Текст книги "Уснут не все"

Вокруг скачущих жильцов был сформирован второй, сидячий круг. Это были медсестры и сиделки, и это они издавали хлопки и воркование. На головах у них были маленькие короны из позолоченной бумаги. Все по такому случаю были одеты в лучшие одежды и подбадривали своих скачущих и бродящих по кругу подопечных.

Никто даже не посмотрел на меня, стоявшего разинув рот в дверном проеме. Хотя в какой-то момент мне показалось, что миссис Гольдштейн шикнула на меня, проносясь мимо.

Первой, кто нарушил строй, была Хельма. Дрожа от возбуждения, она выбежала в переднюю часть комнаты, а затем стала хлопать руками вдоль стены, пока не достигла середины. Только это была не стена, а ширма. Я видел такое приспособление в квартире-студии, а еще в одном отеле. С их помощью одну комнату переделывали в две, из соображений приватности. И это я всегда считал странным, в том числе сейчас.

Я был уверен каждой молекулой своего тела, что не хочу видеть то, что находится по другую сторону ширмы. Но прежде чем я успел отвернуться, Хельма раздвинула ее и деревянные панели сложились гармошкой.

В моем бессильном исступлении, вызванном отвращением, страхом и шоком, я уставился вперед, сквозь колыхание пятнистых черепов и тонких рук скачущего круга. И на мгновенье увидел отца этого огромного семейства. К счастью, он был прикован к постели, и все же у него хватило сил, чтобы поднять свою рогатую голову с гигантского ложа и улыбнуться своим женам, прислуге и закупоренному в склянки потомству, которое никогда не принесет ему наследников.

Предки

За окнами нового дома не переставая льет дождь. Если находишься на втором этаже, звук такой, будто множество маленьких ручонок кидают камешки в остроконечную крышу. На улице играть нельзя, поэтому мы сидим дома и возимся с игрушками. Они принадлежат Махо, но она охотно со мной делится. Мои родители ничего не знают про Махо, но она моя лучшая подруга и тоже живет в этом доме. Причем довольно давно.

Раньше, когда моя мама поднималась наверх, чтобы положить чистую одежду мне в ящики, или папа стучал в дверь и звал меня обедать, Махо пряталась и ждала у меня в комнате, когда я снова смогу поиграть с её игрушками. Еще Махо спит в моей кровати, каждую ночь. Мне хочется иметь такие волосы, как у нее. Длинные и шелковистые. Когда она обнимает меня и прижимает к себе, я утопаю в её волосах. Они забиваются мне в подмышки, оплетают шею, они такие теплые, что мне не нужно одеяла. Ее волосы похожи на черный мех и на большие занавески, которыми она задергивает свое лицо так, что я вижу лишь ее мелкие квадратные зубки.

– Как ты видишь сквозь свои волосы, Махо? – спросила я однажды. – Это так смешно выглядит.

Она лишь хихикнула в ответ. И игрушкам тоже нравится трогать её волосы своими крошечными пальчиками. Они стоят, покачиваясь, на кровати и гладят их.

Днем игрушки почти ничего не делают, но мы все равно ходим и ищем их по пустым комнатам и секретным местам, о которых мама с папой ничего не знают. Когда нам попадаются игрушки, сидящие в углу или застывшие стоя, будто только что переставшие танцевать на своих маленьких быстрых ножках, мы с ними разговариваем. Игрушки просто слушают. Они слышат все, что им говоришь. Иногда они улыбаются.

Но по ночам они в основном и устраивают игры. У них всегда есть что показать нам. Новые фокусы, танцы вокруг кровати. Стоит мне заснуть, как их твердые пальчики касаются моего лица. Обдавая мои уши холодным дыханием, они говорят: «Привет, привет». И я просыпаюсь. Сначала я боялась этих лазающих по кровати и цепляющихся за простыни фигурок. Убегала и забиралась в постель к маме с папой. Но Махо сказала, что игрушки просто хотят подружиться со мной. И еще она говорит, что когда у тебя так много друзей, то ни мама, ни папа не нужны. И мне кажется, что она права. Родители ничего не понимают. Они все время думают о других вещах. И поэтому для игр они не нужны.

