Текст книги "Красно-белый роман. Лариса Рейснер в судьбе Николая Гумилева и Анны Ахматовой"

В кафе «Бродячая собака»

Сколько всего Петербургов? Не счесть…

Петербург Кронверкского проспекта, залов Благородного собрания, где слушают концерты.

Петербург Обуховской заставы и Балтийского многоярусного завода – пыльный лязгающий город.

Петербург Александровского парка и Народного дома имени Николая II. Рядом Зоосад, американские горки, цирк и представления на улице…

А еще есть литературный Петербург – город веселого Пушкина, зоркого Достоевского, мрачного Щедрина, великого Блока, окруженного друзьями Куприна. Лариса знала о существовании то ли кабачка, то ли кабаре или кафе под названием «Бродячая собака» и слышала о нем не только в Царском Селе от человека со стальными глазами.

И именно туда однажды ее пригласили студенты Рождественский и Гуковский. Гостей ждали в маскарадных костюмах, и Лариса взяла с собой испанскую маску и веер, а роскошные свои волосы заколола высоким гребнем.

Над городом давно опустилась морозная ночь, сияла большая медная луна, сани легко катились по Невскому.

– Михайловская площадь! Слезай, студент! – крикнул кучер.

Студенты миновали одну подворотню, другую и остановились у кирпичной неоштукатуренной стены. Толкнули дверь, спустились по ведущей в подвал лестнице и оказались в тесном и шумном прокуренном зале, который не без труда можно было рассмотреть, но что это было за зрелище!

Висячие разноцветные абажуры, газовые горелки, бумажные фонарики спускались с потолка, а стены расписаны экзотическими птицами, цветами, странными фигурами сумасшедших красок – от кроваво-алой до ядовито-зеленой.

Танцовщица с выступающими ключицами, фокусник с раскрашенным лицом, скучающие музыканты, молодые люди, лениво тянувшие что-то через соломинку – все было окутано голубым папиросным дымом, погружено в неясный гул.

Человек в красной ермолке, сидевший за крайним столиком, запел, и все подхватили:

 
На дворе второй подвал,
   Там приют Собачий.
Всякий, кто сюда попал, —
   Просто пес бродячий…
 

– Да здравствуют собачьи нравы!

– Долой фармацевтов! – раздались возгласы.

– Фармацевтами называют здесь тех, кто не имеет отношения к искусству и лишь за большую входную плату может проникнуть в этот артистический приют, – объяснил Ларисе Гуковский.

Входная дверь распахнулась, и на пороге появилась женщина восточного типа. Кто-то подхватил шубу и протянул ей книжный фолиант в кожаном переплете.

– Это «Свиная книга», – продолжал комментировать Гуковский, – для автографов посетителей. Видите шумного веселого мужчину? Это хозяин кафе, Борис Пронин. Сейчас он наведет тишину – и начнется!.. Вот уже ведет к эстраде своего любимца, поэта Кузмина. Он знаменит многим, в том числе своими песенками.

На сцену быстрыми шажками взбежало удивительное, ирреальное существо – с лицом не то фавна, не то сатира. Черные напомаженные волосы зачесаны на виски, узкая, будто нарисованная, бородка, неестественно румяные щеки, подведенные черным глаза и большие женские ресницы. Сел за рояль, и бледные острые пальцы побежали по клавишам. Однако в словах его песни тоска, а в смехе – слезы…

– Видите вон того человека? Его фамилия, а может, прозвище, Юркун, он хозяин книгохранилища. Туда почти никого не пускают, там гобелены, екатерининская мебель и книги, книги… Целые шкафы.

– Вот бы попасть! – шепнул Рождественский.

Снова открылась дверь, и с парами морозного воздуха вошли еще двое.

– О! – обратил на них внимание Гуковский. – Пришли самые главные!.. Анна Ахматова и Николай Гумилев.

