Текст книги "Номер 16"

– Она часто приходила сюда, дожидаясь одного мужчину.

Сет улыбнулся, пытаясь подавить нехорошее предчувствие, переполнявшее его. Он сглотнул, но не смог ни заговорить, ни сдвинуться с места.

– Полиция его арестовала.

Сет вспомнил рассказ Арчи. У него задергалось веко.

– Самые маленькие и самые старые не хотят уходить. Они накрепко застревают. Даже если бы она стала старше, а она так и не стала, однажды она все равно вернулась бы сюда.

– Хватит! Выведи ее отсюда. Тебя же вытащили из той трубы, ты сам вытащил меня из склепа, ну так выведи ее отсюда!

– Сет, нельзя выпустить всех. Их слишком много, приятель. Нельзя, чтобы они вот так запросто болтались вокруг. Что эта девчонка сможет для нас сделать? Она вообще ничего не понимает. Лучше оставить ее. Она знает только, что сейчас конец дня и она ждет своего отчима, который должен вернуться из паба.

– Сколько она уже здесь?

– Не знаю, – равнодушно ответил мальчик. – Довольно давно. Такие сандалии сто лет никто не носит. Но если тогда она прождала его несколько часов, то для нее и сейчас это несколько часов. И так будет всегда. Пока не стемнеет.

– А где сейчас он?

– Я же сказал, сидит внизу, в пабе.

– А нас она видит?

– Иногда. Но от этого все равно никакого толку. Вот, смотри.

Мальчик в капюшоне подошел к кровати и присел в ногах девочки, затем поерзал немного на месте, словно испытывая на прочность пружины матраса.

– Как ты?

– Нормально, – отозвалась девочка, не отрывая взгляда от двери.

– Не хочешь уйти?

– He-а. Скоро придет мой папа. Он велел, чтобы я ждала.

Мальчик в капюшоне повернулся к Сету:

– Она все время повторяет одно и то же. Она застряла.

– Но как… Почему она постоянно находится здесь?

– Потому что она здесь и есть.

– Но не одновременно же со мной?

Капюшон энергично закивал:

– Всегда-всегда. Ты теперь тоже сможешь ее видеть. И всех тех, кто застрял за это время, а их с каждой минутой становится все больше и больше.

Это была самая просторная комната из всех номеров над пабом, ее окна выходили на улицу. Когда Сет вошел, здесь не оказалось ни смятых коробок от пиццы, ни пивных банок, ни грязного белья, обычно захламлявших жилище хозяина. По утрам, отправляясь в ванную, Сет частенько видел, что делается в спальне, когда Куин выходил, облаченный в халат.

Сейчас, очищенная от пыли и барахла, кровать была застелена белоснежной простыней, загнутой поверх одеяла в шотландскую клетку. Дверцы шкафов закрыты, все предметы мебели аккуратно расставлены и блестят полировкой. На глаза не попадалось ни одежды, ни обуви, если не считать одинокого черного плаща на двери, а недавнее присутствие человека угадывалось лишь по белому листку бумаги на прикроватном столике. Рядом лежали наручные часы, обручальное кольцо, серебряная авторучка, ровная стопка мелочи. Обстановку можно было назвать спартанской, но при этом приятной.

Скудные детали интерьера должны были остаться на периферии зрения, однако Сет упорно рассматривал каждую, чтобы не глядеть на сухощавого старика, свисавшего с потолочного крюка.

Тело легонько покачивалось по инерции с тех пор, как самоубийца сошел со стула и веревка хлопнула под его весом. Конечности в рукавах темного костюма были вытянуты, наманикюренные пальцы расслаблены. По левой штанине стекала на начищенный черный ботинок жидкость, скатывалась по носку и впитывалась в ковер.

Сет не смотрел повешенному в лицо, но знал, что глаза старика открыты и ярко блестят.

Глава тринадцатая

Разница в оценках оказалась небольшая, какие-то две сотни фунтов, однако антиквар с широкими густыми бровями мог забрать мебель не раньше чем через две недели. А аукционный дом, предложивший наилучшую цену, хотел купить еще и портрет Лилиан с Реджинальдом, чтобы получился полный комплект из четырех картин, найденных в чулане. Они, оказалось, принадлежат кисти неплохого художника, некогда даже выставлявшегося в Королевской академии.

Никто не пожелал забрать кровать. Громоздкую тяжелую раму неизбежно придется разобрать на части и отправить в мусорный контейнер. Супружеское ложе Лилиан и Реджинальда пойдет на дрова. Еще одно оскорбление от мира, который они покинули.

