Текст книги "Некоторые не уснут. Английский диагноз"

Срок расплаты

В сумерках, когда все вокруг погрузилось во мрак, мы молча шли по опустевшей улице с непроизносимым названием Рю-ду-Су-Льетенан-де-Луатьер. Впереди, за белыми, крытыми черепицей зданиями на Куай-дю-Канаде бушевало море, и мы знали, что оно чернеет, хотя не видели его. Эта улица была ближе всего к океану и казалась более чем пустой. Буквально вымершей.

Улицы Арроманша не тронула разруха. Не было разбито ни одного окна. И не все дома были заброшены. Хотя я не знал наверняка, какие пустуют, а какие по-прежнему обитаемы. Флаги были сняты. Танки и легкая артиллерия, оставшиеся со Второй Мировой, ржавели под открытым небом. Кафе и музеи были закрыты. А ветераны, однажды побывавшие здесь, давно умерли. Какой бы пустынной и мрачной ни была внутренняя часть города, сжавшаяся и отодвинувшаяся от набережной, здания, непосредственно выходившие на океан, почему-то казались еще более безжизненными и обветшалыми, словно понесли поражение.

Мы чувствовали, как океан заглатывает водянистый свет, слышали бесконечный шум его холодных бурных волн и его громкие беспокойные вздохи. Бесчувственная и вневременная вода тянула нас к берегу, пытаясь завлечь в свою ужасающую орбиту. Подумать только, когда-то я относился к морю с любовью, его запах и крики птиц вызывали у меня умиротворение. Теперь, когда нас стирают, нацию за нацией, одна мысль о его существовании, заставляла меня содрогнуться. В то утро, сразу после нашего прибытия в Гавр, пока я стоял перед огромным водным пространством, мой внутренний мир рухнул, превратившись в жалкую пыль. Я почувствовал, что, как и черная бездна, нависшая над землей, водные глубины стали ближе к суше, чем когда-либо. Почему-то слишком близко. В Арроманше это ощущение обострилось.

Сердце у меня бешено колотилось. От паники перехватило дыхание. Я жадно хватал ртом холодный воздух. «Небо все ближе. Море все ближе. И меркнет свет». Когда я сказал это Тоби на улице под названием Рю-ду-Су-Льетенан-де-Луатьер, тот прохладно и натянуто улыбнулся. Я отчаянно жаждал успокоения, но Тоби был в восторге от моего дискомфорта.

Наши отношения никогда не были сбалансированными. Я развлекал Тоби и решал практические вопросы, которые были необходимы ему для совершения этих поездок. Думаю, он только поэтому терпел рядом с собой мое беспокойное присутствие. Из-за него я чувствовал себя престарелым родственником или слугой, подчинявшимся кому-то, более молодому и сильному, избалованному и искушенному. Я презирал его.

– Классное дерьмо. – Так он отзывался о содержимом маленькой бутылки из коричневого стекла, которую часто носил в нагрудном кармане своей водонепроницаемой куртки. Я почти не притрагивался к этому зелью. Ранее в тот же день, в нашей комнате в гостевом доме я сделал один глоток горького сиропа, перед тем как в полдень мы начали осмотр Байе. Но Тоби набрал его полный рот, отчего зубы у него покрылись коричневой пленкой чистого йода. Именно поэтому глаза у него были по-прежнему стеклянными. И именно поэтому он весь день пролежал на влажной неподстриженной траве Военного Кладбища возле заброшенного музея-мемориала битвы за Нормандию, молча уставившись в унылое серое небо. Он был доволен тем, что лежит среди неухоженных могил пяти тысяч павших солдат, чествовать которых ни у кого больше не было сил, после всего, столь стремительно произошедшего в этом мире.

Тоби тоже было уже не интересно фиксировать свои впечатления. Говорить о них. Перенаправлять их мне. Или пытаться их осмыслить. Он был доволен тем, что просто молча переживал эти эпизоды, снова и снова. Он сказал мне лишь одно: «Но готовы ли они быть забытыми? Вот в чем вопрос, дорогой мой». И склонив столь наглым образом павших к появлению, захихикал, как ребенок.

