Текст книги "Красно-белый роман. Лариса Рейснер в судьбе Николая Гумилева и Анны Ахматовой"

Между тем беззаботный амурчик радовался новой победе, но его дружок призадумался, заглянув в строки «Песни последней встречи», посвященной разлуке с Моди:

 
Так беспомощно грудь холодела,
Но шаги мои были легки.
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки.
 
 
Показалось, что много ступеней,
А я знала – их только три!
Между кленов шепот осенний
Попросил: «Со мною умри!
 
 
Я обманут моей унылой
Переменчивой, злой судьбой».
Я ответила: «Милый, милый!
И я тоже. Умру с тобой…»
 

Художник много раз рисовал Ахматову. Он рисовал ее одетой и раздетой, сидящей и лежащей, с розами и без роз, в шляпе с эгреткой и с распущенными волосами. Автор книги о Гумилеве Вл. Полушин пишет, что Анна привезла с собой все рисунки, но, за исключением одного, их уничтожила (или все же они «погибли»?).

Но этот, оставшийся! Одним росчерком, не отрывая руки от бумаги, с необычайным изяществом передал художник эту мягкую женственную фигуру. Она была худа, а он сделал ее полной. Она была горделива, а он изобразил ее покорной. Она была грустной и печальной – он нарисовал ее в духе ренессанса. Поза – как у скульптуры «Ночь» Микеланджело.

Она гибка и подвижна – у Моди она статична. Он не знал русского языка, не мог чувствовать музыкальность ее стихов, но рисунок – это, конечно, поэтический рисунок: она дремлет – но это сон ясновидящей!

Кажется, Ахматова еще раз встречалась с Натальей Гончаровой и Михаилом Ларионовым. Впрочем, говорили они больше о Полотняном заводе. А Гумилев в свой следующий приезд в Париж обрадовался, увидав новое полотно художницы – «Красные попугаи». Показалось: именно его попугая так красочно-ликующе изобразила Гончарова.

Что касается Моди, то с Гумилевым они, конечно, не нашли ничего общего. Художник терпеть не мог экзотические сюжеты, а поэт восхищался Полем Гогеном. К тому же поэт опять говорил по-русски, а художник не понимал ни слова.

В связи с этим Ахматова вспоминала: как-то в 1918 году она упомянула имя Модильяни – и это вызвало у ее бывшего мужа ярость, он назвал его «пьяным чудовищем».

Вторую поездку в Париж (нелюбимый был, а стал любимым!) Анна совершила одна. Уехала в мае 1911 года, а вернулась после праздника 14 июля, когда Париж пышно отмечал День взятия Бастилии.

Гумилев уже отохотился в африканских пустынях и находился в Слепневе. Когда встретились, Анна ждала сцен ревности, обид, но Николай был невозмутим и ни единым словом не выказал оскорбленного самолюбия… Был даже приветлив.

Его постоянно окружали девушки из соседних имений, и он их всех веселил. Чаще бывал у Кузьминых-Караваевых, Маши и Ольги. Оля была весела и смешлива, а с Марусей возникло духовное родство. Писал им стихи в альбомы, подписываясь странным словом – СЛОН. Хотел ли он тем самым «досадить» Анне или таков был джентльменский кодекс – оказывать знаки внимания прекрасным дамам, – неизвестно. Скорее всего он усвоил правила Востока: если женщина расположена, то грех не оказывать ей внимания. Особенно если она в этом нуждается по какой-либо причине. У Маруси была чахотка. Не это ли стало причиной его ухаживаний? Так же он ухаживал и за поэтессой Елизаветой Дмитриевой, которая после перенесенной в детстве болезни осталась хромой.

Маше Кузьминой-Караваевой Гумилев оказывал внимание и позднее, когда все вернулись в Петербург. Он будет провожать ее и в Финляндию, и в Италию на лечение.

