Текст книги "Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории"

А потом, при встрече, усмехнувшись, заметил:

– Что, боишься шведа, Борис Петрович? – И налил чарку водки: – Выпей для храбрости.

Генерал был задет до глубины души. Не он ли писал царю, что, сколько есть в нем ума и силы, с великой охотой готов служить государю и себя не жалел никогда, однако печалит его, когда гибнут напрасно люди и лошади. Петр протянул чарку:

– А все же выпей для храбрости!

– Уволь, государь, не могу, в груди жжет.

Петр с досадой бросил чарку об пол и отвернулся. Любого он мог заставить и устрицу ненавистную съесть, и рыбный студень проглотить, но от Бориса Петровича отступился…

Когда Петр появлялся в штабе, военный совет заседал дни и ночи, решая, какие передвижения делать, какой тактики держаться.

– Далеко вглубь неприятельской земли ходить не надобно, – говорил Шереметев, только что на себе испытавший, что такое продвижение на 120 верст в тыл неприятеля. – Чинить худо Карлу надобно на нашей земле. И не великими битвами, а малыми.

– Хм? – удивился Петр и вскричал: – Верно говоришь! Такой наш должен быть ныне резон: мелкими набегами чинить неприятности шведам, томить неприятеля, а придет время – зададим брату моему Карлу великую баталию!..

С того 1701 года в отношениях их воцарились мир и согласие. Русские победили при Эрестфере, при Гуммельсгофе. Шереметев гнал и гнал своего старого недруга Шлиппенбаха, однажды целых четыре часа преследовал его. А сколько пленных, пушек, добычи взято! Русские наконец вышли к Балтийскому морю, Петр мог начать строительство города на Неве. Пришла и его очередь посмеяться над Карлом – он часто был весел в те дни. Даже Борис Петрович, не очень-то склонный к юмору, в письмах своих шутил, потрафляя Петру, – все знали, как ценил Петр веселье.

«Слава Богу, – писал Шереметев, – музыка твоя, государь, – мортиры с бомбами – хорошо играет: шведы горазды танцевать и фортеции отдавать, и я шел с великим поспешанием, чтобы его застать, и он не дождался меня, оставил табор, что в нем было, и побежал к Колывани, и за собою разметал, и обняла нас ночь, и лошади наши томны стали…»

После тех побед Петр послал Меншикова вручить награды: солдатам было выдано по рублю, офицеры получили чины, а Борис Петрович – звание фельдмаршала и орден Андрея Первозванного.

Горд был Шереметев, однако детской радости, как сам царь, не испытывал. Удовлетворение? Да. Но главное – страшную усталость, не просто физическую, но моральную. Кровавые картины не уходили из памяти: похороны убиенных, операции над ранеными, а еще – сцены насилия и разорения…

Ведь Петр требовал, чтобы огнем и мечом прошел он по завоеванным землям. Татары, казаки, калмыки его армии гнались за шведами с криками и улюлюканьем, как гончие на охоте…

Мариенбург

Самая памятная и неприступная крепость – Мариенбург. Много трудов положил на нее фельдмаршал. Долго глядел в подзорную трубу, изучая ворота, запоры, стену – му́ру, в которой не было ни единой трещины, воду, окружавшую ее со всех сторон. «Чертова му́ра», – бормотал, передавая трубку Михаилу.

Тот тоже рассматривал стену, подходы к ней, аккуратные домики с черепитчатыми крышами, чистые улочки… Как одолеть эту чертову му́ру? Крюки и веревочные лестницы, как у турок, тут не годятся. Идти по открытой воде, но на чем? Лодок нет…

– Каменный мешок… – проговорил Михаил, – или табакерка, да только не табак в ней, а порох да упрямство шведское… – И вдруг его осенило: – Плоты! Плоты надобно сделать и на плотах по воде к самой стене! Пушкой выбить брешь – и в нее!..

– Ладно говоришь! – обрадовался отец. – А плоты можно сделать из домов, которые в слободе.

Полк стоял за озером, в низине, среди пышных сосен и кленов. Облака, словно корабли, плыли по небесам – благодать, да и только, молиться бы и замирать перед созданием природы, но – надо готовиться к бою, а красоте этой скоро предстояло содрогнуться от грохота пушек.