Такова была природа моего страха перед вещами, которые я втягивал в себя на пустых прибрежных улицах Арроманша, все сразу. Мой взгляд был обращен к серым каменным стенам, граничившим с садами, заросшими сорняками садами, позади некогда величественных отелей справа от меня. Затем мое внимание переключилась на окна, вставленные в изъеденный солью кирпич и столетиями обдуваемые влажными ветрами. И в окнах третьего этажа здания, соседствовавшего с заброшенной церковью, я увидел фигуру.

Я остановился и вдохнул так резко, что даже издал короткий вскрик, который тут же проглотил.

Я почувствовал на себе внимательный взгляд фигуры. Она наблюдала за мной, а затем, в тот момент, когда я посмотрел в ее сторону, внезапно отвернулась. Не исчезла, а просто повернулась ко мне спиной. Она была облачена в нечто длинное, гладкое и бледное, что сочеталось тоном с тем белесым светом, которым когда-то, очень давно, восхищались здешние импрессионисты. На голову фигуры был накинут капюшон, а лицо закрыто обеими руками, чтобы я не видел его выражения.

– Господи, – произнес я дрожащим голосом.

– Что? – спросил Тоби, глядя на меня и хмурясь с усталым равнодушием.

Я сглотнул, не в силах говорить, охваченный холодным параличом кратковременного и сильного шока.

Тоби повернулся и проследил за моим взглядом.

– Что? – повторил он.

Я указал на окно.

Там.

Он пожал плечами, поэтому я встал рядом с ним.

– Там! – Я ткнул пальцем в сторону окна, в котором все еще стояла фигура, явив себя нам и все же умоляя нас не смотреть на нее, чтобы мы не видели ее скорбь. Это был не траур, а запустение. Я сразу понял это.

– На что я смотрю… О, да. Но…

– Она отошла. Отвернулась. Закрыла лицо.

– Давай сходим, посмотрим, – предложил Тоби и поспешил через улицу к стене сада.

– Нет. Нет, – воскликнул я, поразившись его полной нечувствительности. Фигура в окне требовала соблюдения почтительной дистанции. Чтобы после короткого взгляда ее оставили в покое. Я понял это инстинктивно. Но Тоби являлся редким нахалом. По отношению к чувствам других людей он, если честно, был вандалом и нарушителем. Его непрестанные поиски ощущений, всего эзотерического и странного, внутренних переживаний, извлеченных на свет, риска и опасности, тревожили меня в тот момент, на дороге, больше, чем все остальные занятия, за которыми я наблюдал его в течение всех двадцати трех лет нашего знакомства.

Но я не мог рационально объяснить, почему это его беспардонное вторжение шокировало меня до тошноты. Он не глотал неопознанные таблетки, не терялся преднамеренно в незнакомых местах, не ходил в поход по труднодоступной местности без надлежавшего оборудования, не залазил в темные окна, не провоцировал нестабильных людей пьяным состоянием и грубой речью. Здесь его вторжение понесет более суровое наказание. Навязываться и вмешиваться было бы кощунством. Откуда я это знал, не могу объяснить. Достаточно сказать, что это было место, где множество людей погибло страшной смертью в забытой войне. И как мы с Тоби видели, там, где столькие закончили свои дни в вихре насилия, они «пропитали» все вокруг своим желанием остаться. Навсегда вцепились в то место, где когда-то видели свет. Я предупредил Тоби об этом царстве, которое можно почувствовать или увидеть мельком, лишь в определенных местах в определенное время. Но иногда двери этого региона, который, как мне кажется, является своего рода параллельным небытием, бывают широко распахнуты. Как здесь, что объясняло мою чрезвычайную нервозность с тех пор, как мы сошли с парома, каждую неделю заканчивавшего свой маршрут на этом полузаброшенном побережье Нормандии.