Как-то, рассердившись на мужа, весело проводившего время в соседней усадьбе, Анна написала довольно странное стихотворение, которое вызвало потом сплетни о жестокости Гумилева:

 
Муж хлестал меня узорчатым,
Вдвое сложенным ремнем.
Для тебя в окошке створчатом
Я всю ночь сижу с огнем…
 

Маруся болела, и поэт сиживал у ее постели, читал стихи, развлекал рассказами, выражал сочувствие:

 
Вы сегодня не вышли из спальни,
И до вечера был я один.
Сердце билось печальней, и дальний
Падал дождь на узоры куртин…
Я хотел тишины и печали,
Я мечтал Вас согреть тишиной…
 

Интересно, какой «слон» мог так чувствовать?

Известно, что у некоторых людей возникает «симптом отвлечения от смерти» – они хотят все забыть и бросаются в новые приключения. Так у Гумилева появилась новая Муза – актриса театра Мейерхольда Ольга Высотская.

Летом следующего, 1912 года у Гумилевых родился сын Левушка. Николай Степанович писал жене:

«Милая Аничка, как ты живешь, ты ничего не пишешь. Как твое здоровье, ты знаешь, это не простая фраза. Мама нашла кучу маленьких рубашечек, пеленок и т. д. Она просит тебя очень целовать… Каждый вечер я хожу один по акинихской дороге испытывать то, что называешь ты Божьей тоской… Аничка, милая, я тебя очень, очень и всегда люблю…

Твой Коля».

А что же амуры-купидоны, которые когда-то пускали свои стрелы в прелестных Дафниса и Хлою? Порадовавшись молодоженам, они вскоре заскучали, погрустнели… И устремились в другие аллеи, к новым обитателям Царского Села.

А Царское между тем было все так же прекрасно! Все так же роскошествовали пышные сады, отцветали примулы и пионы на королевских клумбах, опадали листья, путаясь в темных елях и украшая светлые воды. В парке прогуливались, как прежде, вельможи, фрейлины, няни с детками, а в глубоких сумерках можно было разглядеть тени тех, кто здесь жил когда-то.

«Царскосельский лебедь» – Жуковский, «последний из царскосельских лебедей» Анненский и, конечно же, «смуглый отрок» – Пушкин.

Но уже не встретить тут было Дафниса и Хлою, держащихся за руки, не увидеть их, катающихся на лодке…

Вообще семья Гумилевых дружная – все заодно. Только вот жена Николая чуждается всех. Отужинав, сразу уходит в свою комнату или… уезжает в Петербург.

Впрочем, иногда она гуляет с мужем вдвоем.

Случайная встреча

…В тот год Лариса Рейснер была увлечена прославленным Леонидом Андреевым. Ей нравилось в нем все – усы, бородка, жгучий взгляд и, конечно, сложный жизненный опыт. Такова особенность того поколения. Она искала кумира, идеал, но Андреев не выдержал, по ее понятиям, этой роли. И теперь она была в раздумьях…

Как-то Лариса села в поезд и отправилась в приют Муз – Царское Село. День был на редкость теплый, самое начало сентября, в полной красе стояли сосны, падали редкие листья кленов, вились туманы и таяли вдали, перемещаясь к Чесменской колонне.

Она была в гимназическом платье с белым воротничком – она знала, что оно ей к лицу, и не спешила с ним расставаться, на голове – кокетливая шляпка с маленькими полями и лентами, напоминавшая о пушкинских временах.

Остановившись возле «Девушки с кувшином», полюбовалась скульптурой. Потом подняла камушек, прицелилась и бросила его в струйку воды, вытекавшую из разбитого кувшина. Попала!

Миновала Китайскую деревню, Малый Каприз и вернулась к лицею. Сквозь закругленную арку виднелся кусок пронзительно синего неба.

Возле памятника Пушкину-лицеисту внимание ее привлекли две фигуры – мужская и женская. У женщины были темные густые волосы, грустные глаза, челка. В лице мужчины, затененном полями светлой шляпы, ей почудилось что-то заносчивое. Однако именно он, слегка кивнув, обратился к Ларисе с просьбой:

– Сударыня, не будете ли так любезны прочесть, что написано на той стороне памятника, слева?