Махо рассказала мне, что все эти игрушки остались от детей, которые когда-то жили здесь, выросли и уехали. А дом старый, поэтому игрушек очень много. Махо тоже осталась. Не бросила своих друзей. В отличие от меня, когда мы сюда переехали. Я сказала Махо, что это родители заставили меня переехать.

– Знаешь, – ответила она, – родители ничего не понимают в друзьях. Не понимают, как сильно мы их любим. И как для нас важны наши секретные места. Их нельзя бросать только потому, что папа нашел новую работу или заболел. Так нечестно. Кто сказал, что надо все менять и переезжать куда-то, если тебе хорошо там, где ты сейчас?

Я не хотела переезжать и боялась новой школы. Но с тех пор, как я подружилась с Махо и игрушками, все стало не так уж плохо. Теперь мне тут нравится, и я никогда не пойду в эту школу. Махо знает, как этого избежать. Скоро она покажет мне, и игрушки помогут.

А игрушек очень много. Мы находим их повсюду. Под лестницей и под кроватями, на дне сундуков и за дверями, на чердаке и во всяких дырках, из которых они смотрят на нас. Никогда не знаешь, где они появятся. Обычно приходится ждать, пока они сами к тебе не подойдут. Иногда слышно только, как они бродят туда-сюда. Мама думала, что в доме мыши, и папа расставил мышеловки на кухне и в подвале. Махо очень злилась, когда показывала мне их. «Игрушки не едят цветные зернышки, – сказала она, показывая на отравленный овес, – но иногда танцуют совсем рядом с ловушками и попадаются». За ночь нам дважды пришлось спасать их. В кладовке одной кукле с фарфоровым лицом зажало руку. Она верещала, и ее тонкая длинная рука, покрытая черными волосами, сломалась. Мы освободили куклу, Махо подняла ее и поцеловала в холодное личико. Когда она ее отпустила, кукла шмыгнула за какие-то бутыли и не показывалась три ночи. А у одного старого существа с черным лицом и белой бородкой раздробило розовый хвостик – в подвале, возле совка со шваброй. Оказавшись на свободе, он показал нам острые как иглы зубки и уполз.

Три ночи назад, когда мама с папой должны были уже спать, папа увидел одну игрушку, теперь я точно знаю. В ту ночь их много скакало по дому. Первая вылезла из камина.

– Привет, – пропищал мне голосок.

Я не спала, а лишь дремала, потому что с нетерпением ждала игры. Поэтому сразу убрала с лица мягкие волосы Махо – они лезут мне в уши и даже в ноздри – и села на кровати.

– Привет, – сказала я фигурке на коврике.

Свет они не любят, так что рассмотреть их можно лишь вблизи. Но даже в темноте я поняла, что уже видела этого человечка. Он был в цилиндре и костюмчике. Рубашка у него белая, но лицо все красное, а глаза черные и блестящие, как стеклянные шарики. Он, подпрыгивая, ходил кругами. В комнате пахло чихами и старой одеждой. Но Махо права: к запаху игрушек привыкаешь.

Она села рядом и сказала:

– Привет.

Игрушка остановилась и ответила:

– Привет.

Потом мы услышали стук барабана, но музыканта видно не было. Он тоже находился в комнате. Наверное, сидел под кроватью и бил в свой кожаный барабан. Он блестит, словно коричневые ботинки из кожи аллигатора, я однажды видела такие. А когда двигается, то поскрипывает, как старые перчатки. И как обычно, на барабанный бой вышел плясать клоун в грязной сине-белой пижаме. Он стал ходить вокруг кровати, поднимая к потолку потрепанные ручки и закидывая голову назад. Рот у него зашит, белые глазки подпрыгивают на тряпичном лице.

Я свесилась с кровати, чтобы как следует его рассмотреть.

– Лучше его не трогать, – шепнула мне на ухо Махо, и от её холодного дыхания меня пробрала дрожь. – Он очень стар. Когда-то принадлежал одному мальчику, которого очень любил, но родители забрали его. Тогда он залез к мальчику в рот, чтобы залечить свое разбитое сердце.

Я хотела спросить, что стало с тем мальчиком, но Махо повернула голову к двери, и мне не было видно её лица.