Конечно, именно поэтому Тоби захотел приехать сюда со мной в качестве проводника. Он слышал истории об этом месте. А я был лабрадором для слепца. Я вел его. Помогал обходить препятствия. Он прошел бы мимо той фигуры в окне, если б я не пережил рядом с ним тот приступ тревоги. Самый пик моего припадка вызвал извлечение… чего-то, чего я не знаю.

– Статуя, – сказал он. В его голосе звучало разочарование и презрение ко мне, будто у меня не получилось развлечь его. Затем повеселевшим тоном он добавил: – Хотя она довольно занятная.

Я почувствовал некоторое облегчение от того, что это была всего лишь статуя, но ненадолго. Это каменное изваяние женщины, разбитой горем, погруженной в себя и отвернувшейся от мира, закрывающей себе лицо и одновременно сжимающей свой ужас и отчаяние, заставляло меня сникнуть. Съежиться перед всем, что оно символизировало в этом мрачном умирающем месте. И я склонил голову и закрыл глаза при одной мысли о том, с кого скульптор ваял эту фигуру. Или о том, какая усталая, но неугасающая тоска, вышедшая из-под волн, была вложена в камень. Мне захотелось снова закричать Тоби, что тысяча восемьсот семь тел, выпотрошенных в соленом мелководье и между аккуратных изгородей, так и не было найдено. Что мы должны действовать осторожно и тихо, не поднимать глаза и не повышать голос. То, что мы потревожили прошлым летом в заброшенных траншеях Вимийского мемориала, заставило его испачкать себе ботинки собственной рвотой. А я упал в обморок.

Но здесь у Тоби не было таких проблем, такой интерпретации, когда он стоял перед этими холодными, влажными и в большинстве своем заброшенными зданиями из вымытого камня, всего в нескольких ярдах от наводящего ужас моря, чьи волны накатывали на галечный берег и топили свет.

Море. Бескрайнее. Бесчувственное. Монотонное. Ужасающее. Уничтожающее, словно растущая холодная бездна над нами, безразличная к этой голубой песчинке жизни, на которой мы стояли. Крапинки на крапинке. Море и небо здесь почти соприкасались. Разве он не чувствовал это? Здесь происходило вымирание.

Внезапно разыгравшееся воображение едва не выпустило с шипением свой собственный свет. Я вонзил ногти в ладони и произнес слова. Заклинание. Повторял эти слова снова и снова, чтобы вновь обрести собственное «я». Затем, обессилев, расслабил плечи.

Тоби продолжал стоять возле стены и смотреть, очарованный далекой каменной фигурой за стеклом. В комнате, где находилась фигура, было темно. А затем Тоби заговорил, без каких-либо эмоций, но от его слов кости у меня заныли от холода, а кожа покрылась мурашками.

– Там есть и другие. Смотри.

Я встал рядом с ним возле старой стены. И заглянул в соседний дом. Похожая фигура в капюшоне стояла одна, отвернувшись от внешнего мира и закрыв себе лицо руками, словно неподвижный страж, в окне третьего этажа. Третья каменная фигура заполняла собой боковое окно убогого бетонного здания, стоявшего с другой стороны от церкви. С его голубой металлической крыши слезла почти вся краска. Наверное, когда-то это был гараж.

– Интересно, зачем они там? – спросил Тоби, и его вопрос прозвучал искренне.

Для меня эти фигуры словно запечатывали пустые здания, или помечали их как непригодные для проживания, или как неспокойные, «пропитанные». Те статуи обозначали места, где мертвые появлялись более свободно, поскольку живые освободили им место. Где мертвые «впитались» в вещи и в пространства.

– Давай возвращаться.

– Но это же так клево.

За время нашего общения бывали случаи, когда мне от всей души хотелось уничтожить Тоби, физически. Это был очередной такой случай.

Едва мы вернулись в нашу комнату в гостевом доме, как Тоби растянулся на кровати, прямо в куртке и грязных ботинках. Закрыл глаза и через минуту захрапел. Испачканное его грязной обувью покрывало придется отстирывать сморщенной, пожелтевшей старухе, владевшей гостевым домом.