Построив солдат, командующий негромко, степенно заговорил:

– Государь наш Петр Алексеевич приказал взять сию крепость. Страшна она?.. – Робкое эхо прокатилось по рядам. – Камень, чертов камень да вода вокруг! – Тут он возвысил голос: – И сидят там людишки бедные, глядят на нас, смеются над нами и думают: не по зубам сие русским, обломают когти об нашу крепость, ежели полезут… Вы голодны, а там ждет вас добыча, хлебы, мясо, сыр. Весело будут наши мортиры бить, весело будет и вам воевать-пировать – так ли?

Солдаты отозвались бодрее.

– Но не хочу я силой вести вас, хочу, чтоб каждый волю свою объявил. Выбирал ли я вас, чтобы гулять по чужим землям? Или выбирал, чтобы послужить нашему государю, а ему нужна виктория! Надобно достать неприятеля. Кто согласен своею волей идти на приступ?

Дикие крики были ему ответом, гиканье и свист. Все рвались в бой. Теперь можно было говорить о главном деле:

– Плоты – вот что надобно сделать! Разобрать избы на бревна, связать их, на каждый плот человек по сто – и под самую стену! Ладно я говорю?

– Ладно! – гаркнули в ответ.

Ротные стали подходить к офицерам и получать распоряжения.

На другой день рано утром войско было выстроено на молитву. Священник отслужил молебен, прошел по рядам, обрызгивая серые шинели пехоты и синие – драгун:

– Да не отними Ты, Боже, милость свою от нас и разверзни врагов наших!.. О, будет, Господи, милость Твоя на нас, яко уповаем мы на Тя!..

Перед самым выступлением Шереметев поднял глаза к небу и увидел белое облако, удивительно похожее на птицу с распростертыми по небу крыльями, и две головы, повернутые в разные стороны, – двуглавый орел! – и подумал: добрый знак…

Вечером из окрестных домов слободки выгнали жителей, разобрали на бревна избы и стали спешно строить плоты. Ночь была светлая, дело шло быстро. Еще не коснулись лучи солнца крепостных стен, когда плоты спустили на воду, и на каждом сидело по нескольку десятков человек.

– Пробьешь брешь в стене, подплывут туда плоты, и пойдет пехота! – говорил отец сыну-бомбардиру. – Конница двинется через мост!

И вот поплыли плоты, а драгуны с улюлюканьем и свистом помчались к мосту… Но что это? Огонь? Шведы подожгли мост! Вот незадача! – конница повернула назад.

Оставался один путь – плоты. Медленно, ох как медленно пересекают они реку! Шведы уже обрушили на них красный огонь. Синие дымки зависли над башнями. Бомбы падают в воду, плюхаясь близ плотов. Хлопают кремневые ружья, сухие дымные выстрелы оглушающе тукают – и благоуханный летний воздух заполняют едкие запахи.

Бомба шмякнулась, но по своим: солдаты падают, разносятся крики… Наконец точное попадание Михайловой пушки: есть брешь!

У Шереметева, державшего подзорную трубу, от напряжения побелели пальцы. Казалось, он сам вместе с наступающими устремился туда, в крепость, и так же, как они, улюлюкал, свистел…

Виват! Над ратушей показался белый флаг! Слава Богу, открывают ворота – одумались «храбрые» шведы?! Давно бы так!

Шереметев опустил трубу и перекрестился, велев трубить и бить в барабаны в знак окончания боя. Каменная цитадель пала!

Со всех сторон валил черный дым, висели сизые облачка. В воде темнели тела убитых, на улицах подбирали раненых…

На Шереметеве кираса[4]4
  Кира́са – латы, металлический панцирь на спину и грудь.


[Закрыть], ноги покрыты латами, позади развевается плащ, белый конь высоко поднимает копыта. Следом за командующим – старшие офицеры, лица их почерневшие, обветренные, кое-кто с перевязанными ранами…

Чистые камни мощеных улиц крепости отливают темным блеском. Окна и двери в домах плотно заперты: жители встречают «гостей» гробовым молчанием. Однако выходят навстречу городские власти с белым флагом – комендант, судья, пастор, любезно улыбаются.