– Твой папа идет, – сказала она. Но я ничего не слышала. Я посмотрела на нее и нахмурилась.

– Прислушайся, – сказала она и взяла меня за руки. И тогда я услышала скрип половицы. Папа был в коридоре; он шел в туалет. Папа нехорошо себя чувствовал. Потому мы сюда и переехали – чтобы у него отдохнула голова. По ночам он спал мало, и нам с приходилось играть с игрушками очень осторожно.

– Некоторые игрушки сейчас там, – прошептала Махо. – Он может опять их увидеть. Сквозь ее волосы было видно, как она улыбается, хотя я и не понимала почему.

Человечек в цилиндре юркнул обратно в камин. Стук под кроватью прекратился.

* * *

На следующее утро мы всей семьей сидели за кухонным столом. В столовой мы никогда не ели, потому что мама никак не могла избавиться от того запаха. Она попыталась поймать по радиоприемнику веселую музыку, но там все сильно шумело, поэтому она выключила его. Она поджала губы, и я поняла, что она сердится и еще беспокоится. Отвернувшись от радио, она указала на мою тарелку.

– Доедай, Юки, – велела она и посмотрела в окно. По стеклу бил дождь. От вида стекающей воды у меня все внутри холодело.

Папа молчал. Он просто глядел на стол, даже не в тарелку. Глаза у него были покрасневшие, на подбородке щетина. Утром, когда он целовал меня, я крикнула, чтобы он прекратил. Меня всю ночь укутывали мягкие черные волосы, а его щетина колола, словно булавки. И хотя больше не надо было ходить на работу, лучше он выглядеть не стал.

– Таичи, – обратилась мама к папе. Она была расстроена из-за него; он медленно поднял голову и посмотрел на нее.

– Ешь, пока не остыло. – Она пожарила рис с яйцами, как он любил, и добавила лососины на пару. Папа попробовал улыбнуться, но от усталости не смог. Вместо этого он взглянул на меня и спросил:

– Ты поела?

Когда я гремела ложкой в пустой миске, у папы дергались веки. Я кивнула.

– Тогда можешь идти.

Я слезла со стула и побежала в коридор.

– Посиди немножко! – крикнула мама. – А то будет тошнить.

Я прошла до конца коридора, потом сняла туфли и на цыпочках вернулась к кухонной двери. Мама закрыла за мной, поскольку родители хотели поговорить. По утрам они первым делом затевали разговор, но после этого весь день проводили в разных комнатах. Папа в основном сидел в кресле и смотрел в никуда, а мама занималась стиркой, готовкой и уборкой. Один раз я увидела, как она плачет в кухне над книгами с рецептами, и тоже заплакала. Увидев меня, мама сразу перестала, сказав, что «ведет себя глупо». Но по ночам я часто слышала, как она кричит на папу. Тогда Махо обнимала меня покрепче и закрывала мне уши своими мягкими волосами, пока я не засыпала.

– В чем дело? Скажи мне, Таичи. Я не смогу тебе помочь, если ты не скажешь, – голос у мамы был тихим, но резким, поэтому я все слышала через дверь.

– Ни в чем.

– Не может такого быть. Ты снова не спал.

– Ну и что. Когда дождь перестанет, я выйду погулять.

Миска с грохотом упала в раковину. И у мамы в голосе появились слезы.

– Я не могу так больше. Ничего не помогает. Тебе становится только хуже.

– Маи, пожалуйста. Я не могу… Не могу тебе сказать.

– Почему?

– Потому что ты решишь, что я спятил.

– Спятил? Да ты сам сводишь себя с ума. И меня. Все это было ошибкой. И я это знала.

– Возможно. Этот дом… Даже не знаю.

Ножки стула царапнули по полу. Похоже, мама села. Её голос смягчился, и мне представилось, что она взяла его за руку.

– Юки. – Это Махо звала меня. Она стояла наверху лестницы и махала, подзывала к себе. Но мне хотелось услышать, что скажет папа, поэтому я улыбнулась и приложила палец к губам. Махо покачала головой, её волосы закачались и совсем закрыли тот белый кусочек, который был виден.

– Нет. Идем играть, – позвала она. Но я повернулась к кухонной двери, потому что папа опять заговорил.

– Я снова кое-что видел.