Голод, сидение рядом с Тоби весь день на холодном кладбище, и недавний эпизод на улице лишили меня сил. Я тихо подобрался к маленькому столу, на котором мы оставили остатки ланча, которым перекусывали во время нашего автомобильного путешествия из Гавра. Открыв пластиковый контейнер, я обнаружил, что Тоби съел, без моего ведома, последние два сэндвича, пакетик чипсов и шоколадный батончик. Я посмотрел на поднос с чайником и растворимыми горячими напитками. Ранее я видел там две упаковки песочного печенья. Их он тоже съел. Полиэтиленовые обертки валялись возле сломанного телевизора.

Осознав, что я скриплю зубами так сильно, что рискую сломать один из них, я разомкнул челюсть и потер подбородок. Снова посмотрел на лежавшего на кровати Тоби. От его заполнившего холодный воздух храпа вибрировали стены. Тонкое лицо было бледным, узкий рот раскрыт. Вьющиеся белые волосы казались неестественно молодыми для его лица, будто это был старик в девичьем парике. Мне захотелось сбросить его пинком с кровати и топтать, топтать, топтать его кудрявую башку.

Вместо этого я отвернулся. За окном, море и небо были черными, будто за стеклом кончилась вся жизнь. Внезапно сильный жар ушел из моего тела, оставив головную боль. Оставался еще чай и кофе в пакетиках, но кипящий чайник мог разбудить Тоби.

Я обругал себя за такую заботливость. Человеческий инстинкт, о котором он ничего не знал, поскольку никогда не проявлял его за все время нашей долгой дружбы. Тоби сразу же утолял любой свой импульсивный аппетит, не учитывая чужие потребности. Он привык брать и хватать. Привык получать все, что ему нужно, везде и всегда. Считал, что имеет на то право. А его презрение ко мне уже превышало все разумные пределы. Но теперь я знал точно, что служило причиной его презрения. Теперь мне все стало понятно. И он стал понятен. И хуже его откровения насчет его семейного окружения был тот факт, что мы не в силах изменить свою природу.

В темноте я опустил свое истощенное и усталое тело на край своей кровати. Было уже восемь.

Я подумал о том, что он сказал мне в машине в столь бесцеремонной манере, и вспомнил, как это поразило меня до глубины души. После чего я растерял всякое желание к общению. Сидевший на пассажирском сиденье Тоби заметил мой шок и просто нацепил на лицо ухмылку, которая сохранялась у него до конца дня. Я был слишком горд, чтобы сердиться, и слишком расстроен, чтобы разговаривать. Меня предали, а предательство вызывает мощную эмоцию, которая отключает большую часть рассудка, кроме его способности выносить страдание от предательства. По крайней мере, если его не охватывает ярость. И это не было размолвкой любовников, потому что мы не были любовниками. Но между нами была такая связь, которая бывает только между любовниками. Вернее, я осознал, почувствовав холодную струйку пота, вызванную как страхом, так и стыдом, что то, что мы делили двадцать три года, было привязанностью пса к своему хозяину. Хозяину, который ставит собственные потребности выше, чем потребности пса, и который скоро должен бросить доверчивую псину.

В той темной и душной комнате гостевого дома на берегу беспокойного моря, я не мог заставить себя перечислить все те вещи, которые принес в жертву или упустил за свою жизнь, из-за своей ошибочной привязанности к этому человеку, своему другу. Но перечень моих претензий появится вовремя. В длинные темные дни, заполнившие мое существование, время для такого перечня найдется всегда.

Тоби скоро вернется в комфортабельный мир, полный возможностей и обещаний, о котором последние два десятилетия я ничего не знал. Мир, который он сознательно скрывал от меня, и в который в течение многих лет отступал во время своих загадочных исчезновений.

И это было наше последнее совместное путешествие. Он так и сказал мне без малейшего угрызения совести, в машине, на французском берегу канала. Когда через два дня поездка закончится, у меня будет полно времени, чтобы в тишине предаться размышлениям о потерянном времени и молодости. И воспоминания о Тоби и его обмане, которые станут для меня еще отвратительнее, всегда будут сопровождать меня, когда я снова буду погружаться в бесцельное, изнуряющее и нищенское существование. Он не утверждал этого, но мы оба знали, что это так.