– Зачем не сдавались так долго? – хмуро говорит Шереметев. – Зачем причинили столько смертей?.. Ваши рыбы едят тела наших солдат…

Улочки заполонили солдаты. Тут и там раздаются крики, звон разбитых стекол, женские визги: виктория! Шереметеву хотелось заткнуть уши, но ничего не поделаешь, таков обычай войны.

Вечером в узком проеме каменной улочки он увидел драгуна в синем, который добивал шведа. Как, после условного знака трубы и барабана – еще стрелять? Возмущенный генерал велел немедля привести преступника. Им оказался чернобровый, с ярко-синими глазами и пылающим лицом драгун, он был совершенно пьян, и не от вина, а от крови. Шереметев приказал посадить его под арест.

Аккуратные магазинчики на глазах превращались в груды хлама. Проезжая мимо витрины с выставленными в ней искусно сделанными головами кабана и свиньи, Борис Петрович увидел желтоватую оскаленную морду, будто застывшую в смехе. «Тьфу, нечистая сила!» – не удержался он; но тут же рядом со свиньей разглядел другую голову: пьяный солдат разлегся в витрине, обнимая свинью, а в руках держа серебряный ковш. Рассвирепев, Шереметев закричал: «Вон! Под арест!.. Сатана пузатая!»

На следующий день, собрав солдат, объявил приказ: драгуну, что стрелял после отбоя, вырвать ноздри, а мародера, бесчинствовавшего в лавке, отправить на корабельные верфи…

И все же вести о грабежах в шереметевской армии дошли до царя. Он был разгневан, а Борис Петрович досадовал, переживая царскую немилость; царь назвал его «разорителем и истребителем» завоеванных земель?! Хорошо Петру: он действует в таких случаях решительно; например, при «второй Нарве», возмущенный грабежами и насилием, сам заколол бесчинствующих русских солдат шпагой, а потом влетел в шведский дом, бросил шпагу на стол и объявил: «Не бойтесь! То не шведская кровь, а русская!» Красиво, конечно, по-царски, но не по нутру такое Шереметеву…

В те месяцы, после «второй Нарвы», много побед было над Карлом XII, множество пленных взято, однако и пленные – новая забота фельдмаршалу, он писал: «С тем прибыло мне печали: куда деть взятый ясырь? Чухонцами полны и лагеря и тюрьмы… Опасно оттого, что люди сердитые… Вели учинить указ: чухонцев, выбрав лучших, которые умеют токарями, оные которые художники, – отослать в Воронеж или в Азов для дела».

Азов… Воронеж… С этим, вторым городом у Шереметева связывалось чрезвычайное происшествие.

Эх, Алексей, Алексей!

Случилось оно на обратном пути из Москвы, под Торжком. Не в бою, а на мирной дороге чуть не закончились счеты фельдмаршала с жизнью.

Однако… Однако сперва была дорога в Москву. При всяком удобном случае просился Борис Петрович у Петра в столицу, ибо не было ничего дороже родного дома, любовь к нему лежала в сердцевине его солдатского сердца. Как не озаботиться домом своим, если он старший из братьев, если любимая жена, Чирикова Евдокия, на которой женился в 17 лет, хворает? Борис Петрович не жалел слов, чтобы вымолить у государя изволения наведаться в Москву.

«Государь мой всемилостивец! – писал он. – Позволь в Москву ехать… Жена моя живет в чужом подворье, негде голову приклонить. Да и дочери без моего участия впадают в лихо». Жена жила все-таки не в чужом подворье, дочери были живы-здоровы, но… Царь отвечал коротко и грозно: «В Москве быть вам, генерал-фельдмаршал, без надобности… А хоть и быть – так на Страстной седмице чтобы приехать, а на Святой – паки назад».

И все-таки дела Шереметева в Москве действительно «впали в худо». Плотник запил. Повар чуть не отравил барыню. Управляющий из Коломенского не казал носа. Племянник вздумал ввязаться в кулачный бой и чуть не забил до смерти жениха одной дворовой красавицы. Борис Петрович, прибыв в столицу, торопился навести порядок, в первую очередь добыл доктора изрядного, наказав ему: «Чтоб все снадобья давать, из дому не отходить и боярыню на ноги поставить!»

