Текст книги "Графиня-монахиня"

VI

В петербургском доме Долгоруких на Васильевском острове собралось чуть не все семейство: три родных брата, двоюродный, племянники. Семейство это всегда держалось дружно. Собрались нынче тайно, выставили даже слуг.

Хозяин, Алексей Григорьевич, уже немолод, он в дядьках у юного царя и весьма гордится тем, что сын его Иван ныне в фаворе. Когда-то он был губернатором в Смоленске, потом стал обер-гофмейстером при дворе, но мечтал еще более приблизиться к трону. Родной его брат Сергей Григорьевич ранее служил по дипломатической части в Париже, в Вене, в Лондоне, член Верховного тайного совета, так же как и третий брат – Иван Григорьевич, сенатор.

Двоюродный брат их Василий Лукич, человек степенный и дельный, как бы выполнял роль пружины в семейном механизме Долгоруких. Его называли умным, но злым, как обезьяна, хотя странно: держался он тихо, даже будто чего-то стесняясь. Именно он да еще Василий Владимирович Долгорукий озабочены были соблюдением родовых долгоруковских начал и старинных обычаев. Как и все истинные представители древних родов, они следовали законам Киевской Руси, плотно связанной с Европой, и разделяли петровскую тягу к иностранному. Только считали, что ежели догонять Европу (а как не догонять, ежели Русь и есть Европа?), то не галопом, а постепенно, с достоинством.

Алексей Григорьевич Долгорукий более озабочен был днем сегодняшним, в тщеславной его голове вызревали авантюрные планы: сбросить власть Меншикова (тут ему помощник Андрей Иванович Остерман), расторгнуть помолвку с Марией Меншиковой и женить царя на своей дочери…

– Куда глядим-поглядываем? – распалял себя старый князь. – Сколь терпеть станем?..

Ему вторили братья:

– Еще не тесть Меншиков, а уж чуть ли не царь негласный… Надобно думать, как разделаться с сим выскочкой…

Молчал лишь Василий Лукич, наиболее дальновидный из всех. Братья то и дело взглядывали на него, но он словно не замечал.

Явился Иван Долгорукий, с опозданием. Отец заворчал:

– Чего припозднился? Где тебя носит?.. – Впрочем, скоро сменил тон, речь повел издали: – Не в тягость ли государю власть Меншикова?..

– Кому она не в тягость, власть-то? – усмехнулся князь Иван, откусывая от рыбного пирога. Стол по случаю поста был такой: пили квас, ели капусту, кундяпки с рыбой, грибы.

– Люба ли Мария Петру? – спросил отец.

Князь Иван махнул рукой: какое, мол! Отец торжествующе заметил:

– Вот и я про то сказываю! Наша Катерина – вот на ком надобно женить государя!.. И умна, и в галантерейных науках толк знает, будто родилась царицей.

Иван Долгорукий ночью был на пирушке и теперь не без труда вникал в разговоры сродников, однако, услыхав про новый план отца, поперхнулся, перестал жевать.

– Батюшка, побойтесь Бога! Катька с австрийским посланником амурится, с Миллюзимо!

– Ай! – передернулся Алексей Долгорукий. – Что ты понимаешь в своей сестре? Не ерничай! Да она, ежели хочешь знать… ежели ей корона увидится, все откинет и забудет про своего австрияшку.

– Скажет ли государь спасибо за нашу невесту? – усомнился Сергей Григорьевич. Взгляды обратились к Василию Лукичу, который все еще не подавал голоса. Тут он наконец заговорил, но как бы совершенно о другом:

– Государь Петр Алексеевич как-то повелел Прозоровскому переплавить государственную казну, а тот взял и не послушался, отдал собственные деньги вместо государевых… И что же? Миновало время, Петр опомнился: ах, где мое золото-серебро, зачем велел его перелить? Тут-то и признался во всем Прозоровский… Что, окромя благодарности, мог высказать ему Петр?

– Да наша-то Катерина вроде не похожа на государственную казну, – усмехнулся князь Иван. Он уже потерял аппетит и сидел, подергивая ногой.

Василий Лукич уклончиво заговорил о молодости, неопытности царя, мол, нужны ему дельные советники, а потом вернулся и к Меншикову:

– Есть у него слабое место – денежные дела его. Так же и Остерман мыслит. Без лихоимства светлейший не может… И за то легко его прищучить… – Василий Лукич не поднимал глаз, говорил тихо и тем вынуждая всех внимать ему. – Есть еще новый грех у Меншикова. Можно сказать – не грех, а преступление. Повелел он внести себя и все свое семейство в царский календарь – не дожидаясь, пока повенчают царя с дочерью!

Тут за столом возмущенно загалдели. Князь Василий приподнял брови, опять стало тихо, и он закончил:

– Ежели молодой государь узнает про календарь да еще про то, что тот взял у иностранного государства немалую сумму денег, – не простит его. У малого Петра закваска Петра Великого… Надобно лишь в том помочь ему. – И князь Василий выразительно взглянул на Ивана, и тот понял: власти Меншикова приходит конец.

Плотно были закрыты двери в доме Долгоруких, как и во многих домах Петербурга. Тайные беседы велись многими и многими жителями города…

VII

А Меншиков еще пребывал в осознании всех великих титулов, коими был одарен Великим Петром: губернатор Петербурга, господин Ораниенбаума, первый действительный тайный советник, герцог Ижорский, кавалер ордена Андрея Первозванного, а также Белого и Черного орла…

Однако покоя в душе не было.

Нервно прохаживался он по своему ореховому кабинету. Грузно ступал по фигурному, в звездах паркету и бросал взгляды то на изразцовые стены, то на потолок, где среди затейливых орнаментов царила разрисованная яркими красками могучая фигура Великого Петра в шлеме и латах.