Лариса сразу поняла: это те самые знакомцы, в Царском Селе! Значит, это Ахматова и Гумилев? Ей почему-то не хотелось, чтобы ее узнали, – хорошо, что на лице у нее маска.

– Пожалуйста сюда, Николай Степанович.

Борис Пронин бежал впереди гостей.

На Ахматовой было черное шелковое платье, камея на груди, черная челка закрывала лоб. Хозяин кафе подошел к огромному барабану, трижды ударил в него и возгласил:

– Hottage!

В «Собаке» это означало: «Внимание!»

– Короткое слово об акмеизме сегодня скажет наш уважаемый Николай Степанович!

Медлительно поднялся на сцену Гумилев. Стройная фигура, военная выправка, голова с большим плоским лбом, косящий взгляд, важность и значительность во всем облике приковали общее внимание. Светлые волосы, мягкие очертания носа и губ и вместе с тем прямой, даже резкий, чуть насмешливый взгляд, неторопливые движения, какие бывают у людей уверенных, твердых.

– Нет, господа, – начал он, – прежде все-таки позвольте мне рассказать кое-что из моей настоящей, не литературной, охотничьей жизни… Я же вернулся из Африки, – он окинул залу победным взором. – Представьте себе: жара, Африка, заросли, прыгают обезьяны, кричат павлины… Где-то бродит лев, который бьет хвостом в порывах злобы, и при этом коготь, что у него на кончике хвоста, стучит о ребра… Однако мы охотимся на леопарда… Изящный, капризный, хитрый, этот зверь напоминает женщину, – взглянул он на Ахматову. – Ему подражают в легкости прыжка молодые воины, женщины не могут отвести от него глаз, когда леопард, лежа на скале, греется на солнце… Приманка для него – козленок. К нему-то вот-вот приблизится зверь. Он бежит на полусогнутых лапах, припадая животом к земле, и… похож на леопардов, которых я видел в цирке. Это воспоминание чуть не стоило мне жизни. Так что, господа, никогда не отвлекайтесь от главного! Я все же успел, прицелился – выстрелил… И тут новое ощущение сковало меня – мне показалось, что все – все! – звери Африки залегли вокруг и не спускают с меня глаз.

Лариса мельком взглянула на Ахматову и опять, как тогда, заметила в лице то ли скуку, то ли раздражение. Не любит она экзотику, определенно. Голова ее задрапирована шарфом, узкая с разрезом юбка.

В зале становилось все больше людей. Кто-то попросил Гумилева прочесть стихи.

– Стихи? Пожалуйста! – просто ответил он.

 
Я верно болен – на сердце туман.
Мне скучно все: и люди, и рассказы.
Мне снятся королевские алмазы
И весь в крови широкий ятаган.
Мой предок был татарин косоглазый
Или свирепый гунн…
 

Пронин напомнил:

– Николай Степанович, вы обещали нам сегодня осветить, так сказать, тему акмеистического пейзажа, а?

– Пожалуйста! – так же охотно откликнулся он и пустился в тонкости созданного им направления.

Он утверждал, что акмеизм требует более трезвого, реального взгляда на жизнь, на окружающую природу, на вещественный мир. Пейзаж у Пушкина эмоционален, описателен, у символистов же образ природы всегда подменяется символом… Пейзаж акмеиста реален и действенен:

 
И гораздо лучше бреда
Воспаленной головы —
Звезды, трезвая беседа,
Ветер западный с Невы.
 

– Всякое направление испытывает влюбленность в того или иного творца и эпоху. Дорогие могилы связывают людей больше всего. Акмеисты чаще произносят имена Шекспира, Рабле, Вийона и Теофиля Готье. Каждое из этих имен – краеугольный камень акмеизма. Шекспир показал нам внутренний мир человека, Рабле – тело и его радости, Вийон отражает мир в его пороках, смерти и бессмертии, а Теофиль Готье – поэт, нашедший в искусстве достойные одежды для безупречных форм.