На войне бывает затишье, дни тянутся-ползут, будто гусеница под листьями. Дома же – «от Страстной до Святой» – дни летели, как птицы. Граф задумал строить новый дом. На Никольской стало тесно, на Воздвиженке же, где романовское подворье, было немного шереметевской земли, и каждое утро он отправлялся туда, смотрел за плотниками, каменщиками, однако работа двигалась чрезвычайно медленно.

И вдруг в Москве объявился Петр. Узнав про фельдмаршаловы беды, строго спросил:

– Почто, Боярд[5]5
  Боярд – здесь: верный друг, по имени коня Боярда из рыцарских романов.


[Закрыть], не сказываешь про дом? Хочу я сам камень в дом твой укладывать!

Сразу разогнал нерадивых работников, велел разобрать начатый фундамент и принялся укладывать сам. А потом, взяв рубанок, огладил березовую теснину да так прошелся топором да рубанком, что все загляделись, а он хохотнул, взблеснув глазами:

– Надобно, чтоб дело играло, яко брага ягодная!

Работа после этого заспорилась, на земле запенилась желтая стружка.

В другой раз явился Петр с Алексеем, который смирно стоял в стороне, глядя, как орудует отец. Шереметева тронуло нежное и грустное выражение его лица, удивила комнатная бледность, особенно рядом с загорелым, полным жара лицом отца.

А потом как-то Шереметеву встретился царевич Алексей вместе с духовником его Афанасьевым.

– Не знаешь ли, Борис Петрович, где батюшка мой? – спросил он.

– Небось в Немецкой слободе, – ехидно поглядев на боярина, вставил Афанасьев, – где ж ему еще быть? С чужеземцами якшается…

Граф не знал, что ответить царевичу: всего ведь час назад видел он, как Петр проехал мимо него к Арбату. Там снят был дом для возлюбленной его Марты, той самой… Думал ли фельдмаршал, когда, взяв крепость Мариенбург, поселился в доме Эрнста Глюка и увидал его воспитанницу Марту, что дело обернется таким образом? Взял ее к себе в военные квартиры, полгода жила, потом увидал красавицу Меншиков (вот пройдоха!) и хитростью и посулами выманил ее и подарил Петру. Теперь она жила на Арбате как незаконная супруга государя. Но не скажешь же о том сыну! Борис Петрович отвечал уклончиво:

– Мало ли дел у твоего батюшки? Он и тут и там трудится, вот и дом мне помог строить…

Эх, Алексей, Алексей! Не в отца уродился, претит тебе отцовская чрезмерность! У отца-то дело в руках играет, ему и корабли надо строить, и столицу новую, и грамоте учить народ, хочет он достоинство в человеках поднять и ни в чем не знает меры: ни в войне, ни в веселье. Да и ты, царевич, иной раз умеренности не ведаешь – невеждами себя окружил, от празднеств отцовых отказываешься, пить, однако, горазд.

Видно, кто много трудится, тому и отдых без меры нужен. А Петру надобно, чтобы весь народ радости его разделял. Казалось бы: большая победа, взяли, наконец, Нарву – ну и повеселись вдоволь во Пскове, однако Петру надобен размах. «Повелеваю всем двигаться к Москве», – сказал, и огромная армия, а с нею и «табор» пленных шведов отправились в дальний путь.

На несколько верст растянулся обоз. Разноязычный, разноплеменный табор располагался вечерами на ночлег – татары расстилали меховые накидки, калмыки упирались головами в конские гривы, пленные – отдельно. Петр и старшее офицерство спали в спальных каретах – «шлафвагонах».

На последней перед Москвой поставе – в Твери – царь сказал:

– Как в Москву въезжать будем?.. Ты что молчишь, мин херц, герой наш наиглавнейший, Борис Петрович?

Шереметев скосил глаза в сторону – такая у него была манера: прежде чем ответить, помолчит и скажет что-нибудь, к делу не относящееся, и в то время обдумывает ответ. Да и что отвечать? Всё едино, как скажет Петр – так и будет. Въезжать как обычно: впереди царь, следом все остальные.

Петр обвел окружающих огненным взглядом и объявил, что первым въезжать будет Шереметев: «Главному победителю почет и уважение!»

