоследствии из Карамзина; но в то время, когда у нас печаталось весьма немного, и «Деревянная нога» имела свои достоинства и находила читателей.


[Закрыть], и тотчас же предложил ему работу, именно переводы разных иностранных сочинений педагогического содержания, которые раздавались при московских газетах под заглавием «Листки для детского чтения», а потом печатались отдельными книжками. Карамзин нашел, что занятия, предложенные Новиковым, могут ему быть очень полезны, и что, переводя с иностранных языков, он не только ближе познакомится с иностранною литературою, но со временем сделается отличным переводчиком. Притом, так как до того времени в России не издавалось ничего подобного, то не было сомнения, что это первое предприятие должно было увенчаться успехом, и доставить средства отправиться впоследствии заграницу.

Карамзин приступил к литературным трудам, имея не более девятнадцати лет; товарищем его по изданию «Детского чтения» был А. Петров.

Отношение Петрова к Карамзину всего лучше видно из писем первого к последнему. Вот они:

«Терпеть иногда скуку, – пишет Петров, – есть жребий всякого, от жены рожденного. Но также всякий человек имеет способность разгонять скуку, и на трудном каменистом пути своем выискивать маленькие тропинки, по которым хотя три или четыре шага может ступить спокойно. Я не знаю, чья бы доля в сей способности была менее моей, однако и я по большей части терплю скуку по своей воле. Работа, ученье, плоды праздных и веселых часов какого-нибудь немца, собственная фантазия, добрый приятель – вот сколько противоскучий или противоядий скуки, мне одному известных! И все эти противоскучия можно найти не выходя за ворота. Сколько ж можно еще их найти, захотевши искать? Это все очень хорошо, скажешь ты, но когда скука овладеет мною, то я не могу приняться за работу, ученье нейдет в голову, и самый Шекспир меня не прельщает; собственная фантазия заводит меня только в пустые степи или в дремучие леса, а доброго приятеля взять негде. На это отвечаю, что к работе и к ученью всякий молодой человек немного только попринудить себя должен, после чего и Шекспир, и фантазия будут приносить удовольствие; а добрым приятелем может быть всякий честный человек, у которого есть уши, язык и общий человеческий смысл, если только захочешь подладиться к его тону. Хотя подлаживаться к чужому тону и требует упражнения, однако по этому-то самому и служит оно противоядием. Каково понравилось тебе мое нравоучение? – Постарайся употребить что-нибудь из него в свою пользу».

5 мая 1785 года

«Я имел удовольствие получить письмо твое от 9 мая, и благодарю тебя за него. Я никогда не сомневался, что ты меня высоко почитаешь и горячо любишь, хотя в первом и никогда ты меня не уверял. Люблю ль я тебя? О том не хочу сказывать. Я редко пропускаю случай писать к тебе, из чего можешь заключить по крайней мере то, что я всегда о тебе помню. Disce philosophari! – говорим мы, ученые; то есть: учись любомудрствовать, и от действия доходить до причины. – (Когда будешь писать ко мне, то, пожалуйста, не позабудь поблагодарить меня за сии латинские слова и похвалить мою ученость). За две недели перед сим писал я к тебе о моей скуке, и теперь не почитаю за нужное повторять; что ж касается до праздности, то я никому в свете не поверю, чтоб ты ничего не делал».

20 мая 1785 года

«Слава просвещению нынешнего столетия и дальние края озарившему! Так восклицаю я при чтении твоих эпистол (не смею назвать русским именем столь ученых писаний), о которых всякий подумал бы, что они получены из Англии или Германии. Чего нет в них касающегося до литературы? – Все есть! Ты пишешь о переводах, о собственных сочинениях, о Шекспире, о трагических характерах, о несправедливой Вольтеровой критике, равно как о кофе и табаке. Первое письмо твое сильно поколебало мое мнение о превосходстве над тобою в учености, второе же крепким ударом сшибло его с ног; я спрятал свой кусочек латыни в карман, отошел в угол, сложил руки на грудь, повесил голову и признал слабость мою пред тобою, хотя ты по-латыни и не учился. Леность и праздность столько мною овладели, что я почти ни за какую работу не принимаюсь, а потому и редко бываю в добром расположении. Это уже не новое, но давнишнее, скажешь ты. Правда! Но мне кажется, что прежде я никогда не чувствовал тягости, какую навьючивает на нас безделье, по крайней мере чувствовать начал».