Все еще скверно чувствуя себя после полной потрясений ночи, Эйприл была не в силах торговаться и согласилась принять от антиквара за все вместе обескураживающую сумму в пять тысяч фунтов. Торговец позволил себе лишь едва заметную улыбку, когда она согласилась на его предложение.

Уверенная в том, что на картине прошлой ночью появилась третья фигура, Эйприл очень хотела продать заодно и портрет. Однако, позавтракав и проглотив несколько чашек крепкого кофе, она списала все на игру воображения. Ну что она на самом деле видела? Что-то длинное, вытянутое и бледное взметнулось и ухмыльнулось из алой дымки? Такое же неуловимое, как то, что она заметила позади собственного отражения, когда примеряла платья Лилиан, – лишь намек на стремительное движение по полу худых конечностей, направлявшихся в ее сторону. Наверное, она увидела или прочитала что-то такое, от чего ей постоянно мерещатся привидения, выдумать их сама она просто не могла. Просто обстановка квартиры воздействует на нее, а дневники Лилиан только усугубляют положение. Но не читать их невозможно.

Как только торговцы ушли, Эйприл попросила по телефону, чтобы прислали уборщиков, и сейчас же уселась за кухонный стол с четвертой тетрадью, однако, пробежав по диагонали страницы, поняла, что спутала ее со справочником «Лондон от А до Я» в простой черной обложке. Книжица хранилась в одном ящике с дневниками Лилиан, и вложенные между листами яркие карты центра Лондона были сплошь исчирканы разноцветными шариковыми ручками.

На полях почерком бабушки были перечислены названия улиц; чернильные линии извивались во все стороны от Найтсбриджа, обозначая пути исхода. Во всех направлениях маршруты обрывались примерно в миле от Баррингтон-хаус.

Вот почему туфли Лилиан стоптаны до дыр. Упорство, с каким она на протяжении десятилетий повторяла свои попытки, поражало: до чего сильным может быть наваждение. Эйприл снова задалась вопросом: неужели любовь Лилиан к мужу была настолько велика, что не позволила ей покинуть последнее место, где они были вдвоем? Когда Эйприл высказала это предположение Стивену, зашедшему спросить, не заказать ли для нее еще один мусорный контейнер, портье посмотрел неловко, даже виновато, словно снова выражал соболезнования. Эксцентричность ее двоюродной бабушки явно приводила Стивена в смущение.

Теперь за кухонным столом, поставив рядом горячий кофейник, Эйприл приступила к чтению четвертой тетради. Записи в этом дневнике были более короткими и несвязными, чем в предыдущих трех, однако больше всего тревожила перемена в стиле.

«Я вижу их повсеместно. Их тонкие силуэты висят во всех окнах. Не вполне оформившиеся или же наполовину скрытые в тенях. Иногда они просто бессмысленно тычутся в стены первых этажей или же бормочут что-то, скорчившись на углах пустынных грязных улиц или в замусоренных проулках за домами. Они населяют тупики. Обитают в тех местах, куда никогда не заглядывает солнце. Но хуже всего их лица. Я вижу их каждый раз, стоит оглядеться по сторонам где-нибудь в Мейфэре. Жутко белые и худые, они смотрят вниз на улицу из самых старых окон. Рты их шевелятся, но я не слышу слов. Если бы у них были губы, я могла бы прочесть по ним.

На Шеперд-маркет, улице, которая даже в наши дни не поддается никакому облагораживанию, они толпятся и толкаются в пустых комнатах за заколоченными дверьми. Вот этих я по временам слышу, они шепчут что-то сквозь щели. Говорят со мной из своих укрытий. „Он возвращается?“ – то и дело спрашивает меня одна женщина, и сквозь зазор в деревянных досках я вижу ее ребра и позвонки.

„Кажется, я не смогу их найти“, – снова и снова шепчет мне другой узник прошлого. Я даже не знаю, мужчина это или женщина, потому что он стоит на четвереньках за какими-то корзинами. Их молочно-белые глаза как будто не видят меня. Разговаривать с ними без толку – они не сознают ничего, кроме собственных страданий, но в то же время моментально чувствуют мое присутствие.