Сердце фельдмаршала вострепетало, исполнилось благодарностью – хоть и знал он, что сие не по заветам святого апостола Павла, однако роду шереметевскому честь.

– Чтобы все при полном параде! Латы, доспехи… колесница золотая!.. – добавил Петр.

Царский обоз двигался к Москве, а Москва уже ждала победителей. Там выколачивали старую пыль, убирались во дворцах, чистили улицы. В боярских домах еще ворчали: к чему заставляет Петр учить детей математике, пятьсот лет без нее жили, Москву без нее построили, – однако петровские победы веселили сердца и поднимали гордость.

Главным распорядителем торжества был князь-кесарь Ромодановский, которого боялись старики, а дом его на Мясницкой обходили стороной. Говорили о нем: «Чистый зверь, нежелатель добра никому, от расправ его черти в затылке чешут». Однако и старики вынуждены были подчиняться приказаниям Ромодановского – готовили немецкие платья, боярышни прятали рогатые венцы и жемчужные душегрейки, со слезами примеряли французские и голландские платья с «деколтой». Учились варить кофий и заводить музыкальные ящики.

К приезду государя лавки наполнились товарами доверху – торговое дело, пущенное рукой Петра, уже процветало. Как грибы после дождя, вылезли новые лавки. Арбатская, Сухаревская, Замоскворецкая слободы богатели, в Гостином ряду ставили дворы – суконный, полотняный, бумажный, конопляный. Мельницы на реке Яузе, казалось, чаще вертели колесами. В Сокольниках шумел лесопильный завод. Самые расторопные хозяева привозили из деревень холопов, сажали их за «тын», на заводишко, и началась у холопов новая жизнь, без поля ржаного, без сена свежего, без сна на печи, со слезами да вздохами.

Ромодановский велел доставить лучших мастеров, которые бы фейерверки устраивали, шнуры поджигали, крутящиеся огненные колеса делали. Петру коли победа – так огненный пир! И праздник в честь ее огненный…

С раннего утра начался колокольный звон. В желтых лучах солнца раскачивались и звенели колокола, и казалось, что раскачивалась и звенела вся Москва, дома, и дворы, и воздух.

Толпы стояли вдоль дорог. Кремль был устлан коврами.

Наконец на московском тракте появилось шествие. Лошади с султанами, с расписными дугами, в красной сбруе, с попонами…

На блестящей колеснице во весь рост стоял фельдмаршал Шереметев – сверкает кираса на груди, позади развевается малиновый плащ, переливается бриллиантами знак петровский, орден Андрея Первозванного, Мальтийский крест в алмазах…

Петр ехал следом, тоже стоя во весь рост. В глазах восторг, сила передавалась толпе и заражала ее – Петр обладал особой, магнетической силой. Неслись крики: «Ура! Виват!», разбуженная от дремоты Москва позабыла свои обычаи.

Две недели продолжалось то празднество. Пекли пироги подовые, угощали на улицах всякого, кто пожелает, солдатам выдали по серебряному рублю. На царском приеме повара понаделали чудес: фигуры орла, Кремля и лебедя из сахара были как живые. Говорили тосты победные, но когда чрезмерно величали царя, он одергивал:

– Богу – Богово, а кесарю – кесарево, сказано в Писании. И не надобно воздавать мне Божье!

В боярских домах-теремах столы ломились от жареных гусей, уток, пирогов, домашних наливок, вин.

Однако главная страсть Петра – фейерверки, «Огней возжигание», царь сам подводил шнуры, зажигал концы, поднимал огненные колеса на столбы, возглавлял шествия, даже играл на барабане. «Огненные пиры» опасны, искры так и летали по городу, то и дело вспыхивали деревянные постройки, но везли рядом бочки с водой и тут же тушили.

А в полдень, в обед – всякий день новое гостеванье! У Апраксиных, у Меншикова, у Долгоруких, в Немецкой слободе. Шереметеву уже невмочь от этих пиров и возлияний. У Брюса еще ничего, разговоры нескучные, тот строил Навигацкую школу в Сухаревой башне, у него можно поглядеть в телескоп на звезды. В народе про него ходили разные слухи: что он колдун-звездочет, что может из цветов сотворить женщину, спрыснет ее заговоренной водой, и станет она живая, а еще – что есть у него книга, которая всё ему открывает. Оттого и Петр, и Шереметев любили за столом сидеть рядом с Яковом Вилимовичем, слушать его речи.