11 июня 1785 года

«Поэзия, музыка, живопись воспеты ли тобою? Удивленные Чистые пруды внемлют ли гимну Томсонову¹⁰, улучшенному на языке русском? Обогащается ли русская проза и любуется ли какая-либо муза новым светильником в ее мире, тобою возженном? Отправлено ли уже письмо к Лафатеру¹¹? Прочитай сии вопросы и пересмотри свои композиции с отеческою улыбкою, если они существуют уже в телах; если ж только души их носятся в голове твоей, то встань с кресел, приложи палец ко лбу, и устремив взор на столик, располагай, что и когда сделать; потом уже вели сварить кофе, сядь, и делай что тебе угодно».

Вопросы: что я есмь? и что я буду? всего меня занимают, и бедную мою голову, праздностью расслабленную, кружат. Но это сюда не принадлежит. Не слыханное совершается! И я стихи писал или хотел писать. Но не соблазнись. Помни, что это гратуляция¹²; участь же гратулянтов искони одинакова».

Из деревни Н., 30 июня 1786 года.

В течение пяти лет (с 1785 до 1789 года) Карамзин издал с Петровым 20 частей «Детского чтения». Издание это обратило на себя всеобщее внимание по своему языку и разнообразию предметов, и было перепечатываемо четыре раза[12]12
  «Детское чтение для сердца и разума», перевод с немецкого и французского, Николай Карамзин и Александр Петров, 20 частей, Московского университета типография, 1785–1789 (8); 2-е изд., г. Владимир, в типографии губернского правления и г. Москва, в типографии Пономарева, 1799, 1804; 3-е изд. (а на заглавном листе 2-е), г. Москва, в типографии Селивановского, 1819, 12; 4-е изд., г. Орел, 1819.


[Закрыть].

Карамзин явился вдруг журналистом и педагогом, потому что на «Детское чтение» надобно смотреть как на периодическое издание, посвященное юношеству. Карамзин был редактором и в то же время сам писал для своего издания. Как редактору, ему должно отдать полную справедливость за выбор статей, довольно занимательных и разнообразных, сколько позволяли материалы. Все «Детское чтение» состоит собственно из статей педагогического и нравственного содержания, переведенных с английского, французского и немецкого языков. Кое-где встречаются и небольшие оригинальные статейки. Так как под статьями переводчики не подписывали имени, то нельзя сказать, какие статьи принадлежат Карамзину, и какие другим, тем более, что Карамзин, как редактор, заботясь о чистоте языка, давал всему изданию общий колорит; поэтому почти все статьи «Детского чтения» написаны одним языком.

Начав таким образом свое литературное поприще, Карамзин показал, чего можно было ожидать от него впоследствии. Уже в этом издании он начал открывать красоты русской речи, которую так усердно обезобразили наши писатели XVIII столетия. Молодой литератор благоговел пред Ломоносовым, уважал Сумарокова, но не подражал ни одному, ни другому, ибо не имел способности подражать тому, что было противно его природному, чистому и верному вкусу. Публика восхищалась слогом Карамзина в статьях «Детского чтения».

Из «Писем русского путешественника»[13]13
  Лейпциг, июля 17.


[Закрыть] узнаем, что «Аркадский памятник», сельская драма, с песнями, в одном действии, сочинения Вейсе¹³, переведена с немецкого самим Карамзиным. Приводим здесь отрывок из этого любопытного памятника первой литературной деятельности преобразователя русского языка.

Явление I

Лизиас и Дафна

Лизиас

 
Конечно, мы с тобою
В Аркадию пришли,
Любезнейшая Дафна.
Здесь вечная весна
В долинах зеленеет;
Здесь кроткий ветерок
Колеблет воздух свежий,
Без терна цвет растет,
И небо чисто ясно.
Конечно, мы с тобой,
Любезнейшая Дафна,
В Аркадию пришли.
 