Что теперь значили все эти наши сверхъестественные переживания? Наши исследования в заброшенных уголках Великобритании, стране, которая была отброшена назад к социальному неравенству правления королевы Виктории, закончились ничем. Историческая регрессия Британии была настолько стремительной, что застала всех врасплох. Возможно, что общество вернется еще дальше, к феодализму, а там недалеко и до нового Средневековья с соответствующим количеством населения. Во Франции ситуация была еще хуже. Сейчас французы являлись лишь частью населения собственной страны, и лишь мертвецы из прошедших веков оставались в большинстве.

Мы с Тоби считали себя уникальными и ставили себя выше разлагающегося мира. Но какая музыка, поэзия, литература, фильмы или произведения искусства появились в результате нашего эзотерического сотрудничества? Что произвели наши исследования физической географии в умирающем мире? Те креативные проекты, которые мы планировали и постоянно обсуждали в течение долгих часов в пустующих домах и мрачных квартирах, где вместе жили, вместе курили «травку», и куда вместе сбегали из павшего мира, сводились к употреблению наркотиков и постоянному глазению в пустоту. Мы стали опустившимися и безнадежными, как и большинство из того, что осталось от мира.

Я думал о тех непонятных каменных фигурах в городе, с отвернутыми лицами. Без Тоби я разделю их судьбу. Холодный, как каменное изваяние, установленное в изоляции. Парализованный от отчаяния, и ждущий, когда тьма, наконец, окутает все вокруг.

Но если я буду слишком сильно протестовать из-за того, что Тоби меня бросает, он просто пожмет плечами, ухмыльнется и скажет, что я «драматизирую». А затем уйдет в мир комфорта, бледной женской плоти, просторных теплых комнат, и богатства, которое вызовет у него беспокойство лишь в связи с возможной необходимостью делиться с кем-либо. А я останусь позади, в месте, вроде этого. В мертвом пространстве. О моем существовании за пределами того крошечного мрачного уголка, который я занимаю, он будет упоминать лишь словами: «Когда-то я знал одного парня…» Это будет моей эпитафией, коротким анекдотом, растворившимся в благоуханиях какой-нибудь шумной вечеринки в Париже, Южном Кенсингтоне, или Эдинбурге, где привилегированные поздравляют себя с тем, что все еще пользуются привилегиями, несмотря на все произошедшее в мире.

Для меня и для всех, кого использовал он и ему подобные, было бы лучше, если б я задушил его прямо там, в гостевом доме. Одной из пахнущих плесенью подушек, пока он лежал и храпел, словно какой-то насытившийся король на выцветшем, вышитом «фитильками» покрывале. Я должен был положить подушку на его тонкое остроконечное лицо и давить, пока жизнь не уйдет из него.

Но вместо праведного убийства я покинул неосвещенную комнату. Оставив занавески открытыми для той безграничной тьмы, перед которой мое доверие и надежды становились еще более глупыми и жалкими. Спустившись вниз, я вышел из безмолвного дома в холодную ночь, наполненную ревом океана.

Где-то в этом темном городе еще должны подавать еду. Возможно, от горячей пищи мне станет лучше. Но Тоби я ничего не принесу. Утолю лишь собственный голод. Или я должен был подождать, когда он выйдет из наркотического ступора, а затем найти ему еду, как делал всегда? А еще за свой счет, как он и ожидал? Тоби считал, что имеет на то полное право. Такова была суть наших отношений. А то, что одна группа людей может сделать для другой, представлялось основой цивилизации, теперь, когда все иллюзии справедливости были потоплены. Теперь, когда почти весь мир лежал в руинах. Вероятно, жадность была основой основ нашего вида.