Шло и шло великое гулянье, царевы игрища не утихали, жгли пороховые бочки, пускали ракеты. Однако известно, как у нас заведено: если пировать, так до обжорства, если воевать, так до победы, если праздновать, так до беды.

Сперва в Кремле загорелся один сарай, потом второй, из-за сильного ветра искры перекинулись на Никольскую, в Китай-город, и пошел бушевать огонь по всей Москве.

Падали головешки, летели искры, вспыхивали деревянные крыши. Люди лили воду из бочек, забрасывали огонь снегом, но не могли справиться. Петр сам тушил огонь, носился по Кремлю, метал громы и молнии, почерневший, как головешка.

И тут – будто злая десница опустилась – вспыхнул огонь в царевичевых комнатах. Алексей, его бабки и мамки оказались в огне – страх, что сделалось! И только благодаря Петру, его расторопности их удалось спасти…

Огонь переметнулся и на Воздвиженку, охватив не только монастырь, бывший там, но и новое строение Бориса Петровича. Дом сгорел до фундамента. Тяжело пережил ту потерю фельдмаршал…

Так великой печалью закончилось то великое празднество – в иных боях со шведами не теряли столько людей, сколько на том пепелище. После долго еще судачили в зачумленной Москве про царя и его проделки, а бабки да мамки при царевиче называли его не иначе как антихристом, и сын стал повторять это имя.

В мрачности отправлялся Шереметев в обратный путь под Нарву. Оборачивался на столицу – дымящуюся, красноватую, освещенную желтым солнцем…

Однако слишком далеко унесло Бориса Петровича то воспоминание. Ведь начал-то он с грабителей, «злонамеренников». Это с ними он встретился близ Торжка на узкой дороге, И встреча та чуть не стоила ему жизни.

«Злонамеренники»

Было это годом ранее, тоже зимним днем, в самом начале Поста. Выехал фельдмаршал из столицы ранним утром, а утро было – как поздний вечер, небо заволоченное, смурное…

Позади остался Китай-город, Моховая, миновали Замоскворечье. На повороте сани еще зацепились за тумбу, приостановились, в оконце он увидал торговые мясные ряды – кроваво-красные потроха, головы, туши и… Эта «пузатая сатана» словно преследовала его, прямо перед глазами торчала огромная свиная голова, чисто опаленная, желтая, с прищуренными глазами, с сатанинской ухмылкой. Сразу всплыла шведская лавка в Мариенбурге, пьяный грабитель. Афоня еще ткнул пальцем: «Гляди-ка, как живая!»

За Калужской заставой жгли костры, алые отблески прыгали на снегу, в свете их грелись какие-то люди, видно, бродяги.

Миновали заставу – и очутились в полной, кромешной тьме; будто Иона в чреве кита, чувствовал себя Борис Петрович.

Ни огней, ни месяца, ни звезд, только фонарь у извозчика.

Кони идут ходко, полны утренней свежести. Что-то поет-напевает Афоня. Под копытами звенит снежный наст. В щели кожаного покрытия кареты задувает ветер…

Задремал Борис Петрович. А проснулся, выглянул – край неба сверкает, словно начищенный медный таз, множество звезд – что поле, усыпанное зернами, не оторвать глаз. Небо всегда взывало не к будущему, а к прошлому, к дальним предкам, воспоминаниям о забытых временах, о странностях… Вот две звезды понеслись куда-то вниз, и выплыли былые годы…

Вот так же, старики сказывали, падали звезды в Смуту, как снег падали, не к добру это, – и опустел Рюриков трон, и пошли самозванцы, один, второй… А третий был (жила в семье такая молва) Лаврентий, сын Елены Шереметевой и сына Ивана Грозного, того самого, убитого в припадке гнева неистовым царем… А того раньше, в 1441 году, в Москве случилось трясение земли, кровати, сундуки ходуном по полу ходили. И тоже, сказывали, перед тем звезды как снег падали…