– Здесь? – живо откликнулась она. – Сейчас, минутку! – И прочитала надпись:

 
Младых бесед оставя блеск и шум,
   Я знал и труд, и вдохновенье,
И сладостно мне было жарких дум
   Уединенное волненье.
 

– «Уединенное волненье» – как хорошо! – не удержалась Лариса. – Будто короткое звонкое эхо.

Ей показалось, что мужчина усмехнулся. Он прекрасно знал, что написано на памятнике, но хотел услышать голос этой барышни.

– Аня, прочти! – обратился человек в светлой шляпе к своей даме. – Пожалуйста.

Голос у нее был негромкий, глуховатый:

 
Смуглый отрок бродил по аллеям,
У озерных грустил берегов,
И столетие мы лелеем
Еле слышный шорох шагов.
 
 
Иглы сосен густо и колко
Устилают низкие пни…
Здесь лежала его треуголка
И растрепанный том Парни.
 

– Какая прелесть! Чье это? – не удержалась Лариса.

Ей никто не ответил, но мужчина снова посмотрел на нее внимательно глазами не просто серыми, а цвета стали.

В них мелькнуло то ли лукавство, то ли усмешка. С некоторой небрежностью он заметил:

– Да, здесь, в садах Лицея, расцветал его гений… Однако это не мешало постоянно влюбляться – напротив, помогало. Здесь обитали его Музы. Анна, кого бы ты назвала его Музой тех лет?

– Здесь была Наталья… он бегал к ней по ночам. Были фрейлины, но имен сейчас не вспомнить.

– Ну что ты, а помнишь, князь Волконский рассказывал, как его прабабка подверглась юным порывам поэта? Музы Пушкина должны быть обворожительны… Или он делал их такими? Что вы думаете по этому поводу, юная гимназистка?

– Я думаю, что они были не просто хорошенькие, но еще смелые, темпераментные, – убежденно ответила она.

Дама посмотрела на нее с любопытством: такая юная и ни капли робости? Мужчина в светлой шляпе явно хотел заинтересовать неопытную девушку и заговорил об удивительных вещах. Все трое пошли по чистой песчаной дорожке, а он, поблескивая сталью серых глаз, рассказывал о том, что происходило в садах Лицея в прежние времена.

– У меня часто бывает такое чувство, что я тоже там жил… в другой жизни… и наблюдал немало любопытных историй, случившихся под этими соснами среди боскетов. А какая история разыгралась тут во времена нашего лучшего императора! Об этом вам никто не расскажет в гимназии…

У Николая Первого была дочь, вылитый отец: красива, упорна, вольна в своих вкусах. Она была молодой, когда в России появился принц Максимилиан, сын наполеоновского генерала Евгения Богарнэ. В войну 1812 года тот стоял со своей кавалерией в Саввино-Сторожевском монастыре, был покорен житием святого Саввы и завещал своему сыну посетить Россию. Сын сделал все, о чем просил отец, и… влюбился в Марию, царскую дочь. Они поженились. Казалось бы, все славно, но… Русские женщины, они каковы? Невозможно предсказать, что они сделают в следующую минуту. Мария завела себе любовника, графа Строганова…

Мужчина помолчал.

– Вот здесь, – продолжил он басовитым веским голосом, будто и в самом деле был свидетелем тех событий, – Мария пряталась среди кустов, если вдали появлялся ее отец. И однажды он все же заметил любовников, но не показал вида. Таковы светские законы… А прекрасный, умный, добродетельный Максимилиан – увы! – вскоре скончался. Вообще иностранцы, приезжавшие в Россию и очарованные ею, к сожалению, в нашем климате нередко до срока уходили в мир иной. Что же сделала принцесса Мария? Она обвенчалась со Строгановым, разумеется, тайно. Император никогда о том не узнал, но его супруга, уже будучи вдовой, узнала о морганатическом браке дочери и всю оставшуюся жизнь отмаливала ее грехи.

– Как это глупо! Запрещать любить! – вскипела юная гимназистка. – К чему такие законы? Надо любить того, кого выбрало сердце!

– Ого, какая вы!.. Да если не будет строгих законов, что станет со страной? Подумайте, милая девушка. Кстати, как ваше имя?