Дафна

 
Ах, Лизиас! мы верно
В Аркадии теперь.
Здесь все покойно, мирно.
Гармония певцов,
Поющих на кусточках,
В восторг приводит нас.
Они, не зная страха,
Навстречу к нам летят.
Ах, Лизиас! мы верно
В Аркадии теперь.
 

Вместе

 
Будьте вы благословенны,
Вы, долины и луга,
Где во веки обитают
Добродетель и покой!
Приимите нас, долины,
Приимите нежно нас;
И укройте с лаской юность!
Мы пришли сюда искать
Счастья, вольности, покоя.
Нам любовь, кончая жизнь,
Счастья здесь искать велела,
Счастья, мира, тишины.
 

И в наше время немного найдете таких стихов, назначаемых для детского чтения. Нет сомнения, что современники Карамзина, читая эти стихи, и не находя в них колико, паче, токмо, и их собратий, модных цветов тогдашнего витийства, немало удивились. Как переводчик, Карамзин отличался необыкновенною точностью и удивительною близостью к подлиннику. Занимаясь пять лет сряду переводами для «Детского чтения» статей различного содержания, из лучших иностранных писателей, Карамзин незаметно образовал свой вкус. Изучая современных иностранных писателей[14]14
  Издавая «Детское чтение», Карамзин находил еще время изучать, вместе со своим другом, «Курс литературы» Баттё, вникал в его правила и восхищался красотами приводимых примеров («Письма русского путешественника», изд. 1801 г. Ч. V. С. 296).


[Закрыть], он поневоле должен был следовать их направлению. Вот причина иногда излишней сентиментальности, встречаемой в статьях Карамзина. Впрочем, эта слабость века, вкравшаяся в сердце писателя, произвела и хорошее действие.

Чистые нравственные правила, изложенные увлекательным для того времени, языком, незаметно проникали в душу читателей, особенно читательниц, и мало-помалу дали совершенно иной колорит целому обществу. Матери со слезами читали переводы Карамзина своим детям, и таким образом впоследствии явилось целое поколение, воспитанное в морали немецких и французских писателей, переданной в «Детском чтении». Надобно ли говорить, что «Детское чтение» читалось и взрослыми, и на них имело значительное влияние? Однако ж это полезное периодическое издание прекратилось в 1788 году, а в следующем году молодой редактор его уже путешествовал по Европе.

В каком обществе жил Карамзин в Москве до своего отъезда за границу – не известно положительно, однако можно судить с вероятностью, что кроме дома профессора Шадена, у которого Карамзин был принят как свой, он посещал также Тургеневых¹⁴, с которыми был весьма близок; наконец, сблизившись с Новиковым, проводил иногда время в ученых собраниях, бывавших тогда у этого ученого человека. Из школьных товарищей Карамзина мы знаем только А. Петрова. К этому времени относится рассказ И. И. Дмитриева о встрече с Карамзиным перед отъездом его за границу. «После свидания нашего в Симбирске», – говорит Дмитриев, – «какую перемену я нашел в милом моем приятеле! Это был уже не тот юноша, который читал все без разбора, пленялся славою воина: но благочестивый ученик мудрости с пламенным рвением к усовершению в себе человека. Тот же веселый нрав, та же любезность, но между тем главная мысль, первые желания его стремились к высокой цели. Тогда я почувствовал перед ним всю мою незначительность, и удивлялся, за что он любит меня еще по-прежнему. Мы прожили недолго вместе. После того еще несколько раз встречались в Москве, и наконец разлучились уже на долгое время. Со дня вступления его в дружеское общество до путешествия, он перевел и выдал с немецкого языка два или три тома “Штурмовых размышлений”, под заглавием, помнится мне, “Беседы с Богом”; Галлерову поэму: “О происхождении зла”; “Эмилию Галотти”, трагедию Г. Лессинга; “Юлия Цесаря”, трагедию Шекспира; одну песнь (не напечатанную) из “Мессиады” поэмы Клопштока; с французского “Les veillées du château” госпожи Жанлис, и за отсутствием Петрова продолжал около года “Детское чтение”, в котором напечатал первую сочиненную им повесть, и первые свои опыты в поэзии».