Мороз между тем трещал, воздух звенел хрусталями. Дорога шла гладкая, ровная, как все российские дороги в эту пору… «И отчего это сопровождают нас чудеса да войны? – думал Борис Петрович. – Характер вроде у людей тихий, мирный, а поди ж ты: всё чародейства да войны. Уж не к тому ли, чтоб разнообразить сии дороги, ландшафты ровные?.. И вот что еще худо – злодейства и козни вокруг главных людей. Завистники да наушники рассорили внука Дмитрия Донского с Шемякою – вышла у них драка, Василий отправился в Троицкую обитель на моление, а Шемяка послал своих людей, спрятав их в санях под рогожами; ворвались в обитель, раздели бояр и пустили голыми, а Василия тайно увезли и выкололи глаза… Экие дикие жестокости! Впрочем, не менее их и у Карлов „европейских“. Беды идут от приближенных и соперничества их. Взять того же Сильвестра. Был товарищем, другом Грозного, призывал к смирению, а придворные лицемеры нашептали царю, что пора, мол, своей волею управлять, и сослан был Сильвестр в Соловецкую обитель… Слаба человеческая порода, властен над нею дьявол…»

Однозвучно звенел колокольчик, тянули песню ямщики, лошади шли без устали. Эх, кони, верные мои кони! Что бы я без вас делал! Версты на Руси длинные, немерянные, без коней – смерть. От пространств этих необъятных многие беды происходят. Живут люди в далеких краях, не ведая друг о друге, до большого начальства скакать не доскакать. Оттого им местный голова, наместник, воевода – как царь. А ежели он глуп?.. Народ – что дети, простота да наивность, и в вечном страхе обретаются, а все оттого, что не хватает умных, заботливых начальников, – вот от Шереметевых-то не бегут крестьяне.

Дорога пошла черноельником. Лес плотно придвинулся к обозу. Деревья клонились под тяжестью снегов. Черные ели – в белых тулупах, осины опускаются белыми коромыслами. Тишина. Хорошо дремлется…

И вдруг – шум, крики, ругань!

– Шнель, шнель! – раздалось.

Что за чертовщина, откуда тут немцы? Рядом стояла тройка.

– Куда прешь? Не видишь?.. Пошел с дороги! – закричал ямщик.

Встречные не думали уступать дорогу.

– Стой!.. Тойфель! – путалась русская и немецкая речь.

Ничего нельзя было понять. Откуда тут немцы? Или то шведы?..

Афанасий переругивался:

– Уходи с дороги! Не видишь, важного человека везем?

– Мы тоже важные люди, – послышалась пьяная русская речь. – Мы главные царские слуги! – Хохот, и опять: – Матросы мы, золота желаем.

– Ехайте своей дорогой! – урезонивал их Афоня. – У нас шестерня, развернуть не могём!

Но разбойники уже окружили генеральскую карету и кричали:

– Господин генерал!.. Эссен, эссен… мы голодные, ну-ка!.. Царь не кормил нас, вот барин пусть накормит!.. Потрясем кошелек… Гульден, лег гельд… давай! Нас в Воронеже не кормили.

Значит, они из Воронежа? Небось с корабельных верфей? Шереметев знал, что там жестокие порядки – много пленных, мужиков свозили туда насильно, некоторые нарочно калечили себе руки, чтобы не идти на верфи. Злы на царя, а попался им фельдмаршал – вот так история!

У кареты продолжалась ругань. Афоня закрывал собою дверцу: «Куда прешь, сатана пузатая?» Но не зря на гербе шереметевском написано: «Не ярится, но неукротим», – Шереметев сам дернул дверцу и что было сил толкнул в грудь первого стоявшего. Тот упал в снег. Другой схватил его за грудь, а третий уже вытаскивал пистолет. И прямо перед лицом Шереметева оказалась голова, похожая на свиную морду (вот наваждение), и другая – с черными усами и вырванными ноздрями. Неужто тот самый, из Мариенбурга?

– Не пощадят вас, так и знайте! Если хоть один волос падет с моей головы! – прикрикнул он.

– О-о-о! Нихт ангст!.. Форвертс, генераль! – куражились шведы.

– Не только перед царем нашим – перед Богом ответите!

– Нет тут ни твоего, ни нашего царя!

– Вас повесят, ежели вред моей жизни причините!