– Лариса.

– Лариса? В переводе с греческого – «чайка». Чеховская чайка или… в биологическом смысле – хищница. А?

Но Лариса так обворожительно ему улыбнулась, что сомнений быть не могло: ни та, ни другая! И заметила:

– Уж меня не подстрелит какой-нибудь Треплев! Но и я не заклюю невинную жертву. Я против убийств.

– А как же… слышали?… В Киеве – там в то время была Анна – убили Столыпина… А до него Сипягина, а еще раньше десятки и сотни способных людей, занимавших государственные должности. Как же поступать с душегубами?…

– Вы имеете в виду террор?

– Да. Эту гнусную попытку уничтожить благополучие страны, империи, а значит, погубить и невинных людей…

– А может быть, это признак нового времени?! – запальчиво проговорила Лариса.

– Перестаньте спорить, – подала голос женщина с черной челкой. – Нам пора домой.

– Вы тоже поедете поездом? – обрадовалась юная спутница, надеясь в поезде продолжить разговор.

– Нет, – сухо сказала дама, – мы живем здесь, в Царском, – и двинулась, не оборачиваясь, по дорожке.

Мужчина, с любопытством глядя на гимназистку, небрежно заметил:

– Кстати, если вы любите поэзию, отчего не бываете в кафе «Бродячая собака»? Приходите! – И глаза его резко сузились.

Она оглянулась, сделав несколько шагов, – посмотрит ли он ей вслед? Но он не оглянулся.

Гумилев и Ахматова, а это были именно они, направились в сторону жилых домов, Лариса – к железнодорожному вокзалу. Выбрав скамейку в кустах сирени, она села и задумалась.

Вдруг поблизости остановился «мотор»: верх был открыт, блестели бронзовые ручки, фары. В нем сидели двое в светло-бежевых легких пальто – мужчина и женщина. У нее шляпка сдвинута на лоб, черные кудряшки вокруг ушей, сверкающие бриллиантовые сережки, оживленное лицо с глубокими серыми глазами. «Бриллианты! – недобро подумала Лариса. – Небось ценой в несколько сотен жалований рабочего…»

Спутником дамы был высокий красавец, из-за чего Лариса утратила классовое чутье, – уверенные движения, военная выправка, большие синие глаза и высокие, словно нарисованные брови. «Наверное, члены дома Романовых», – догадалась Лара.

Это действительно были сестра Николая II, Ксения, и ее муж великий князь Александр Михайлович, которого дома называли Сандро. Человек этот выделялся из всего царского двора: в молодости он полюбил великую княгиню Ксению и, хотя в нем не было царской крови, добился того, что они обвенчались. Жизнь свою он решил посвятить морю, и когда император назначил его на должность в финансовое ведомство, возглавляемое Витте, он сделал все для того, чтобы от нее избавиться и попасть во флот.

Лариса с большим вниманием разглядывала эту пару и прислушивалась к разговору.

До нее донеслось несколько французских фраз:

– Sais-tu que le grand prince Mikhail avait demandé une l’autorisation pour un mariage morganatique? (Знаешь, что Михаил влюблен и просит разрешения на морганатический брак?)

– Oui, je le sais, il m’en a parlé avec beaucoup de tristesse (Да, и он говорил мне об этом с большой печалью), – отвечала она.

– Combien avons-nous soufert avec toi, – l’empereur ne nous donnait pas son accord, et mauntenant, c’est Mikhail. (Сколько вытерпели мы с тобой, а теперь вот Миша.)

– Je doute que mon frére l’y autorise (Мне больно, что мой брат такое себе позволил), – вздохнула она.

– Qu’ils aillent an diable avec toutes leurs lois de famille! (Да ну их всех к дьяволу!) – ответил сердитый мужской бас.

«Ого! – ахнула про себя Лариса. – И такое бывает при дворе?»

Подошел царский поезд, и красивая пара поспешила к вагону.