Ох, милый, я существую наполовину в одном мире, а наполовину – в другом. В точности как ты под конец. Теперь я все понимаю и прошу у тебя прощения за то, что прежде не верила тебе. Я никогда особенно не вглядывалась в то, что было развешано у него по стенам, как вглядывался ты и все остальные. Никогда не слышала, чтобы он говорил, как слышал ты. И это ведь ты бросил ему вызов. Наверное, поскольку мое участие в деле было незначительным, и зараза проникала в меня гораздо медленнее. А может быть, как ты и подозревал перед смертью, то, что он говорил, правда.

Но как же они выбрались оттуда вместе с ним? Как они сумели проникнуть в картины, которые раньше висели на стенах, и во все зеркала? Как они смеют вот так запросто являться передо мной среди белого дня? Думаешь, мне лучше сидеть в тишине и одиночестве в окружении голых стен, пока все не кончится, и оберегать все входы, через которые они могут пролезть? Неужели ад настолько перенаселен, что они возвращаются?»

Их были целые страницы, описаний странных жутких видений, с которыми несчастная бабушка сталкивалась на улицах, некогда бывших для нее настоящим социальным раем, – со свиданиями, встречами за ланчем, вечеринками, походами по магазинам и клубам. И кто же этот неотступный тип?

«И каждый раз он их созывает. Все голоса, тени и предметы – им нет места ни в этом доме, ни на лестницах, ни в наших комнатах. Но они являются, стоит ему бросить клич…»

Эйприл начала делать закладки из страниц блокнота, записывая на них все, что относилось, по-видимому, к Баррингтон-хаус. По ее предположениям, в доме произошло некое событие, затронувшее и Лилиан с Реджинальдом, которое, как считала бабушка, повлекло за собой гибель мужа. Тем не менее она никогда не останавливалась на подробностях его кончины. Если в Баррингтон-хаус до сих пор проживает кто-нибудь из прежних соседей, хорошо бы узнать у них, как умер супруг ее двоюродной бабушки. Из записей Лилиан получалось, что ей приходится расплачиваться за некий ужасный поступок, совершенный мужем.

«Ты все сжег и думал, что на этом дело и закончится. Но как же им удалось пережить пожар? Ведь все они здесь, несмотря на то что ты сделал для нас. Для всех нас. Остальные больше со мной не разговаривают. Они винят меня, ведь я твоя жена. Я читаю это в глазах Беатрис. Она теперь не открывает мне дверь. Управляющий прислал мне письмо, и адвокат тоже, угрожая призвать на помощь закон, если я не прекращу преследовать ее. Преследовать ее? Я пыталась им объяснить, что необходимо выживать сообща. И что мы вместе увязли в этом деле. Но убедить их не удалось.

Шейферы тоже не желают меня видеть. Иногда Том звонит и разговаривает со мной шепотом, когда Мириам выходит в другую комнату, но он каждый раз бросает трубку, стоит ей вернуться. Она контролирует все его действия, как и всегда.

Все они трусы. Я говорю себе, что без них мне даже лучше. А вышвырнуть меня отсюда они не могут, потому что я не в силах уйти. От этой иронии я хохочу вслух, но только в моем смехе нет радости. Мы вынуждены сидеть в доме, пока он играет с нами или же мучает нас за то, что мы сотворили; другим выходом представляется самоубийство. Но я не могу это сделать, милый. Потому что не знаю наверняка, то ли это жестокий розыгрыш, то ли я по временам действительно слышу из стен твой голос».

Закрыв тетрадку уже в разгар дня, Эйприл попыталась стряхнуть с себя впечатление, оставленное безумными рассказами бабушки, и отправилась в «Хэрродс» купить чего-нибудь вкусненького в «Фуд-холле», а затем прошлась по магазинам на Слоун-стрит и Кингс-роуд, где были распродажи. Однако названия улиц и некоторые достопримечательности будто специально напоминали ей о маршрутах, какими Лилиан ходила в восьмидесятые, надев шляпку с вуалью и стоптанные туфли.

Когда в восемь магазины закрылись, дождь погнал Эйприл обратно в Баррингтон-хаус. Было холодно, и по шее бегали мурашки. К счастью, из квартиры исчезла порядочная часть барахла и в коридоре было пусто. В пятницу Эйприл предполагала совершить еще одно титаническое усилие и очистить две дальние спальни от всего, кроме мебели и предметов, отложенных для продажи.

Однако расширившееся жилое пространство квартиры нисколько не добавляло ни тепла, ни уюта. Даже когда Эйприл с помощью Стивена вкрутила в бра и люстры новые стоваттные лампочки, в воздухе все равно осталась висеть мутная коричневатая мгла. А дополнительное освещение только добавило блеска краске на потолке, стенным панелям и плинтусам, обесцветив их и сделав похожими на выцветшие экспонаты в витрине музея.