Я шел по Куай-дю-Канада и старался не смотреть на великое молящее море, охваченное своим идиотским волнением. Мне не хотелось быть затянутым в те черные бурные воды. Слева от меня простирался длинный ряд пустых отелей и баров с неосвещенными окнами. Многие были закрыты изнутри, с помощью одеял, прибитых к рамам или старых газет, приклеенных скотчем к стеклу.

Прежде чем я повернул в сторону от моря, я увидел в окне еще одну фигуру. Она стояла в глубине комнаты, но в рассеянном свете от одного из последних уличных фонарей, и по-прежнему показывала черному океану свою каменную голову, закрытую капюшоном, с зажатым белыми пальцами лицом.

Я прошел по Рю-ду-Мезере и Рут-де-Рй. Здесь тоже все было заперто, закрыто ставнями и заброшено. Но в слабом желтом свете от ламп и от случайного освещенного окна над улицей я замечал другие каменные статуи. Они стояли в отдаленном мраке пустых сувенирных лавок, или жались от отчаяния за грязными витринами разорившихся агентств недвижимости, магазинов одежды и кафе. Каждая из фигур заставляла меня вздрагивать, и я старался не задерживать на них взгляд, из боязни, что мое нездоровое любопытство заведет меня в пустую лавку, где я буду стоять, охваченный ужасом, в темноте и пыли, рядом с ними, среди рассыпанных рекламных листовок давно закрытых пиццерий.

Я прошел по более широкой улице Рю-Мари-Роз-Тонар и не увидел ни души. Рестораны закрылись ставнями от безразличия, длившегося так долго, что их рекламные щиты и вывески успели выцвести. Экипажи давно и бесследно исчезли. Бродящие туристы стали лишь отголоском воспоминаний о далекой эпохе, когда в выходные мало кто отдыхал. С моря пришла тьма, и проникла туда, где раньше было место лишь людскому кривлянию.

По обеим сторонам Канала остатки нас теперь стекались в сереющие города за благотворительной помощью, раздаваемой с кузовов грузовиков. Либо мы изо дня в день стояли в длинных очередях, влекомые обещанием чего-то цветастого. Во Франции тоже закрывались целые деревни и города. Словно лампочки на некой гигантской электросети, гаснущие по пути Великого Отступления в сторону Парижа, и оставляющие остальную часть страны в темноте. Береговая линия была уже полностью черной, будто море вылилось через край. Густое, соленое и токсичное.

Но в заброшенных местах открывались другие регионы, либо они всегда были открыты, но не замечались из-за своей неуместности. Без суеты, шума, автомобильного движения и электричества, под луной распускались странные цветы, а любопытные двери и окна оставлялись беспечно раскрытыми. В этих проявившихся пространствах не было жизни. Лишь безмолвный взгляд того, что навеки «впиталось» в эти места. Но это никак не омрачало восхищение Тоби такими вещами. До сего момента, потому что он прощался со всем этим. Прощался с местами, где живые уступали по численности мертвым.

Я повернул обратно к морю. Ближе к береговой части Арроманша я нашел открытый ресторан. И стал изучать его пожелтевшее меню, сквозь коричневое стекло, в животе при этом у меня урчало. Широкие окна были тонированы, чтобы защитить посетителей от жары. Много лет назад кто-то счел это хорошей идеей. Возможно, в 70‑ых. Этому городу, казалось, были неведомы короткие пики процветания, то и дело случавшиеся со времен упадка. Как и везде, люди уезжали, когда исчезали туристы, закрывались заводы, зарастали поля, и пропадала работа.

Я больше уделял внимания ценам, чем блюдам в ресторанном меню. Самолюбие заставило меня между делом выудить из кармана монеты и пересчитать их. Я знал точно, сколько при мне денег. Наряду с хрустящей заветной купюрой в десять евро, с которой я не мог расстаться, это была моя последняя наличность: три евро и тридцать четыре цента. У меня было тридцать два цента, но недалеко от кладбища я нашел две позеленевших одноцентовых монеты и отполировал их до пригодного состояния, пока Тоби таращился на небо, расположившись среди бурьяна и надгробий. Моя половина платы за проживание в гостевом доме, в виде пяти евро, была погребена на дне моего рюкзака. Та «пятерка» все равно, что пропала для меня, поскольку скоро станет собственностью желтолицей старухи.