– Как древние наши предки, как звери, мы, акмеисты, призываем видеть мир окружающих нас вещей и радоваться ему, быть трезвыми певцами этого мира!

Гумилеву шумно аплодировали, кто-то подошел к нему с вопросами. За столиками шли обсуждения.

– Николай Степанович и Городецкий – главные в Цехе поэтов, их называют «синдики». А вот эти двое – два Жоржа: Адамович и Иванов – верные пажи Гумилева, – объяснял Гуковский.

– И плохие поэты? – спросила Лариса.

– Не знаю. Георгий Иванов всегда сперва состоит при ком-нибудь, сейчас при редакторе журнала «Аполлон» Маковском, человеке аристократических манер и безукоризненной внешности. Он специально ездил в Париж, чтобы сделать «вечный» пробор на голове – ни один волосок не отклоняется ни вправо, ни влево. Так же безукоризненны его манжеты, манеры, его французская речь.

Тут хозяин снова ударил в барабан:

– Hottage!..

Лариса не спускала глаз с Гумилева.

* * *

Удивительно изменчив, противоречив и в то же время постоянен Николай Степанович. И удивительно противоречивы описания его внешности и характера.

«… Я Гумилева отлично запомнил, потому что более своеобразного лица не видел в Царском Селе ни тогда, ни после. Сильно удлиненная, как будто вытянутая вверх голова, косые глаза, тяжелые медлительные движения, и ко всему очень трудный выговор, – как не запомнить!» – писал Николай Оцуп, учившийся тоже в царскосельской Николаевской гимназии.

А вот воспоминания родственницы Гумилева:

«Вышел ко мне молодой человек 22 лет, высокий, худощавый, очень гибкий, приветливый, с крупными чертами лица, с большими светло-синими, немного косившими глазами, с продолговатым овалом лица, с красивыми шатеновыми, гладко причесанными волосами, с чуть-чуть иронической улыбкой, с необыкновенно тонкими, красивыми белыми руками. Походка у него была мягкая, и корпус он держал чуть согнувши вперед. Одет он был элегантно».

В самом начале 1909 года с Гумилевым познакомился Сергей Маковский, и вот портрет, который он оставил:

«Юноша был тонок, строен, в элегантном университетском сюртуке, с очень высоким, темно-синим воротником (тогдашняя мода) и причесан на пробор тщательно. Но лицо его благообразием не отличалось: бесформенно-мягкий нос, толстоватые бледные губы и немного косящий взгляд (белые точеные руки я заметил не сразу). Портил его и недостаток речи: Николай Степанович плохо произносил некоторые буквы, как-то особенно заметно шепелявил…»

Немного позднее Неведомская дала весьма красочную зарисовку поэта:

«На веранду, где мы пили чай, Гумилев вошел из сада; на голове – феска лимонного цвета, на ногах – лимонные носки и сандалии и к этому русская рубашка… У него было очень необычное лицо: не то Би-Ба-Бо, не то Пьеро, не то монгол, а глаза и волосы светлые. Умные, пристальные глаза слегка косят. При этом подчеркнуто-церемонные манеры, а глаза и рот слегка усмехаются; чувствуется, что ему хочется созорничать и подшутить над его добрыми тетушками, над этим чаепитием с вареньем, с разговорами о погоде, об уборке хлебов и т. п.»

Проницательно высказался Георгий Иванов, друг Гумилева:

«Не знаю, доброй или злой была фея, положившая в колыбель Гумилева свой подарок – самолюбие. Необычайное, жгучее, страстное. Этот дар помог Гумилеву стать тем, чем он был, этот дар привел его к гибели…

…С семилетним Гумилевым сделался нервный припадок от того, что другой шестилетний мальчик перегнал его, состязаясь в беге. Одиннадцати лет он покушался на самоубийство: неловко сел на лошадь – домашние и гости видели это и смеялись. Год спустя он влюбляется в незнакомую девочку гимназистку. Он следит за ней, бродит за ней по улицам, наконец, однажды подходит и задыхаясь признается: «Я вас люблю». Девочка ответила «дурак» и убежала. Гумилев был потрясен. Ему казалось, что он ослеп и оглох. Он не спал ночами, обдумывая способы мести: сжечь дом, где она живет? похитить ее? вызвать на дуэль ее брата?…»