Лариса осталась незамеченной. Она была поражена и озадачена случившимся: та пара, у памятника, и эта – две пары, такие разные: если эти двое излучали счастье, то о тех такого не скажешь…

* * *

Лариса уже закончила гимназию, причем с золотой медалью. Институт она выбрала особенный – Психоневрологический. Там изучали психиатрию, социальные болезни, нервную патологию. Имена Сеченова, Мечникова звучали не реже, чем фамилия директора института Бехтерева. Здесь дерзали замахиваться на немыслимые теории: как переделать человека, как перевоспитать отсталые слои общества, побороть алкоголизм. Ларисе там сразу понравилось, но держалась она особняком: все еще помнила о роли Бурцева в судьбе отца и опасалась слухов… И со страстью погрузилась в естественно-научные проблемы.

Однако – как можно без литературы? И одновременно стала вольнослушателем филологического факультета университета. Там читали лекции корифеи словесности – Эйхенбаум, историк Тарле, Венгеров, Мережковский. Однажды даже чуть не ввязалась в спор с Мережковским, который делил русскую литературу на два течения: идущее от «монаха» Белинского и идущее от психологизма Достоевского.

По вечерам лекции о литературе, по утрам – бег к трамваю, который вез ее на окраину города. Глядя на пожелтевшие листья за окном, внимательно слушала откровения, доносившиеся с кафедры:

– … Являются ли психологические явления продуктом материи или представляют собой особую субстанцию, не зависящую от материи? На протяжении многих веков этот вопрос решался с различных точек зрения. В Древней Греции скрестились два понятия. Аристотель считал душу (а душа по-гречески означает «псишо») частью жизни, проявлением движения материи. Платон же видел в душе основу всех жизненных процессов, ничем не определяющуюся, но все определяющую.

Возвращаясь домой, Лариса любовалась «Медным всадником» («всепобеждающего страха исполненный чугун»), думала о Петре I, вспоминала, что говорил тот человек в Царском о Николае I, и готова была спорить: как можно им восхищаться, если этот Николай казнил декабристов? В университете взяла себе тему: декабрист Каховский. Ей нравился этот романтичный, нечестолюбивый юноша, а в голове ее крутилась рифма: террор – Бенкендорф…

И снова – лекции по биологии, психологии и таком таинственном явлении, как гипноз, магнетизм.

– … Любопытное сообщение прочитали мы на днях в американской прессе. Господин Джон Уотсон предложил программу так называемого «бихевиоризма». Он утверждает, что поведение человека – это совокупность чисто механических, бессознательных реакций человека на воздействия окружающей среды. При многократном повторении эти реакции закрепляются. Получается, что существование духовного мира у человека отрицается… Возьмем такое явление как гипноз. Многократное гипнотическое воздействие на человека способно вылечить его от застарелых недугов…

Студенты ерошили непокорные волосы, сдаваясь на милость материалистов…

Рейснер была старательной и дисциплинированной студенткой, но красота ее не оставляла равнодушными даже естественников. Со всех сторон в ее адрес сыпались комплименты, а она думала о своем: как бы научиться властвовать собою, да и другими людьми. Хорошо бы всех направить на правильный путь. Ведь в России скоро наступит возрождение, будет праздник освобождения, а смерть, о которой говорит Андреев, – это просто серые будни, не стоит забот. Надо любить умную жизнь! Самообладание – первая ступенька, знание – вторая, умение повелевать – третья. Вот и весь путь. Захотела, например, она изучить гипноз – и вот уже усыпила домашнюю прислугу. А сейчас возьмет и передаст свою мысль вон тому симпатичному юноше. Прикрыв ладонями лицо с обеих сторон, она стала напряженно всматриваться в затылок сидевшего впереди Гуковского. Секунда, вторая, третья… Вот он начинает беспокойно поводить плечами, вот он ежится… и, наконец почувствовав что-то, оборачивается, растерянно глядя на Ларису. А она, как ни в чем не бывало, ослепительно улыбается.

И все же едва ли не самые лучшие часы те, которые она проводила на поэтических субботах. Там читали современных поэтов, обсуждали, спорили. Гуковский, которого она гипнотизировала, откинув волнистые волосы, читал Северянина:

 
Вонзите штопор в упругость пробки,
И взоры женщин не будут робки!
Да, взоры женщин не будут робки,
И к знойной страсти завьются тропки.
 