В тот вечер мне не светило никакого нежного стейка или бургиньона (традиционное фр. блюдо из тушеной говядины – прим. пер.). Разве что «супчик дня» и чашка кофе. Когда я вернусь в Вулвергемптон, остатки денег придется распределить на две недели, до следующей выплаты пособия. При мысли об этом у меня закружилась голова. Пришлось даже ненадолго прислониться к оконному стеклу ресторана, чтобы не упасть. В ресторане я заметил курчавую голову посетителя, склонившегося над столом с едой.

В ресторане было тепло. Коричневого цвета стены были обшарпанными и облезлыми. Казенная мебель. Жесткий ковер. За прилавком со стеклянной перегородкой и пустыми галогенными конфорками, я не увидел никого из персонала. Несмотря на множество столов, там находился только один посетитель. Похоже, какой-то старик в плохом парике и платье для беременных, поедающий суп. Я отвернулся от него. Рядом с его столиком было кресло-коляска и полиэтиленовый пакет из супермаркета, набитый детскими книжками.

Пройдя вдоль широкого прилавка, я заглянул через него и пробормотал «Здрасьте» в сторону предположительно находившейся за дверью кухни. Никто не появился.

Я сел за столик у окна. Сквозь него ничего не было видно, кроме каких-то расплывчатых зданий и уличного фонаря, похожего на странный шар. Я по-прежнему слышал шум моря. Мне казалось, что оно сейчас черное, как нефть, и поднимается снаружи по стеклу ресторана.

Наконец, с темной кухни, шаркая, появилась тощая старуха с мужской стрижкой, и приблизилась, ни разу не взглянув на меня. Она бросила на столик передо мной меню в тяжелом переплете, затем ретировалась за прилавок, где занялась своими делами. Я почувствовал себя неловко в своем неподобающем наряде. Я не мылся уже три, нет, четыре… нет, минимум, пять дней. Тело под одеждой стало заскорузлым от грязи и дурно пахло. Сдуру я даже позавидовал инвалиду в ужасном цветочном платье для беременных. Оно, хотя бы, было чистым. С чего я взял, что я могу войти сюда и есть?

Я поднял обшитое искусственной кожей меню, которое было размером с альбом для марок, с кисточкой вместо закладки. Я испытывал к себе горячее отвращение, от того, что нарушил баланс и беззаботность. Будто для меня, неряхи в грязных матерчатых ботиках, есть во французских ресторанах было в порядке вещей. Я выглядел нелепо.

Сложив стоимость супа со стоимостью кофе, я снова пересчитал в голове свою наличность, чтобы убедиться, что мне их хватит.

Официантка вернулась. Она поняла, что я – англичанин. Кто еще нанесет сюда визит, теперь, когда американцы не покидали пределов своей страны, оставаясь со своими собственными мертвецами? Она скорее пролаяла, чем произнесла:

– Стейка нет. Тушеного мяса нет. Только пелотрета (камбала европейская – прим. пер.) и картофельная запеканка.

– Суп?

Она кивнула.

– Суп. И попить. Я буду… чашку кофе. Белого. С сахаром.

Она выхватила меню у меня из рук.

– Суп с хлебом? – спросил я, пытаясь не выдать голосом отчаяние.

– За отдельную плату.

– Сколько?

– Сорок центов.

– Отлично. Спасибо.

Я поблагодарил ее, когда она уже удалялась от столика. И беспокоился, что она не приняла мой заказ на хлеб. Мне казалось, что я умру без хлеба. Я съел только два сэндвича в одиннадцать часов, оставив чипсы и шоколад, которые Тоби съел позже.

Но суп, по-моему, суп был лучшим из того, что я когда-либо ел, и порция была большой. Я макнул в него два кусочка белого хлеба, а затем засунул их в рот. Закончив есть, откинулся на спинку стула и стал потягивать кофе. Чувствуя себя щедрым и открытым, человеком мира, я задумался о чаевых.