А вот совсем другой портрет Николая Степановича, оставленный Софией Эстер:

«Он был высокий, выше среднего роста, худощавый, очень легкая походка. Голос необыкновенный, особого тембра, слегка приглушенный, поставленный от природы. Очень скупые жесты, скупая мимика. Улыбка иногда немного ироническая. Необыкновенной красоты руки – руки патриарха с узкими длинными пальцами. Был исключительно сдержан, воспитан; это была глубокая воспитанность и благородная сдержанность. Были ему свойственны тонкость, деликатность и такт. Внешне всегда предельно спокоен, умел сохранять дистанцию. Был изящен в подлинном смысле слова. Многим сумел дать заряд любви к поэзии на всю жизнь…»

Столь же противоречивы впечатления очевидцев и о союзе Гумилева и Анны Ахматовой. Одни считали виноватой в разладах ее, другие – его. В день венчания оба дали слово не ревновать друг друга. Только возможно ли это при том самолюбии, с которым оба родились? Одно дело – клятва, решение, слово, другое – жизнь.

Союз их оказался непрочным, недолговечным, – поэты редко позволяют связать себя железными узами, а тем более, здесь еще надо учитывать общую атмосферу Серебряного века. За Анной волочился целый хвост поклонников, Гумилев вдохновлялся девушками, его осаждали обуянные поэзией девицы. Глядя на свою загадочную супругу, он недоумевал:

 
Царица иль, может быть, только печальный ребенок —
Усталый ребенок с бессильною мукою взгляда…
 

Крепкого брака, семьи не получилось, но, сколько было переживаний, страданий и мук, которые, что греха таить, так необходимы для истинной поэзии! Официально развелись они только в 1918 году. Однако оба остались главными поэтами провозглашенного Гумилевым направления – акмеизма. Хотя Ахматова как-то обмолвилась, что муж наблюдал, как она пишет, и отсюда вывел свой акмеизм.

Точнее всех высказалась об этой семье ближайшая подруга Ахматовой Валерия Тюльпанова-Срезневская (по-домашнему Валя):

«… Конечно, они были слишком свободными и большими людьми, чтобы стать парой воркующих «сизых голубков». Их отношения скорее были тайным единоборством».

Гумилев признавался: «Да, конечно, осознаю, я был во многом виноват. Я очень скоро стал изменять ей… Но я не видел греха в моих изменах. Они, по-моему, прекрасно уживались с моей бессмертной любовью. А она требовала абсолютной верности. От меня. От себя».

Поэт «терпел» трех-четырех ее поклонников, но когда воздыхателей набиралось пятеро, он говорил: «Это перебор». Ирине Одоевцевой он будто бы сказал: «… ей по-прежнему хотелось вести со мной любовную войну, мучить и терзать меня, устраивать сцены ревности с бурными примирениями… Для нее игра продолжалась, азартно и раскованно».

Мог ли он смириться с этим, и могла ли она? Ведь каждый из них жил под своей, особенной звездой, каждый обладал некой колдовской силой.

Пожалуй, наибольшую и даже поэтичную наблюдательность проявила писательница Надежда Тэффи. На склоне лет она вспоминала:

«Жили Гумилевы в Царском Селе в нестерпимо холодной квартире. «Все кости ноют», – говорила Ахматова. У них было всегда темно и неуютно. И почему-то всегда беспокойно. Гумилев все куда-то уезжал, или собирался уезжать, или только что откуда-то вернулся. И чувствовалось, что в этом своем быту они живут как-то «пока».

Встретясь с Гумилевыми во время войны, Тэффи еще раз отмечает беспокойство, царившее в доме. «Анна Ахматова была тревожная и печальная… Все у них было беспокойно, и нельзя было ничего расспрашивать… Было что-то больное и тревожное».