Эйприл боялась, что никто не захочет купить это жилье. До тех пор пока квартира не будет вычищена, выпотрошена и переделана от пола до потолка, любой потенциальный ее обитатель окажется навеки заточенным внутри старинной фотографии. Это место подавляло, запах пыли, сырости и старой мебели постоянно напоминал об одиночестве двоюродной бабушки, о ее отчаянии и несвободе, длившихся до самой смерти.

От Эйприл не укрылась ирония сложившейся ситуации: она находится чуть ли не в самом старом элитном многоквартирном доме, в самой фешенебельной части Лондона, одного из самых дорогих городов на свете, но вынуждена при этом пользоваться допотопной ванной и ютиться в крохотном пространстве между ободранными заляпанными стенами, в окружении скопившегося за полвека хлама и никому не нужных осколков жизни сумасшедшей родственницы.

К девяти вечера Эйприл уже забралась в постель с очередной тетрадью на коленях и стаканом белого вина на столике у кровати. И снова она сейчас же с головой погрузилась в образы, толпившиеся в воображении безумной бабушки.

«Оно скакало вокруг меня, словно обезьяна…

…Сказала: „Они скоро будут здесь. Тише, кажется, я уже слышу их“, после чего приложила мелкую тварь к своей высохшей груди…

…И он погнался за мной на тонких ножках, цокая…

…Облаченное в грязное белое платье, с совершенно лысой желтой головой, это создание вскинуло при виде меня длинные руки. Я уверена, что оно увидело меня. Сам дом был очень старый, одно окно, закрытое прибитым к раме одеялом…

…Кто-то довел меня до дома. Дороги я не помню. Потом вызвали врача. Но не моего лечащего врача, а какого-то человека, руки которого мне совершенно не понравились…»

Среди всех этих записей Эйприл дважды наткнулась на одно имя:

«…Я искала его фамилию в других источниках. Книжный магазин на Курзон-стрит, где когда-то жила Нэнси, заказал для меня по этому периоду все, что можно было найти. Но он нигде не упоминается. Как ты однажды заметил: „Ни одна уважающая себя галерея ни за что не развесит в своих залах подобную мерзость“. Ты всегда утверждал, что он ненормальный. Верно, так, если его вдохновляли подобные кошмары. Однако Хессен никогда не выпустил ни одного альбома, он не упоминается ни в журналах, ни в каталогах. Должно быть, у него имелись какие-то личные причины, чтобы поселиться здесь. Я поспрашивала наших оставшихся друзей, которые разбираются в живописи, и лишь двое когда-то слышали эту фамилию. Однако они не смогли рассказать мне больше, чем мы уже знаем, и только то, что никак не связано с его творчеством. Всего лишь то, что во время войны его вместе с Мосли[7]7
  Освальд Мосли, основатель Британского союза фашистов.


[Закрыть] отправили в тюрьму как предателя.

Я не могу попасть в Британскую библиотеку или хотя бы в какой-нибудь ее филиал. Не знаю, может быть, Хессен – это не настоящая его фамилия. Разве Дьявол не мастер менять личины? И неужели все это было порождено только для того, чтобы нагнать на нас ужас? Вероятно, он никогда и не преследовал иной цели. Мой интеллект не в состоянии победить его или хотя бы освободиться от влияния и позволить мне спастись бегством. Я перепробовала все. Священник, который приходит в седьмую квартиру к умирающей миссис Форгейт, с каждым моим новым обращением к нему только укрепляется в мысли, что я ненормальная.

И все же мы до сих пор здесь и сходим с ума. Если бы меня увезли из дома силой, я впала бы в истерику. И умерла бы во время припадка. Так почему же, милый, я до сих пор цепляюсь за свое жалкое существование? Потому что страх перед тем, куда я попаду после смерти, сильнее радости возможного освобождения, и он не дает мне последовать за тобой. Могу ли я быть уверенной, что какая-то часть меня, вовсе лишенная свободы воли, не останется здесь навсегда? Такой же беспомощной, как и все те существа за окнами. Те, что мучительно выискивают в темноте людей, места и события, о которых ничего не помнят».

Эйприл записала фамилию «Хессен» в свой ежедневник к именам жильцов, упомянутых Лилиан. По возвращении в Америку она обязательно даст записи какому-нибудь психиатру. Пусть он объяснит, как именно двоюродная бабушка повредилась в уме и не передается ли это по наследству. Эйприл, наверное, не обратила бы внимания на слова Лилиан о художнике, который терзает ее, решив, что это тоже бред, если бы бабушка не упоминала на протяжении всего текста о роли Реджинальда в неком конфликте.