– Что, Таичи? Что ты видел?

Голос у мамы дрожал.

– Мне снова надо к врачу. Я схожу с ума.

– Что? Что ты видел? – мама повысила голос, и я почувствовала, что она опять старается не расплакаться.

– Я… Я пошел ночью в туалет. И она опять была там.

– Кто, Таичи? Кто?

– Неподвижно сидела на подоконнике. Я сказал себе, что это мне снится. Остановился, закрыл глаза и убедился, что не сплю. Вот, посмотри на синяк – я ущипнул себя за руку. Но когда открыл глаза, она никуда не делась. Поэтому я сделал вид, будто её нет. Будто это просто дурной сон. Проигнорировал её. Но когда я вышел из туалета, она по-прежнему сидела там. И смотрела на меня.

Разговор на кухне затих. Теперь я слышала только шум дождя. Тысячи капелек стучали по окружающим нас дереву, черепице и стеклу.

– Тебе все приснилось, – сказала мама спустя некоторое время. – Это из-за лекарства, Таичи. Побочный эффект.

– Нет. Я перестал принимать лекарство.

– Что?

– Временно, чтобы проверить, пропадут они или нет.

– Они?

– Юки. Юки. Идем играть. Идем, – шептала Махо у меня за спиной. Она спускалась, беззвучно ступая по ступенькам.

– Не знаю, – продолжал папа. – Маленькая тварь… С длинными ножками, свисающими с подоконника. А ее лицо, Маи. С тех пор, как я увидел это лицо, я не могу спать.

– Юки, посмотри, что я нашла. В шкафу. Идем, посмотришь, – позвала сзади Махо и потянулась к моей руке. Я обернулась, чтобы попросить её не шуметь, и тут увидела, что её кукольные глазки все мокрые. И тогда пошла с ней наверх. Потому что я не могу видеть, как она плачет.

– Что случилось, Махо? Не грусти, пожалуйста.

Она отвела меня в пустую комнату на втором этаже, в конце коридора, и мы уселись на деревянном полу. Там всегда холодно. А окно только одно. Из-за стекающей по стеклу воды деревья в саду выглядят размытыми. Махо склонила голову. Её волосы спускаются по белой длинной рубашке до самого подола. Мы держались за руки.

– Почему ты плачешь, Махо?

– Из-за твоего папы.

– Он болеет, Махо. Но выздоровеет. Он сам мне сказал.

Она покачала головой, затем подняла её. Из единственного глаза, который было видно среди волос, текли слезы.

– Твои мама с папой хотят уехать. А я хочу, чтобы ты не уезжала. Никогда.

– Я никогда тебя не оставлю, Махо. – Теперь грустно стало уже мне, и в горле появился привкус моря.

Махо принюхалась, прячась за волосами. Дождь очень громко стучал по крыше, и казалось, будто он идет внутри нашей комнаты.

– Обещаешь? – спросила она.

– Обещаю, – кивнула я. – Ты моя лучшая подруга, Махо.

– Твои родители не понимают игрушек.

– Я знаю.

– Они просто хотят играть. Твой папа должен спать и не мешать им. Если он узнает обо мне и игрушках, то увезет тебя от нас.

– Нет. Никогда. – Мы обнялись, и Махо сказала, что любит меня. И что игрушки тоже меня любят. Я поцеловала её мягкие волосы и почувствовала губами, какое холодное у нее ухо.

На первом этаже открылась и закрылась кухонная дверь. Махо убрала руки и распутала волосы, обвившиеся вокруг моей шеи.

– Твоя мама ищет тебя. – Слезы по-прежнему стекали по её белому лицу.

Она оказалась права, потому что с лестницы послышались шаги.

– Юки? – позвала мама. – Юки?

– Мне нужно идти, – сказала я Махо и встала. – Но быстро вернусь, и тогда мы поиграем.

Махо не ответила. Она сидела с опущенной головой, поэтому её лица я не видела.

* * *

– Юки, как ты отнесешься к тому, если я скажу, что мы можем скоро переехать? Вернуться обратно в город? – Мама с улыбкой посмотрела на меня. Она думала, эта новость меня обрадует. Но я ничего не могла с собой поделать, лицо у меня словно вытянулось и потяжелело. Мама сидела рядом со мной на полу в холодной комнате, где нашла меня. Махо спряталась, но я знала, что она сейчас слушает.

– Разве тебе не хотелось бы этого? – спросила мама. – Снова встретишь всех своих подружек. Пойдешь в ту же самую школу. – Кажется, её удивляло, что я не улыбаюсь. – В чем дело, Юки?

– Я не хочу.

Мама нахмурилась.

– Но ты так расстраивалась, когда мы переехали сюда.

– Теперь мне тут нравится.

– Ты же совсем одна. Тебе нужны друзья, милая. Неужели ты не хочешь снова поиграть с Сачи и Хиро?

Я покачала головой.

– Я и здесь могу поиграть. Мне нравится.

– Одной, в таком большом доме? Когда за окном льет как из ведра? Ты глупости говоришь, Юки.

– А вот и нет.

– Тебе скоро надоест. Ты даже не можешь выйти во двор и покачаться на качелях.

– Не хочу во двор.

Мама уставилась в пол. Её пальцы казались очень тонкими и белыми в местах, где удерживали мои руки. Она шмыгнула носом, пытаясь сдержать слезы. Потом закрыла глаза рукой и шумно сглотнула.

– Идем отсюда. Здесь грязно.

Я хотела сказать, что мне тут нравится, но знала, что она рассердится. Поэтому промолчала и пошла за ней к двери. В темном углу я заметила белое лицо Махо – она смотрела, как мы уходим. А наверху, на чердаке, внезапно затопотали маленькие ножки. Мама подняла глаза, а потом быстро вывела меня из комнаты и закрыла дверь.

* * *

Тем вечером папа дочитал мне сказку и поцеловал меня в лоб. Он так и не побрился, и подбородок у него был колючим. Он подтянул мне одеяло к подбородку.

– Постарайся сегодня его не скинуть с кровати, Юки. Оно у тебя каждое утро на полу, а ты холодная как лед.

– Хорошо, папа.

– Может, завтра дождик прекратится. Сходим на речку.

– Мне дождик не мешает, папа. Мне нравится играть в доме.

Папа нахмурился и посмотрел на одеяло, обдумывая мои слова.

– Иногда в старых домах у маленьких девочек бывают плохие сны. Тебе снятся плохие сны, Юки? Ты поэтому скидываешь одеяло?

– Нет.

Он улыбнулся:

– Это хорошо.

– А тебе снятся плохие сны, папа?

– Нет, нет, – ответил он, хотя его глаза говорили обратное. – Просто из-за лекарства мне трудно засыпать. Вот и все.

– Я не боюсь. Этот дом очень добрый.

– Почему ты так говоришь?

– Потому что так и есть. Просто ему хочется завести себе друзей. Он так радуется, что мы здесь.

Мой папа рассмеялся:

– Ну а как же дождь? А все эти мыши? Не очень-то радушный прием.

Я улыбнулась.

– Здесь нет мышей, папа. Игрушки их не любят. Они их всех съели.

Папа перестал смеяться. Я увидела, как кадык у него заходил вверх-вниз.

– Не надо из-за них беспокоиться, папа. Они – мои друзья.

– Друзья? – Его голос был очень тихим. – Игрушки? Ты их видела? – Таким тихим, что я почти его не слышала.

Я кивнула и улыбнулась, чтобы успокоить его.

– Когда все дети уехали, они остались.

– Где… где ты их видишь?

– Да везде. Но в основном по ночам. Когда они выходят играть. Обычно они вылазят из камина. – Я показала на темное место в углу комнаты. Папа тут же вскочил, обернулся и уставился на камин. Дождь за окном перестал идти, оставив после себя размякший и раскисший мир.

* * *

На следующее утро папа нашел кое-что в дымоходе у меня в комнате. Он взял швабру и фонарик и принялся шуровать внутри ручкой швабры, сбивая сажу, которая облаком опускалась на пол. Маму это раздражало, но когда она увидела выпавший из дымохода маленький сверточек, притихла.

– Смотри, – сказал папа, протягивая руку. Находка лежала у него на ладони. Они понесли её на кухню, и я пошла за ними.