 
Он тем хорош, что он совсем не то,
Что думает о нем толпа пустая,
Стихов принципиально не читая,
Раз нет в них ананасов и авто.
 
 
Фокстрот, кинематограф и лото —
Вот, вот куда людская мчится стая!
А между тем душа его простая,
Как день весны. Но это знает кто?
 

– «Вонзите штопор в упругость пробки, и взоры женщин не будут робки»? – возмутилась Лара. – И это, по-вашему, хорошо? Декадентщина! Кажется, один критик уже разнес эти стихи.

– Что за критик?

– Малоизвестный, фамилия его Троцкий. – Об этом Лариса узнала от отца.

Студент поднял руки:

– Сдаюсь! Что бы ни сказала Лара – я не хочу с ней спорить.

Он вдруг рухнул на колени, мало того, обхватил ее за ноги.

– Что вы делаете?! – закричала она. – Не смейте меня трогать! Может быть, по нынешней моде вы хотите еще меня раздеть? «И взоры женщин не будут робки», да? Таких мыслей я вам не внушала! – и оттолкнула его ногой.

Подошел Сева Рождественский, протянув руку в знак примирения. Он был новичком, действовал миролюбиво. Таким он остался до конца жизни и в поздние годы написал воспоминания об университетской поре, о встречах с Ларисой Рейснер:

«… Я, наклонясь над столом, разбирал учебники и тетради, как вдруг оборвался шум и настала глухая тишина. Подумалось, что вошел профессор. Но вместо него на пороге стояла неожиданная и необычайная фигура. Все смотрели на нее с удивлением и любопытством. Это была девушка лет восемнадцати, стройная, высокая, в скромном сером костюме английского покроя, в светлой блузке с галстуком, повязанным по-мужски. Плотные темноволосые косы тугим венчиком лежали вокруг ее головы. В правильных, словно точеных чертах ее лица было что-то нерусское и надменно-холодноватое, а в глазах острое и чуть насмешливое. «Какая красавица!» – невольно подумалось всем в эту минуту. А она, чуть наморщив переносицу и, видимо, преодолевая вполне понятное смущение (единственная женщина среди такого количества мужской молодежи), обвела несколько беспокойным взглядом всю аудиторию и решительно направилась к моей скамейке, заметив, что там осталось одно свободное место. Я подвинулся с готовностью, и она уселась рядом. Неторопливо, с деланым спокойствием раскрыла портфельчик, вынула оттуда тетрадку и толстый карандаш. Я взглянул на нее искоса. Легкая краска смущения заливала ее лицо, но жесты были спокойными и твердыми. Она чувствовала, что все взоры устремились на нее, но старалась ничем не выдать своего волнения. И это ей, несомненно, удавалось.

…Вошел профессор… Это был Ф. Ф. Зелинский, знаток классической филологии и античной литературы. Читал он увлекательно…

Моя соседка торопливо записывала что-то в тетради. Сломался карандаш. Она неторопливо и спокойно подняла на меня глаза – я успел заметить, что они у нее серо-стального цвета, – и сказала просто и вместе с тем несколько повелительно: «Ножик, пожалуйста!» Я поспешил исполнить просьбу, мы обменялись шепотом несколькими незначительными словами…

Помню свое смущение, когда на первой лекции она подошла ко мне и с милой непринужденностью протянула мне руку: «Ну, здравствуйте, коллега! Вы ведь были первым моим соседом на университетской скамье…» Сказала она это не без некоторой торжественности и даже несколько театрально, чем еще больше смутила меня, потому что там, в нашей аудитории, все мы уже успели привыкнуть к ее молчаливой и высокомерной отчужденности…

Мы стояли у стенной фанерной доски, усеянной приколотыми объявлениями, и беседа наша продолжалась столь же непринужденно, как и началась. Впервые я увидел, что у нее не такой уж настороженно-суровый взгляд, что глаза ее умеют и улыбаться, правда, слегка насмешливо…»