«Ты первый проявил твердость. Решился действовать. Я до сих пор восхищаюсь тобой, дорогой мой, как восхищалась, когда мы еще были вместе и гораздо ближе, чем сейчас. Потому что я каждый день говорю себе, что ты меня слышишь. Только эта мысль и помогает мне жить дальше.

Ты был героем на войне и снова попытался стать героем ради всех нас. Ты отказался бежать, как остальные. Спастись бегством от теней, которые преодолели столько лестниц, скользя вдоль стен и входя в наши комнаты, в наши сны. Ты ни за что не покинул бы свой дом из-за презренного фрица вроде Хессена. Точно так же, как не покинули его те евреи, которые в войну лишились всех своих родных. Однако я никогда раньше не слышала, чтобы ты говорил так. Это меня испугало. Теперь я понимаю, что ты сам боялся. Но слышать, как ты произносишь: „Нам надо было покончить с этим в ту ночь, когда произошел несчастный случай…“ И вспоминать, как мы помогли ему, позволили ему выжить, только чтобы он вернулся, принеся с собой еще более непроглядную тьму… Меня переполняет отчаяние.

Ты старался сделать лучше всем нам. Но то, что умолкло, заговорило снова и проявило себя. И проявляет до сих пор, милый. До сих пор. Я надеюсь только, что ты больше не видишь этого. Мысль о том, что и ты среди них, прикончила бы меня.

Я ужасно сожалею, что мы не уехали, когда у нас была возможность. Почему же судьба так жестока? Ты возвращался ко мне со стольких гибельных заданий, и вот теперь тебя снова забрали у меня. Вырвали из рук. Прямо у меня на глазах».

Все лампы, как и всегда теперь, были зажжены, зеркало и картина не просто отвернуты к стене, но и вынесены в коридор за пределы спальни. Эйприл сидела, откинувшись на четыре плоские подушки; она не хотела и не собиралась спать.

Где-то на девятом этаже время от времени хлопало на ветру окно. С площадки слышалось негромкое гуденье и клацанье лифта. Иногда громыхала входная дверь внизу, и грохот поднимался по тускло освещенным лестницам и проходил через бабушкину квартиру. Эйприл утешала мысль о том, что в доме есть и другие люди.

Она переключила сонные мысли на предстоящие завтра дела: завернуть фотографии в полиэтилен с пупырышками, затолкать сухие розы в мусорные мешки; может быть, позвонить тому таксисту, который в последний раз доставил Лилиан домой, и поблагодарить. Может быть. И позвонить агентам по недвижимости. Может быть.

Она уже спит? Вроде спит, но в то же время ощущает предметы вокруг. Как будто провалилась в беспамятство, но не окончательно. Подобное случалось с Эйприл нечасто, однако ощущение было знакомое, словно она лежит в постели одна, единственная обитательница квартиры, но при этом сознает все, что окружает ее в спальне.

В таком случае кто же склонился над ее постелью?

Наверное, все в доме проснулись от ее крика. Эйприл подскочила на подушках, попыталась выбраться из постели, но нога запуталась в простыне, и девушка отшвырнула ее, словно руку, которая тянет вниз, навстречу неведомым кошмарам. Все это время Эйприл слышала голоса. Где-то вдалеке. На фоне собственного тяжелого дыхания и всхлипов она слышала голоса. Как будто бы порыв ветра принес издалека крики со школьной площадки.

Ветер. Он гулял за окнами и стенами, но и в помещении тоже – бушевал под потолком. Потолком, который превратился в бесконечную тьму, сгустившуюся вокруг чего-то, очень похожего на удаляющееся лицо. Туго обтянутое красным. Лицо проваливалось во тьму на том месте, где люстра должна была высвечивать трещины и пожелтевшую краску, а вовсе не лишенную оттенков глубину и леденящий холод. Холод, который проникал сквозь кожу до самых костей.

Но где же теперь это лицо? И голоса, и ветер?

Эйприл стояла перед дверью спальни, оглядываясь на кровать, откуда только что сбежала. Все ее тело, в одном лишь белье, сотрясала дрожь, но комната бабушки выглядела точно так же, как и раньше, когда девушка ложилась спать: зажженные лампы, голые стены и никого, кроме нее самой.