Папа подул на сверток, потом смахнул с него золу кисточкой из-под раковины. Мама расстелила на столе газету. Я встала на стул, и теперь мы все смотрели на штуку, завернутую в грязную ткань. Потом папа попросил маму принести маленькие ножницы из шкатулки для шитья. Когда она вернулась с ними, он аккуратно разрезал высохшую ткань. И извлек из нее крохотную ручку.

Мама прижала ладонь ко рту. Папа просто откинулся на спинку стула и смотрел, будто не хотел прикасаться к находке. Отовсюду доносился шум дождя, стучащего в окна и колотящего по крыше. Таким громким он не был еще никогда. Тогда я встала коленями на стол, и мама принялась ругаться.

– Там могут быть микробы.

Я подумала, что это куриная лапка, отрезанная от пожелтевшего бедра. Такие можно увидеть в городе, в витринах ресторанов. Но у нее было пять кривых пальчиков с длинными ногтями. Не успела я до нее дотронуться, как мама завернула её в газету и сунула на самое дно мусорной корзины.

Но были еще и другие. В пустой комнате в конце коридора. Папа вытащил из дымохода и принес на кухню еще один сверток. Сперва мама не хотела даже смотреть на крошечную туфельку, пока мы не обнаружили внутри кости ступни. Мама стояла у окна и смотрела на мокрый сад. Ветки с листьями колыхались от тяжелых капель, будто махали дому.

Туфелька была сделана из розового шелка. Папа развязал ленточки. Вырвалось облачко пыли, и папа вытряхнул на стол крохотную ножку. Услышав стук, мама оглянулась через плечо.

– Выкинь, Таичи. Не хочу видеть это у себя дома, – сказала она.

Папа посмотрел на меня и поднял брови. Мы пошли искать дальше. В большую гостиную на первом этаже. Шуруя шваброй в дымоходе, папа сказал, что эти свертки остались от предков.

– Дом очень старый. И когда его строили, люди прятали во всякие тайники маленькие обереги. Под половицами, в подвалах и дымоходах, чтобы те защищали дом от злых духов.

– Но почему они такие маленькие? – спросила я. – В туфельке была нога ребенка?

Он промолчал и продолжил шуровать в дымоходе ручкой швабры. Мой папа был очень умным, но вряд ли у него были ответы на мои вопросы. Те штуки, которые он находил, были как-то связаны с игрушками, это точно. Поэтому я решила спросить Махо, как только её увижу. Она пропала, пока я завтракала, и до сих пор пряталась, потому что папа ходил по всем комнатам и везде совался.

Следующей находкой был крошечный белый мешочек, завязанный тесемкой и с бурыми пятнами снизу. Но как только папа вытряс из него на кухонный стол твердые черные комочки, он сразу же завернул их в газету и сунул в мусорную корзину, утрамбовав рукой и ногой.

– Что это такое? – спросила я.

– Просто старые камешки, – ответил папа.

Но они были совсем не похожи на камешки. Они были очень легкие и черные и напомнили мне высушенных соленых рыбок.

После этого папа прекратил поиски и стал подметать сажу с пола. Мама тем временем залезла у них в спальне на стул и снимала со шкафа чемоданы. А я нигде не могла найти Махо. Она не появлялась весь день. Я проверила везде, во всех наших секретных местах, но не нашла ни ее, ни игрушек. Шептала её имя возле каждой щелочки, но она не откликалась. Когда я залезла на чердак, то услышала под люком разговор мамы с папой.

– Сердце, – прошептал папа маме. – Крошечное сердце, – успела я расслышать, прежде чем они ушли на первый этаж.

* * *

Той ночью, забравшись ко мне в постель, Махо обняла меня так крепко, как еще не обнимала. И так плотно укутала меня своими мягкими волосами, что я почти не могла двигаться. Под волосами было так темно, что я ничего не видела и попросила ее отпустить меня. Мне было трудно дышать, но она была в каком-то странном мрачном настроении и просто сжимала меня своими холодными руками, пока я не задремала.

Дождь за окном перестал, и дом начал поскрипывать, как старый корабль, на котором мы плавали однажды летом. Наконец Махо заговорила. Она сказала, что скучала по мне. Зевая, я спросила насчет туфли, ноги и мешочка с комочками, которые папа нашел в дымоходах.