– А кто узнает-то? Гы-гы-гы…

И он почувствовал, как в грудь уперлось дуло пистолета. Фельдмаршал не успел ударить по руке, как раздался выстрел и… упал пыж. И в тот же миг рванули кони! – расторопный Афоня постарался.

– Э-эх! Лошадушки, родимые! Не выдайте!

Сани понеслись, и только снежная пыль взвихрилась позади…

Вот что писал про то происшествие Шереметев свату своему Головину: «Все были пьяны; они начали бить и стрелять, и пришли к моим саням, и меня из саней тащили, и я им сказывал, какой я человек… И русские никто не вступились… Сие истинно пишу, без всякого притворства. А что лаен и руган был и рубаху на мне драли – об том не упоминаюся».

Злонамеренники, разбойники, ярыги, голь кабацкая, перекатная – сколько их на Руси!.. Нищ и наг народ тот, который не старается. Царь Петр попросту говорит: «Народ наш – что вобла: ежели не побьешь – никуда не годится». Шереметев мыслит по-другому: ежели дать хороших, справных начальников, не побегут на Волгу или в степи, посулам злым верить не станут.

Лошади – ах, славные были в тот раз лошадки! – вынесли их из леса в поле, а там и к ямщицкой заставе. Может ли кто оценить дом и тепло, и свечу горящую, если он не мерз и не стыл на дороге, не трясся на российских колдобинах?.. Выбежала навстречу собака, заторопился смотритель, и уже растеклась по телу истома от предстоящего отдыха, оттаяла душа…

Астрахань

Кто вершит судьбами человека? Кому подвластны его поступки и ведомы последствия? Богу, конечно, царю, конечно… Но Шереметев полагал в тайниках своей души, что жизнь такого человека, как он, зависит лишь от него самого. Родовитые люди, которые испокон веку находятся на службе у государя, сами решают свою судьбу. Корабль российский ведет капитан – царь. Но рядом близкие люди, приближенные, они вроде как снасти корабля. Крепки снасти – крепок корабль. Ради прочности того корабля Шереметев, не любивший войны, покорил себя царскому делу, и вся-то жизнь его в боях и походах…

К 1705 году, пока воевали со шведами на Западе, выяснилось, что на Востоке поднялись волнения, – и корабль дал течь. Как ни быстро носился царь Петр по дорогам, а упустил за спиной своей бунт. Надо было спешно посылать туда кого-то из сподвижников. Меншикова, Апраксина не пошлешь, зато Шереметев – набольший боярин, уважаем, к старорежимникам ближе, и в армии авторитет имеет.

Узнав о таком царском решении, фельдмаршал чуть не слег от огорчения. К тому же растолковал сие по-своему: в немилость попал к государю, должно, из-за последних их пререканий. В недавнее время Петр дал приказ: спешно, «не причитая», осадить город Дерпт; Шереметев же, ссылаясь на неполадки в армии, недостаток фуража, хлеба, отговаривался. Тогда Петр сам прибыл в Дерпт, нашел, что осадные работы ведутся худо, все переделал, высказал недовольство его медлительностью и своеволием. Да, бывало, что в ответ на требование государя Борис Петрович отвечал заносчиво. Например, в Польше: «По указу твоему, государь, в поход собираюсь и как могу скоро, так и пойду». Не мог он двинуться, ежели люди и лошади не в порядке, – объяснял царю, что «от тесноты завелись великие скорби», что «обидимы многие», боялся, как бы офицеры «не покорыстовали и солдаты бы не оголодовали». Петра это злило, говорили даже, что обзывал он его «русским медведем». Да, правильно упреждал его брат Владимир: «Ослабу своим людям дашь – немилость царскую иметь будешь…»

Вот и случилось, пришел указ: «Генерал-фельдмаршалу немедля собирать людей и отправляться на Волгу».

«Немедля, скорее, поспешай» – всё те же слова. «А может, за то время бунт и сам утихнет?» – размышлял Борис Петрович и не спеша готовился к отъезду из Москвы. Целых два месяца снаряжал солдат, собирал рекрутов, оружие, обмундирование.

В те дни как-то сидели они с царевичем Алексеем и вели разговор о царе, о вере православной, о Петровых новшествах. Алексей был взволнован: