Текст книги "Николай Михайлович Карамзин"

В начале 1789 года, когда Карамзин оставлял Россию, во Франции вспыхнула революция; по мере того как он приближался к Швейцарии, страшное зарево уже видно было и в Германии. Французский переворот был тогда предметом всех разговоров. Открытие национального собрания, удаление Неккера, образование национальной гвардии, взятие Бастилии, события 5 и 6 октября²³ – вот что происходило во Франции в то время, когда Карамзин мирно разговаривал с Боннетом о точном переводе его «Палингенезии». Несмотря, однако ж, на такое смутное время, Карамзин отправился во Францию: ему хотелось побывать на юге, но случилось противное, и он попал в самое средоточие политического брожения. Карамзин видел все следствия октябрьских событий (1789): образование департаментов, организацию административных и муниципальных властей, решительные меры Правительства относительно улучшения финансов, слышал речи Мирабо, производившие столько шуму и толков в столице. В начале июля Карамзин оставил Париж и Францию с грустью. Отсюда он отправился в Лондон, последний предел путешествия.

Прибыв в Дувр, он пишет: «Берег! Берег! Мы в Дувре, и я в Англии – в той земле, которую в детстве своем любил я с энтузиазмом, и которая по характеру жителей и степени народного просвещения есть, конечно, одно из первых государств Европы». Лондон произвел на Карамзина весьма приятное впечатление; ему в особенности понравилась английская чистота, так что, сравнивая Лондон с Парижем, Карамзин отдает преимущество первому. – Карамзин прожил в Лондоне три месяца. В это время он изучал его подобно тому, как прежде изучал Париж, с тою только разницею, что в Лондоне более углублялся в политические учреждения англичан, в их общественный дух и нравы. Он с жаром приветствовал берега Англии; все английское казалось ему превосходным, не подлежащим сравнению с тем, что он прежде видел. Однако ж мало-помалу глазам Карамзина начали представляться и такие факты, по которым он мог без ошибки заключить, что и Англия, как общество, во многом несовершенна, в особенности же ему не нравился мрачный и бесстрастный характер англичан, и тогда Карамзин с удовольствием вспоминал Париж и французов.

Знакомясь со всем английским, Карамзин обратил внимание и на английскую литературу, но не мог основательно изучить ее, потому что прожил в Лондоне всего три месяца, а в это время ему предстояло узнать еще много разных предметов. Впрочем, вот взгляд Карамзина на английскую словесность: «Литература англичан, – пишет он, – подобно их характеру, имеет много особенности (оригинальности), и в разных частях превосходна. Здесь отечество живописной поэзии (poésie descriptive). Французы и немцы переняли сей род у англичан, которые умеют замечать самые мелкие черты в природе. По сие время ничто еще не может сравняться с Томсоновыми “Временами года”; их можно назвать зеркалом натуры. В английских поэтах есть еще какое-то простодушие, не совсем древнее, но сходное с Гомеровским; есть меланхолия, которая изливается более из сердца, нежели из воображения; есть какая-то странная, но приятная мечтательность, которая, подобно английскому саду, представляет вам тысячу неожиданных вещей. Самым же лучшим цветком британской поэзии считается Мильтоново “Описание Адама и Евы” и Драйденова “Ода на музыку”. Любопытно то, что поэма Мильтонова, в которой столь много прекрасного и великого, сто лет продавалась, но едва была известна в Англии. Первый Аддисон поднял ее на высокий пьедестал и сказал: удивляйтесь! Примечания достойно то, что одна земля произвела и лучших романистов, и лучших историков. Ричардсон и Филдинг выучили французов и немцев писать романы как историю жизни, а Робертсон, Юм, Гиббон вливали в историю привлекательность любопытнейшего романа умным расположением действий, живописью приключений и характеров, мыслями и слогом. После Фукидида и Тацита ничто не может сравняться с историческим триумвиратом Британии».

В заключение Карамзин говорит о свойствах английского языка. Высказав свое мнение вообще, замечает: «Кажется, что у англичан рты связаны, или на отверстие их положена министерством большая пошлина: они чуть-чуть разводят зубы, свистят, намекают, а не говорят. Вообще английский язык груб, неприятен для слуха; но богат и обработан во всех родах для письма», и прочее… Сказав несколько слов о литературе англичан, Карамзин переходит к описанию их характера. Сыны Альбиона совсем перестали ему нравиться, когда он глубже изучил их нравственную сторону. Он замечает, между прочим, что в английской нравственной природе столько разнообразных характеров, характеров типических, что Филдингу не надобно было выдумывать героев для своих романов, а стоило только наблюдать и описывать. Этим и оканчиваются наблюдения Карамзина над англичанами. Проехав Германию, Швейцарию и Францию, и наскучив, как знакомствами с литераторами и учеными, так и пресытившись красотами природы, Карамзин искал нового предмета, который мог бы занять его внимание и этот предмет было общество. Замечания его об Англии, встречаемые нами в «Письмах русского путешественника», стоят гораздо выше по своему интересу, чем замечания о Германии и Франции.

Но по мере того, как Карамзин наслаждался лондонскою жизнью и анатомически изучал душевные свойства и особенности англичан, кошелек его истощался день от дня, становился легче и легче, и когда в нем остались только две гинеи, Карамзин отправился на биржу и поплыл в Россию на первом корабле, оставлявшем гавань Темзы. Нептунова стихия сначала мучила нашего путешественника; он сильно заболел, но вскоре поправился, и так полюбил море, что готов был плыть хоть на край света. Во время плавания Карамзин читал Оссиана²⁴ и переводил его «Картона».

Наконец Карамзин прибыл в Кронштадт. Тут он всех останавливал, спрашивал единственно для того, чтобы говорить по-русски, чтобы слышать родную речь.

Замечательно, что все путешествие стоило Карамзину не более тысячи восьмисот рублей.

Карамзин явился в Петербург в модном фраке, с шиньоном и гребнем на голове, с лентами на башмаках. Дмитриев представил его Державину, и здесь Карамзин своими интересными рассказами о чужих краях обратил на себя внимание хозяина. «Это гений», – сказал с восторгом Карамзин, благодаря Дмитриева за то, что он его познакомил с певцом Фелицы²⁵. Между тем посторонние лица, увидев здесь Карамзина, различным образом старались выказать неуважение к молодому франту, не ожидая от него ничего особенного.

Он оканчивает свои «Путевые записки» следующими словами: «Перечитываю теперь некоторые из своих писем: вот зеркало души моей в течение восемнадцати месяцев! Оно через двадцать лет (если столько проживу на свете) будет для меня еще приятнее – пусть для меня одного! Загляну и увижу, каков я был, как думал и мечтал; а что человеку (между нами будь сказано) занимательнее самого себя?.. Почему знать? может быть, и другие найдут нечто приятное в моих эскизах; может быть, и другие… но это их, а не мое дело».

Глава IV

Влияние путешествий по чужим краям на Карамзина. – Выбор занятий – литература. – Издание «Московского журнала». – Очерк русской журналистики до 1792 года. – Значение «Московского журнала» для нашего тогдашнего общества. – План и средства издания. – Сотрудники нового журнала. – Стихотворения, помещаемые в «Московском журнале». – «Письма русского путешественника» и влияние их на наше общество. – Преобразования, сделанные Карамзиным в русском языке. – «Бедная Лиза». – Откуда заимствован сюжет «Бедной Лизы». – Разбор повести «Прекрасная царевна и счастливый карла». – «Наталия, боярская дочь». – Перевод повестей Карамзина на иностранные языки. – О переводах его для «Московского журнала»

Осенью 1790 года Карамзин возвратился в Россию, обогащенный разнообразными сведениями, знакомый с жизнью образованнейших государств Европы. Но нам скажут: Карамзин пробыл за границею не более полутора лет, беспрестанно переезжая из одного места в другое и, следовательно, не мог близко ознакомиться с европейским обществом для своего окончательного образования. Замечание отчасти справедливое, но разве Карамзин, уезжая заграницу, намеревался поселиться в каком-нибудь германском городке, окружить себя полками пыльных фолиантов и, с педантскою важностью ученого, исчерпывать до дна одну какую-нибудь науку? Нет, он отправлялся заграницу как образованный светский человек, чтобы взглянуть на Европу, иметь понятие о жизни и нравах немцев, французов, англичан, насладиться красотами природы в Швейцарии, посетить Прованс, поплакать с Петраркой о Лауре, наконец, вникнуть в современные вопросы образованного европейского общества, и, дав себе отчет в своих впечатлениях, составить верный взгляд на вещи, возвратиться в Россию, устроить свою дальнейшую судьбу, и «жить в мире с людьми и природою», занимаясь, между прочим, и литературой. Правда, взгляд Карамзина на цель и результаты путешествия, был совершенно в духе того времени, когда все думали только об элегическом наслаждении, когда дочь одного английского лорда решилась оставить лучшее общество, отправилась в Швейцарию и там несколько лет была пастушкой, очаровала швейцарских пастушков, вполне насладилась природою и прочим. Все это, конечно, очень нежно! Но можно ли в этом винить кого-нибудь? Таково было направление вкуса того века…

Однако пребывание Карамзина заграницею, как ни было оно коротко, все-таки очень много содействовало его развитию. Возвратившись из чужих краев, Карамзин, при всей своей молодости, был образованнее всех тогдашних литераторов, московских и петербургских. Знание иностранных языков и увлекательное обращение весьма резко отличали Карамзина от прочих наших писателей. Он и сам понимал свое превосходство, и потому был разборчив в выборе знакомств, осторожен в сближении с людьми полуобразованными и, как водится, весьма самолюбивыми. Это было главною причиной, что некоторые тогдашние московские литераторы смотрели на Карамзина с завистью, считали его гордым, старались выводить наружу его слабости и прочее.

В альманахе «Вчера и сегодня», изданном графом Соллогубом, находим письма одного современника Карамзина, Каменева, к своему другу, в которых он обвиняет Карамзина особенно в том, что последний употреблял в русском разговоре французские слова и целые фразы. Но Карамзин делал это потому, что в то время так говорили люди высшего круга. Что за беда, если Карамзин, принадлежавший к лучшему кругу московского общества, разговаривая с провинциалом, прибегал иногда ко всем приличным французским словам, не обращая, быть может, на то внимания. Но во всех сочинениях Карамзина, писанных им по приезде из-за границы, нигде не замечаем попытки вводить в русский язык иностранные слова. Правда, встречаются два-три слова в его «Письмах русского путешественника», но это по необходимости, потому что их нельзя было заменить словами чисто русскими. Сюда мы не можем относить таких слов, как, например: натура вместо природа, и многих других, которые употреблялись и до Карамзина, точно так же, как употребляются и в наше время, хотя и в другом значении.

Но за что должен был приняться Карамзин по возвращении из-за границы? К военной службе у него не было особенного расположения; к гражданской тоже. Не будучи, однако ж, человеком достаточным, Карамзин должен же был добывать себе чем-нибудь средства для приличного существования. Он вспомнил прежний успех «Детского чтения», и решился заняться литературою. Карамзину предстояла жизнь совершенно свободная, но, с другой стороны, жизнь, поставлявшая его в зависимость от случая, потому что литературные занятия не могли совершенно обеспечить его. Однако Карамзин положился на свои способности и предпочел этот неверный образ жизни всякому другому.

Избирая литературное поприще, Карамзин смотрел на него как на самый приятный род занятий, и при том как на самый благородный способ доставать средства для существования. Прежде всего, ему предстояло решить вопросы, какою именно отраслью литературы он должен заняться исключительно? Для какого именно класса общества он должен писать? И какой род литературных занятий прибыльнее? Быв уже пять лет редактором периодического издания, Карамзин без труда решил все эти вопросы и выбрал карьеру журналиста. Он хорошо понимал наше общество, знал, с какою публикою будет иметь дело, и прежде всего счел необходимым возбудить всеобщую охоту к чтению.

Карамзин приступил к изданию чисто литературного журнала, под заглавием «Московский журнал». Но, прежде чем приступим к изложению содержания и оценке этого журнала, бросим беглый взгляд на ход русской журналистики до Карамзина.

В начале XVIII столетия (1701–1705) в Москве явились: «Ведомости о военных и иных делах, достойных знания и памяти». Это была первая русская газета! Спустя 20 лет появились «Санкт-Петербургские ведомости». С 1727 года начался первый русский журнал «Исторические, генеалогические и географические примечания к Санкт-Петербургским ведомостям». На Бокенштейна и Гросса возложена была редакция издававшихся при Академии «Санкт-Петербургских ведомостей», выходивших по два раза в неделю. Молодой Герард Фридрих Миллер взял на себя эту редакцию, и, знакомый с иностранными журналами, вздумал издавать русский журнал. Он начал «Прибавлениями», по два листа в месяц. Публике понравилось это предприятие, и в 1729 году явились Миллеровы «Примечания», под сказанным заглавием, по полулисту всякую неделю. В 1730 году он оставил это издание и поехал путешествовать. После Миллера «Прибавления» продолжались еще десять лет, и кончились в 1741 году. С тех пор они издавались разными образами. Между тем Миллер объехал Европу, десять лет путешествовал по Сибири и возвратился в Петербург только в 1754 году, где, получив место секретаря Академии, принялся за свое старинное предприятие и представил Академии план нового журнала.

В 1755 году начат первый русский журнал под заглавием «Ежемесячные сочинения, к пользе и увеселению служащие».

В 1755 году в Москве основан Университет, а в следующем году начаты университетскою типографией «Московские ведомости», по образцу «Санкт-Петербургских» академических, но шли плохо. Спустя 25 лет, в 1780-х годах, их расходилось не более 600 экземпляров. Между тем, Миллер приучил публику к журналу, и в 1758 году сделал его еще разнообразнее, назвав: «Сочинения и переводы к пользе и увеселению служащие», помещал в них статьи из лучших иностранных журналов, писал много сам, печатал стихи Сумарокова, Хераскова и других тогдашних поэтов. Миллер показал даже первый опыт критики и библиографии. Несколько сот экземпляров журнала раскупались у него постоянно. От этого, может быть, поднялась на Миллера зависть, брань и наконец всеобщее соревнование перебить часть барышей.

Первый Сумароков не стал давать ему стихов, думая, что его стихи утверждают судьбу журнала, видя, что публика более занимается статейками журнала Миллера, служащими к удовольствию, и менее читает служащие к пользе. Он начал издавать еженедельник «Трудолюбивая пчела», сатирическое и поэтическое издание, в роде сочинений Рабенера и Аддисона. Сумароков в один год перебранил все и бросил свою «Пчелу». В том же году явились «Полезное с приятным» и «Праздное время, в пользу употребленное». Имена редакторов неизвестны. Последний из этих журналов продолжался два года.

В это время оживилась и Москва. Херасков, Булгаков, Ип. Богданович, князь Трубецкой, Ржевский, Приклонский, Веревкин, Хрущов, Домашнев, Нарышкин,

Шишкин и другие литераторы начали издавать «Полезное увеселение», продолжавшееся три года. В 1763 году редакторы разделились; Херасков издавал «Часы свободы», а Богданович – «Невинное упражнение». Оба журнала продолжались не более года, хотя первый был поддерживаем Кариным, а второй княгинею Дашковой. В 1764 году в Москве выходил только один журнал: «Доброе намерение». Издателем его был Сенковский (переводчик трех песней «Энеиды»), вместе с П. Фонвизиным.

Во все это время в Петербурге не было еще ни одного журнала, кроме издаваемого Миллером и названного в 1764 году «Ежемесячные сочинения и известия об ученых делах». Миллер выкинул решительно все, что могло кого-нибудь задеть; но гонения не переставали, так что в 1765 году императрица Екатерина, для прекращения всех браней и ссор между литераторами, назначила Миллера главным надзирателем Московского Воспитательного дома. С прекращением Миллерова журнала прекратились все другие, и четыре года никто не принимался за журнал.

В 1769 году явился на журнальной арене Новиков, человек необыкновенный, желавший добра Отечеству и умевший хорошо располагать предприятиями. Жаль только, что впоследствии он увлекся обольщением других людей. В 1769 году, живя в Петербурге, он начал издавать журнал такого же содержания, как «Пчела» Сумарокова, назвав его для противоположности «Трутень». Сатира, резкая и сильная, обрадовала публику, и вдруг множество литераторов принялись за журналы: Башилов издавал «И то, и сё»; Рубан, остряк своего времени, издавал наперекор Башилову «Ни то, ни сё»; Козицкий, человек остроумный, прежний сотрудник Сумарокова в «Пчеле», решился издавать «Всякую всячину с барышком»; Федор Эмин, писавший почти обо всем, не отстал от других и начал «Адскую почту, или переписку хромоногого беса с кривым». Какой-то В. Тузов издавал здесь журнал «Поденщина»; неизвестно кто издавал еще журнал под заглавием «Смесь». Все эти журналы жили по одному году. Напротив того, в 1770 году, Новиков явился с большим блеском в журнале «Живописец», который так хорошо был принят публикою, что до 1773 года его было пять изданий. Говорят, что Новиков же издавал тогда «Парнасского щепетильника». Неизвестный издавал в том же году «Пустомелю». В 1771 году Новиков принялся за новый журнал «Кошелек»; Рубан, несмотря на неудачу, явился снова с «Трудолюбивым муравьем». В 1772 году Новиков издавал «Вечера», которые в 1788 году были вновь перепечатаны, хотя успех их не сравнялся с «Живописцем». Рубан, не успевший два раза, испытал еще счастье в издании «Старины и новизны». В 1773 году кто-то издавал в Санкт-Петербурге же «Мещанина»; в 1775 и 1776 годах здесь же издавалось «Собрание новостей». Все эти издания жили не более года.

Между тем Новиков переселился в Москву, где завел обширные связи; начал действовать усиленным образом, ободрял юношей и поддерживал известных литераторов. В 1773 году Новиков, вместе с Миллером, бывшим тогда начальником Московского архива Коллегии иностранных дел, издавал «Древнюю российскую вивлиофику», расположенную в первом издании в виде журнала археографии и палеографии; второе издание этой книги явилось в 1788 году.

В Санкт-Петербурге, по отъезде Новикова, кончилось все. В 1777 году при Академии очень недолго издавались «Ученые Санкт-Петербургские ведомости».

В 1778 году явился здесь журнал, возобновивший для публики «Ежемесячные сочинения» Миллера; недоставало только ученых статей. Это был «Санкт-Петербургский вестник». Он замечателен еще и тем, что в первый раз явилось в нем название «вестника», надолго оставшееся в России. Тут помещались и распоряжения правительства, тут явился в первый раз на поприще литературы Державин и показаны после Миллера первые опыты критики и библиографии. Журнал этот продолжался полтора года.

В Москве Новиков, распространяя круг своих действий, снял на откуп университетскую типографию. Он уже окончил в это время «Периодическое издание, или беседы с Богом»: собрание переводных назидательных статей, переводимых для него Дмитревским, Карамзиным и Петровым, другом последнего. Не знаем, когда издавался этот журнал, продолжавшийся только один год. В 1779 году Новиков издавал уже «Утренний свет», журнал литературного содержания. Сотрудниками его были тоже молодые литераторы. В 1780 году в Москве издавался журнал «Что-нибудь от безделья на досуге»; неизвестно, был ли он также печатаем Новиковым. То же следует сказать о журнале «Сельский житель» на 1780 год. В следующем году Новиков опять издавал «Московское издание», заключающее в себе собрание разных лучших статей, касающихся нравоучения, политической и ученой истории. Желая еще более приохотить публику к чтению, он сначала даром раздавал, при «Московских ведомостях»: «Детское чтение», всякую неделю, по листу (над ним трудились Карамзин и Петров). В 1782 году явилось продолжение «Утреннего света» под названием «Вечерняя заря», а в 1784 году – «Покоящийся трудолюбец». Этим, кажется, прекратилась деятельность Новикова по журналистике. Он довел «Московские ведомости» до 4000 подписчиков. Основав после типографскую компанию, занимался более изданием книг. В 1789 году явилось «Модное ежемесячное издание» в Москве; редактором был Майков (автор «Елисея») – это первый журнал парижских мод, появившийся в России. «Академические известия» издавал по сентябрь 1781 года, в Санкт-Петербурге, при Академии наук, П. Богданович, который вместе с Туманским издавал (1785 года, в Санкт-Петербурге) «Зеркало света». Главное правление училищ издавало в это же время один год «Растущий виноград», собрание сочинений и переводов молодых студентов.

В 1786 году П. Богданович возобновил «Санкт-Петербургский вестник», прибавив к нему прилагательное «новый», но издание прекратилось после третьей книжки. В 1787 году Туманский издавал «Лекарство от скуки и забот», продолжавшееся один год; Рахманинов издавал в Санкт-Петербурге «Утренние часы». Спустя два года М. Антонский издавал в Москве один год журнал: «Беседующий гражданин», а почтенный Крылов издавал тогда сатирический журнал «Почта духов», и кончил одним годом: второе издание этого журнала вышло в 1782 году. В 1790 году явился такого же содержания журнал, под редакциею Н. Страхова, «Сатирический вестник, способствующий разглаживать наморщенное чело старичков, забавлять и купно научать молодых барынь, девушек, щеголей, вертопрахов, волокит, игроков и прочего состояния людей». Журнал этот издавался в Москве целых пять лег. В этом же году начат от Университета профессором Сахацким «Политический журнал», продолжавшийся постоянно до 1828 года, в течение 37 лет. В 1800 году редакция его перешла к профессору Гаврилову, издававшему его 28 лет; только один год (1813) он издавался под редакциею М. Невзорова. До 1807 года журнал этот состоял в переводах из немецкого Ширахова «Политического журнала» и Архенгольцевой «Минервы». С 1807 года он назван: «Исторический, статистический и географический журнал». Полное его издание весьма любопытно, потому что составляет огромное собрание исторических фактов во время Французской революции.

В это же время (1786 и 1790 годах) появились журналы и в провинции. Первый из провинциальных журналов был: «Уединенный Пошехонец», в Ярославле, продолжался целый год. Имя редактора неизвестно. Второй был еще замечательнее. П. Сумароков, находившийся тогда, по несчастным обстоятельствам в Сибири, издавал два года (1790 и 1791) в Тобольске журнал: «Иртыш, превращающийся в Иппокрену».

Таков ход русской журналистики до Карамзина.

1791 год представляет новое явление, какого не бывало в русской литературе со времен Миллера. Карамзин объявил об издании «Московского журнала».

Чтобы дать читателю понятие о том, с какими мыслями приступил Карамзин к изданию, сообщаем его предисловие к первой книге: «Вот начало», – пишет он, – Издатель употребил все свои силы, чтобы продолжение было лучше и лучше. Журнал выдавать не шутка, я знаю, однако ж чего не делает охота и прилежность. Множество иностранных журналов лежат у меня перед глазами, ни одного из них не возьму я за точный образец, но всеми буду пользоваться, и читатель увидит в сей первой книжке творения тех поэтов, о которых говорил я в объявлении; и впредь будет их видеть. Путешественник, приятель мой, сообщает свои “Записки”, в письмах к семейству друзей своих».

Карамзин очень хорошо понимал, как трудно издавать журнал, и пригласил несколько наших тогдашних литературных знаменитостей, в особенности поэтов, содействовать ему своими произведениями, а впрочем, не слишком полагаясь на обещания, один заготовлял материал для целого номера. Не имея дельных сотрудников, он должен был сам переводить все лучшие статьи из иностранных журналов, а иногда делать извлечения и сокращения из новых иностранных книг. Выбор статей и общий колорит во всех книжках «Московского журнала» показывает, что Карамзин владел верным вкусом; впрочем, должен был иногда помещать в своем журнале статьи в духе устаревших литературных собратьев и читателей, не осмеливаясь явно идти против общественного мнения, и ложных, так глубоко вкоренившихся, понятий века о классицизме писателей Ломоносовской школы. Это доказывается тем, что он помещал в своем журнале статьи Хераскова, а при разборе книг, писанных русско-славянским, напыщенным языком Ломоносова, он приводил в образец красот слога выписки из его сочинений, зная, что читатели будут от них в восторге. Но, в душе, Карамзин не одобрял ни этого языка, ни этих красот. Карамзин не хотел, чтоб литературные кумиры его века падали от его руки, не хотел посягать на славу людей, которых память была освящена временем и народною любовью. Он благоговел пред Ломоносовым, но, по внутреннему убеждению, не следовал его правилам, не подчинялся его авторитету; видел в его произведениях присутствие таланта, но в то же время замечал и недостаток эстетического чувства, и потому Ломоносов не мог служить для него образцом.

Кроме переводов, Карамзин помещал в журнале свои путевые записки по Европе, в виде писем к друзьям, писал рассказы или небольшие повести, разборы пьес, представляемых тогда на московском театре, и новых русских книг, а иногда помещал и свои стихи. Все это должно было приготовить к сроку, и, следовательно, статьи не могли явиться в том доконченном изящном виде, в каком бы желал редактор представить их читателям.

План «Московского журнала» был следующий. Первое место занимали произведения поэзии; за ними следовали небольшие рассказы, анекдоты, «Письма русского путешественника», жизнеописания знаменитых современников, иностранных ученых и литераторов.

Третий отдел был посвящен театру. Здесь мы находим разборы пьес, игранных тогда на московской сцене, и также известия о драматических новостях парижских театров, переведенные из французских журналов. Книга оканчивалась отделом библиографии и критики. Сюда входили разборы русских книг и известия о содержании вновь вышедших иностранных сочинений, заимствованные из иностранных журналов. Весь нумер журнала состоял, обыкновенно, из десяти и менее печатных листов, в 12-ю долю. В первом отделе «Московского журнала» встречаются статьи писателей, которых имена остались на страницах истории русской литературы: Державина, Дмитриева, Хемницера, Нелединского-Мелецкого и самого Карамзина.

Все стихотворения Державина, стоявшего тогда на вершине своей славы, помещенные здесь, весьма посредственны, иногда даже просто плохи. Кто скажет, что стихотворение «Новый год», «Песнь дому, любящему науки», напечатанные во второй книге «Московского журнала», принадлежат певцу «Фелицы»?

Из всех поэтов, участвовавших в «Московском журнале», только Дмитриев помещал легкие стихотворения, которые еще и теперь можно прочесть с удовольствием. Стихи самого издателя довольно приятны, хотя несколько сентиментальны. Заготовлением материалов для второго отдела занимался сам Карамзин, за исключением весьма немногих статей, переводимых В. Подшиваловым и двумя неизвестными лицами.

Важнейшее произведение Карамзина, помещенное в «Московском журнале», – «Письма русского путешественника», которыми Карамзин положил основание своей славе и открыл нашему обществу новый мир. Они были помещаемы в каждом номере. Никакое русское литературное произведение прошедшего столетия не принесло читателям столько удовольствия и пользы, как эти путевые записки. Они познакомили русских с Западом, если не вполне, то, по крайней мере, увлекательно сообщили много занимательного о современных литературных знаменитостях Европы. Записки эти чрезвычайно замечательны необыкновенною легкостью и общепонятностью рассказа. Это самый лучший материал для биографии Карамзина, это искренняя исповедь его души, зеркало его помыслов, надежд и верований. Без этих «Записок» мы не знали бы, в какой мере путешествие имело влияние на усовершенствование Карамзина; с каким увлечением он сочувствовал всему прекрасному. Карамзин первый из русских описал живыми красками Англию, Францию, Швейцарию и Германию, их образованность, нравы жителей, успехи наук и искусств; возбудил в нас внимание к главным вопросам, занимавшим тогдашние умы, и все это у него непринужденно, легко, живо, увлекательно. Важнейшим результатом «Писем русского путешественника» было возбуждение любви к иностранным литературам в молодом поколении, к которому принадлежали Жуковский, Тургенев,

Батюшков и другие. В то время, как книжный русский язык, тяжелый, вялый, утомительный, отталкивал каждого от чтения и резко противоречил цветистому, изящному, гармоническому французскому языку, на котором говорило высшее общество, Карамзин предложил себе вопрос: не могли ли русские точно так же плавно и легко выражаться на своем родном языке? и решился указать другим дорогу своим собственным примером. Послушный единственно своему внутреннему голосу, Карамзин положился, в этом случае, на свой слух и вкус, инстинктивно постиг красоты русского языка и начал энергически действовать в пользу его развития.

С восемнадцатого века, когда к нам проникли европейские понятия, до тех пор не известные на Руси, наша чистая речь должна была сбросить с себя свою прежнюю народную одежду, и надеть костюм, сшитый по немецкому покрою. Так как в начале этого века многие государственные должности были замещены или иностранцами или малороссами, то во всех деловых бумагах язык был искажен до невероятности: каждый писал на свой лад. Немцы вводили свои слова в обороты; малороссы тоже, частью свое собственное, частью церковное, частью польское. Таким образом, составился язык деловых бумаг, или язык форменный, на котором, разумеется, изъяснялись тогда и в домашнем быту государственные сановники, чиновники и другие лица. Этот формальный язык мало-помалу сделался тоже языком высшего круга, и следовательно, образцовым; к нему начали привыкать все, и считали особенным образованием и благовоспитанием выражаться в роде Тредьяковского. Это продолжалось до самого конца царствования Елисаветы. Тут русские стали приходить в себя и одумываться, каким языком они говорят. Уже Ломоносов и Сумароков чувствовали необходимость – выбросить многое из искаженного русского языка, но реформа их была незначительна, и до Карамзина все еще встречалось много странного, уродливого и смешного. Карамзин, владея от природы эстетическим чувством, начал выражаться в разговоре и письме как можно проще, короче, не употребляя ни церковно-славянских слов, ни немецких оборотов. Но молодой литератор не мог вдруг обратить внимание на все оттенки языка; поэтому и у него встречаются архаизмы, которых в начале он не мог еще избегнуть. Так, например, он не решался расстаться с выражением: что принадлежит и заменить его другими словами; писал все имена прилагательные с ой, что не свойственно не только русскому языку, но и всем прочим славянским наречиям; писал родительный падеж единственного числа некоторых местоимений на ова вместо аго; употреблял слова удобен вместо способен; например: я к этому неудобен; писал решит, кончит, вместо решает, кончает; но никогда не писал почитай вместо почти, токмо, нарочито и так далее – слов, без которых не могли обойтись его современники. Стройный, легкий и мягкий слог Карамзина облагораживался и обрабатывался день ото дня, так что филологические неправильности, встречаемые в первых его произведениях, не попадаются уже в «Истории государства Российского». Из всего этого видно, что «Московский журнал» мог служить в свое время образцом языка и вкуса в полном смысле. Реформа Карамзина увенчалась успехом. Молодое поколение приняло сторону молодого журналиста; все стали подражать его языку, его слогу, его выражениям и даже, если угодно, его чувствам и взгляду на вещи. Но это подражание было бессознательное; многие вышли из границ и до того наводнили русскую литературу сентиментальными произведениями, что противники Карамзина чуть было не восторжествовали. Они осмеивали идиллическую чувствительность литераторов-подражателей и обвиняли в этом Карамзина.