– Они принадлежат игрушкам, – ответила Махо. – Твоему папе не стоило брать их вещи. Это было ошибкой. Это неправильно.

– Но они были старые, грязные и противные, – возразила я.

– Нет, – настаивала Махо. – Они принадлежат игрушкам. Игрушки положили их туда давным-давно, и родителям нельзя их забирать. Они для игрушек все равно что счастливые воспоминания. А теперь спи, Юки. Спи.

Я ничего не поняла. И, думая над ее словами, стала засыпать. Под её волосами было так тепло. Она тихонько пела мне на ухо и терлась холодным носом о щеку, как щенок.

Я слышала, как в коридоре собираются игрушки. Никогда еще их не было так много, в одно время, в одном месте. Такое происходило впервые. Наверное, был какой-то особый повод. Вроде парада. Когда родители Махо уехали, они тоже устроили парад.

– Игрушки, – прошептала я в черную шерсть у себя на лице, сползая в глубокую яму сна. – Ты слышишь их?

Махо не ответила, так что я просто слушала, как игрушки бродят в темноте. Как шаркают своими маленькими ступнями, а их розовые хвостики шелестят по деревянному полу. Как звенят бубенцы на шляпках и кривых пальчиках их крошечных ножек.

– Тук-тук-тук, – стучали деревянными тросточками старые обезьянки.

– Чик-чик-чик, – щелкала тонкими, как вязальные спицы, ножками какая-то дама.

– Цок-цок-цок, – цокали копыта черной лошадки с желтыми зубами.

– Дзынь-дзынь-дзынь, – дзынькали тарелки в руках куколки с острыми пальчиками.

– Тум-тум-тум, – бил барабан.

Они все маршировали и маршировали по дому. Все дальше, дальше и дальше по коридору.

* * *

Меня разбудили крики. Сквозь сон и мягкую тьму, укутавшую мое тело, я услышала чей-то громкий голос. Мне показалось, что это папа. Но когда глаза у меня открылись, в доме было тихо. Я попыталась сесть, но не могла пошевелить ни руками, ни ногами. Перекатываясь с бока на бок, я немного освободилась от волос Махо. Они были везде, со всех сторон.

– Махо? Махо? – позвала я. – Проснись, Махо.

Но она лишь сильнее обхватила меня своими тонкими руками. Сдув волосы с губ, я попыталась рукой убрать с глаз длинные пряди. Я ничего не видела. Махо мне не помогала, и я потратила много времени, чтобы размотать шелковые веревки, опутавшие шею и лицо, стряхнуть их с рук, вытащить из щелей между пальцев, чтобы они не цеплялись и не тянули. В конце концов мне пришлось перевернуться на живот и задом выползать из воронки её черных волос. Она крепко спала и не проснулась, даже когда я стала трясти ее.

Лишь добравшись до края кровати, я смогла сесть нормально. Все простыни и одеяла опять были на полу. Я слезла и побежала в темный коридор. Направляясь к спальне мамы и папы, я не видела под собой холодных половиц и только слышала стук своих босых ног. Дверь в их комнату была открыта. Может, папу снова разбудил плохой сон. Я не стала заходить и просто заглянула внутрь.

В спальне было очень темно, но там что-то двигалось. Я напрягла глаза и уставилась туда, куда из щелей между занавесками падал тусклый свет. А потом увидела, что шевелится вся кровать.

– Мама, – позвала я.

Казалось, мама с папой пытаются сесть и не могут. И простыни вокруг них шуршали. Кто-то стонал, но на голоса родителей это не было похоже. Будто кто-то пытался разговаривать с набитым ртом. И с кровати доносился еще один звук, который становился всё громче. Чавкающий звук. Словно много-много людей торопливо ели лапшу в токийском кафе.

Дверь сзади меня закрылась; я обернулась, хотя и так сразу поняла, что это Махо.

Она смотрела на меня из-под своих волос.

– Игрушки просто играют, – сказала Махо.

Она взяла меня за руку и повела обратно к нашей кровати. Я забралась в постель, она вновь опутала меня своими волосами, и мы вместе стали слушать, как игрушки раскладывают свои вещи по тайникам в стенах, там, где им и место.