И ушел из ресторана, не оставив их. На еду ушла большая часть денег, и я начислил штрафные очки за грубоватое обслуживание. Мысли о деньгах испортили вторую половину кофе, которую я проглотил, даже не заметив этого. Я покинул свою комнату в Вулвергемптоне накануне утром, имея сорок евро за душой, но после трат на паром, бензин, гостевой дом, суп и ланч, у меня осталось всего десять евро на две недели. Ужасная перспектива, но я делал так уже много раз, в течение многих лет, тщательно избегая материалистичного образа жизни, как и Тоби. «Поскольку, какой сейчас в этом смысл?» – что-то вроде этого он всегда утверждал.

Сгорбившись, я поплелся обратно к нашему жилью. Я опустил голову, чтобы не видеть каменные фигуры и не глазеть инстинктивно на море. Я чувствовал, что оно хотело вызвать у меня потрясение, граничащее с ужасом.

На меня вновь нахлынула обида из-за того, что я заплатил за наш ланч. Это не был обычный наплыв мыслей. Тратя на Тоби то малое, что у меня было, я неизбежно приходил к внутреннему дискурсу о несправедливом распределении наших ограниченных ресурсов. Но учитывая то, что недавно рассказал мне Тоби, о том, что его отец руководит крупным предприятием и его родители купили своему сыну большую квартиру в Лондоне, в Южном Кенсингтоне, где он будет жить, работая на кремационную империю отца, разве мне было нецелесообразно поднять вопрос о половине стоимости нашего ланча?

Эти рассуждения вскоре заставили меня задыхаться и хлопать по каменным стенам, мимо которых я возвращался в гостевой дом. Я даже остановился и воскликнул: «Господи Иисусе!» в черное, совершенно безликое небо. На меня нахлынули конкретные воспоминания и его фразы о наших отношениях. Единственным результатом таких размышлений стало шокирующее ощущение предательства.

За те двадцать три года, что я знал Тоби, он всегда изображал из себя бедняка. Я вспомнил, как он постоянно жил в моих унылых квартирах и комнатах, не платя при этом за аренду. Всегда утверждал, что у него нет домашнего адреса. Он вполне преуспел в своем нематериалистическом образе жизни, ночуя на диванах и на полу у «друзей». А иногда даже в палатке на безлюдных пляжах или парках. И я восхищался им за это. Даже рассказывал о его подвигах всем желающим в длинных очередях за пособием. Что привлекало меня в Тоби в первую очередь, так это его спокойствие, уверенность, непоколебимость, презрение к деньгам. И теперь я знал, как поддерживалось такое поведение.

В те дни, когда я еще мог найти работу, сколько вакансий я потерял из-за его настойчивого требования бросить все и отправиться с ним в новое путешествие? Путешествия, которые неизбежно финансировались мною. И в то время, когда для людей образованных, но малоквалифицированных была хоть какая-то работа, как часто я отказывался от предложений, ссылаясь на мнимую болезнь, поскольку в моей жизни появлялся Тоби и объявлял о каком-нибудь новом приключении? А как насчет его странного и необъяснимого золотистого загара, который не получить под британским солнцем? Он появлялся в результате отдыха, который, как он утверждал, устраивали богатые друзья, либо просто «друзья друзей». Он вполне мог загорать на палубах яхт своих «друзей», пока я в благотворительной аптеке выдавал матерям-одиночкам коробки с сухим молоком.

Тоби ни разу не пригласил меня в дом своих родителей. Я имею в виду дом в Саффолке, а не в Испании. На самом деле, Тоби всегда отзывался о своих родителях, как о тиранах и агрессорах, и утверждал, что никак не контактирует с ними. За все те годы, что я знал его, он практически прикидывался сиротой, чтобы вызвать у меня сочувствие. И это была ложь. Все было ложью. Он был лжецом. Фальшивый насквозь, при этом утверждавший, что живя в безденежье, посвятил себя поискам чего-то по-настоящему странного. Он был иждивенцем, и двадцать три года жил за мой счет.