Они были столь же близки друг другу, сколь и далеки, и независимы.

* * *

…В подвал «Бродячей собаки» спустилась женщина с ясными глазами, в шуршащем лиловом платье, оглядела зал и стала читать Блока:

 
Что делать! Изверившись в счастье,
От смеха мы сходим с ума
И, пьяные, с улицы смотрим,
Как рушатся наши дома!
 

Это была Любовь Дмитриевна Менделеева-Блок, жена поэта, властителя дум молодежи.

Народу прибывало, дым становился гуще, все выше голоса женщин, все ниже – мужчин. Плясунья исполняла танец из нового балета Стравинского, глухо и томно кто-то пел под гитару.

Любовь Дмитриевна, полная дама с красивым русским лицом, высказалась «в духе Блока»: мол, приближается катастрофа, разве все вы не чувствуете?

– Ну и что? – не дрогнув ни единым мускулом, ответствовал ей Гумилев. – Я считаю, что если над нами висит катастрофа – надо принять ее смело и просто. У меня лично никакого гнетущего чувства нет. Всему, что ниспослано Богом, я покоряюсь.

Многие хмыкнули при слове «Бог», – теперь это было не модно. Ларисе хотелось зааплодировать, но тут такое не принято.

Заиграли модное танго, и они с Рождественским потоптались на пятачке. Партнер был благоразумен и скоро напомнил:

– Пора, милая Лара, завтра ранняя лекция. Идемте? – И они покинули «Собаку».

А Петербург стал, кажется, еще более красивым и таинственным.

Медленно падающий снег и Невский – это Гоголь. Вздыбленный конь у Исаакия и фонари, отраженные в Мойке, – Пушкин. Зимний туман окутывал тревожные дома – казалось, это Блок искал прекрасную незнакомку.

Близ Невы – Народный дом, гигантский, как египетская пирамида, построенный на деньги графини Паниной, в нем иногда поет Шаляпин. На Кронверкском проспекте возле изящного белого здания с легкими металлическими украшениями, дворца балерины Кшесинской, – катки.

Не самое ли лучшее в Петербурге – мосты? Гренадерский, Певческий, Иоанновский, Лебяжий, Аничков… Причудливые и простые, ажурные и величественные, и черная пугающая вода, белые набережные, желтые газовые фонари.

Силуэты так легки лишь в Петербурге! Даже шпиль Петропавловской крепости кажется тонким, расплывчатым. Самаркандская мечеть плывет в ночи – и видятся черепа, надетые на пики.

Ночь лунная, светлая, призрачная. А впереди бравурный петербургский день.

И стихи, стихи…

 
А над Невой – посольство полумира,
Адмиралтейство, солнце, тишина!
И государства крепкая порфира,
Как власяница грубая, бедна.
 

Гумилев рожден был, чтобы служить Музе Дальних Странствий, его постоянно влекли путешествия, Африка, Абиссиния, Франция… Африку он называл «исполинской грушей, висящей на древе Евразии». Подпав под очарование африканской пустыни, увлекся восточной философией. Но – раз уж объявил себя конквистадором, то должен нести сей крест до конца. Никто из поэтов тогда не писал об этой экзотике – а Гум (как его называла Ахматова) находил именно там вдохновение.

К 1912 году у Гумилева вышли уже сборники «Путь конквистадоров», «Романтические цветы», «Жемчуга», и без них невозможно понять его сказочный, странный мир.

Стихи из сборников Николая Гумилева
«Романтические цветы», «Путь конквистадоров» и «Жемчуга»

Пророки

 
И ныне есть еще пророки,
Хотя упали алтари,
Их очи ясны и глубоки
Грядущим пламенем зари.
 
 
Но им так чужд призыв победный,
Их давит власть бездонных слов,
Они запуганы и бледны
В громадах каменных домов.
 
 
И иногда в печали бурной
Пророк, не признанный у нас,
Подъемлет к небу взор лазурный
Своих лучистых, ясных глаз.
 
 
Он говорит, что он безумный,
Но что душа его свята,
Что он, в печали многодумной,
Увидел светлый лик Христа.
 
 
Мечты Господни многооки,
Рука Дающего щедра,
И есть еще, как он, пророки —
Святые рыцари добра.
 
 
Он говорит, что мир не страшен,
Что он Зари Грядущей князь…
Но только духи темных башен
Те речи слушают, смеясь.
 

Русалка

 
На русалке горит ожерелье
И рубины греховно-красны,
Это странно-печальные сны
Мирового, больного похмелья.
На русалке горит ожерелье
И рубины греховно-красны.
 
 
У русалки мерцающий взгляд,
Умирающий взгляд полуночи,
Он блестит, то длинней, то короче,
Когда ветры морские кричат.
 

Сонет

 
Как конквистадор в панцире железном,
Я вышел в путь и весело иду,
То отдыхая в радостном саду,
То наклоняясь к пропастям и безднам.
 
 
Порою в небе смутном и беззвездном
Растет туман… но я смеюсь и жду,
И верю, как всегда, в мою звезду,
Я, конквистадор в панцире железном.
 
 
И если в этом мире не дано
Нам расковать последнее звено,
Пусть смерть приходит, я зову любую!
 
 
Я с нею буду биться до конца
И, может быть, рукою мертвеца
Я лилию добуду голубую.
 

Маскарад

 
В глухих коридорах и в залах пустынных
Сегодня собрались веселые маски,
Сегодня в увитых цветами гостиных
Прошли ураганом безумные пляски.
 
 
Бродили с драконами под руку луны,
Китайские вазы метались меж ними,
Был факел горящий и лютня, где струны
Твердили одно непонятное имя.
 
 
Мазурки стремительный зов раздавался,
И я танцевал с куртизанкой Содома,
О чем-то грустил я, чему-то смеялся,
И что-то казалось мне странно знакомо.
 
 
Молил я подругу: «Сними эту маску,
Ужели во мне не узнала ты брата?
Ты так мне напомнила древнюю сказку,
Которую раз я услышал когда-то.
 
 
Для всех ты останешься вечно-чужою
И лишь для меня бесконечно знакома,
И верь, от людей и от масок я скрою,
Что знаю тебя я, царица Содома».
 
 
Под маской мне слышался смех ее юный,
Но взоры ее не встречались с моими,
Бродили с драконами под руку луны,
Китайские вазы метались меж ними.
 
 
Как вдруг под окном, где угрозой пустою
Темнело лицо проплывающей ночи,
Она от меня ускользнула змеею,
И сдернула маску, и глянула в очи.
 
 
Я вспомнил, я вспомнил – такие же песни,
Такую же дикую дрожь сладострастья
И ласковый, вкрадчивый шепот: «Воскресни,
Воскресни для жизни, для боли и счастья!»
 
 
Я многое понял в тот миг сокровенный,
Но страшную клятву мою не нарушу.
Царица, царица, ты видишь, я пленный,
Возьми мое тело, возьми мою душу!
 

После победы

 
Солнце катится, кудри мои золотя,
Я срываю цветы, с ветерком говорю.
Почему же не счастлив я, словно дитя,
Почему не спокоен, подобно царю?
 
 
На испытанном луке дрожит тетива,
И все шепчет, и шепчет сверкающий меч.
Он, безумный, еще не забыл острова,
Голубые моря нескончаемых сеч.
 
 
Для кого же теперь вы готовите смерть,
Сильный меч и далеко-стреляющий лук?
Иль не знаете вы: завоевана твердь,
К нам склонилась земля, как союзник и друг;
 
 
Все моря целовали мои корабли,
Мы почтили сраженьями все берега.
Неужели за гранью широкой земли.
И за гранью небес вы узнали врага?