Тревога, страх за будущее, ярость раздирали безродного властелина, и он не мог с собой справиться. Одолевали дурные предчувствия, болело сердце… Молодой наследник сперва ушел в себя, замкнулся, а потом убежал из меншиковского дворца. Расторгнута помолвка с Марией! Царь ускользает из его власти! Чего еще ждать? Фискалы, сыщики – он чувствует их за своей спиной, слухи, подобно осам, жалят и жалят…

Послышался стук в дверь, князь вздрогнул. Вошел лакей и сообщил о посыльном от государя.

Увидев гербовую печать на конверте, Меншиков схватил письмо и выпроводил посыльного. Читать он почти не умел, но и звать секретаря не собирался – гордость не позволяла. Взяв лупу, свечу, сел за стол и стал разбирать написанное:

«Понеже Мы, Всемилостивейший… намерение взяли от сего времени сами на Верховном тайном Совете присутствовать и всем указам отправленными быть за подписанием собственной нашей руки и Верховного тайного Совета… того ради повелели, дабы никакие указы и письма, о каких бы делах оные ни были, которые от князя Меншикова… не слушать и по оным отнюдь не исполнять, под опасением нашего гнева… О сем публиковать всенародно во всем государстве и в войсках…

Петр II».

Это был конец!

Схватившись за голову, Меншиков бросился в одну, в другую сторону. Голову пронзила острая игла, сердце заколотилось с бешеной силой…

Он болен, болен! – вот где выход! Надобно немедля написать бумагу в Верховный совет и просить уволить его по старости и болезни!.. Выход, казалось, был найден. Седьмого сентября Меншиков написал бумагу, но…

VIII

Через два дня, девятого сентября, жители Санкт-Петербурга увидели на Невской першпективе кавалькаду, возглавляемую четверней белых коней, богато запряженную карету и в ней – светлейшего. Он отправлялся в изгнание, однако вид имел такой, словно ничего не случилось: горделиво поглядывая кругом и улыбаясь, он кланялся прощаясь… На нем был дорогой кафтан, меховая шапка с красным околышем, парик… В следующих за ним каретах сидели сын Александр, жена Дарья Михайловна и дочери Мария и Александра.

Так, с шиком отправлялся Александр Данилович в свое рязанское имение Раненбург, не зная еще, что столь простой ссылкой не кончится задуманное против него дело…

В тот же час на Невском в доме Голицына у окна стояли Василий Лукич и Иван Долгорукие, которые пришли к князю, чтобы познакомиться с новыми книгами его, а теперь захвачены были зрелищем, открывавшимся им на дороге. Меншиков ехал, красуясь как на параде, Василий Лукич улыбался краешком губ, Иван Алексеевич охвачен был двойственным чувством, в котором смешались жалость к светлейшему и смятение перед бренностью власти. Не случится ли так, что завтра на смену Меншикову вот так же кто-то еще покинет город?.. Он и осуждал властолюбца, и сожалел о том, что Верховный совет не внял его просьбе – ведь князь истинно захворал, просил об отставке, хотел повиниться. И еще смутное чувство собственной вины шевелилось в Долгоруком – Василий Лукич и Остерман пугали государя чрезмерной властью Меншикова и его, фаворита, подбивали на те же действия…

Из состояния задумчивого смущения князя вывел Голицын, предложив ему бокал:

– Виват! Выпьем за дело наше… – Они чокнулись. Дмитрий Михайлович спросил: – Вернули ли государю кольцо, подаренное Марии Меншиковой?

Василий Лукич, допивая бокал, отвечал, что кольцо, цена которому более двадцати тысяч, возвращено. Они помолчали, потом Дмитрий Михайлович смягчился, сказал:

– Неумеренная власть сгубила светлейшего, однако не отнимешь у него ума… Когда пришли в дом его, то протянул он коробку со словами: «Вот мои ордена и отличия, я ожидал, что пришлют, и приготовил…» Да и наша вина есть: суда-то не было…

Все замолчали, глядя на движущуюся кавалькаду за окном.

– Зависть его чрезмерно велика была… Ежели бы зависть его обратилась в горячку, так мы все бы померли от нее, – засмеялся Василий Лукич.

Но все же и он тайно омрачен был мыслью о собственной судьбе: кто близок к трону, тот ходит по канату… Неведомо еще, чем кончится дело Меншикова: ссылкой ли в собственное имение? Или вышлют в самый дальний край, в Сибирь?..

Увы! Так и случилось: дело меншиковское раскрутилось, и через три месяца, потеряв всех слуг, ценности и кавалерию, будет он выслан в край вечной мерзлоты, городок Березов… Минует еще три года, и князь Иван Долгорукий – по иронии судьбы и истории – тоже окажется в Березове… мало того: спустя еще несколько лет туда же попадет Остерман, самый умный и деятельный противник Меншикова. А князь Иван будет слушать рассказы березовских старожилов про Александра Даниловича и удивляться.

Но до той поры еще целых три года…

Царский серебряный рубль

I

Внуку Петра I – Петру II передались родовые черты деда. О развитии его, очень раннем, говорил генерал Брюс, который учил наследника артиллерийскому и фортификационному делу. Он вспомнил, как однажды дед дал своему внуку сложнейшие чертежи по строительному делу, велев объяснить их, и мальчик с усердием «о всем правильно ответствовал». Не забавляясь никакою игрою, он говорил, что должен «давать лучшее употребление своему времени».

Всякий день по утрам наследник командовал гвардейцами, маршировал, а затем шел в учебный класс. Впрочем, в самом начале февраля 1728 года занятия были отменены, так как двор отправлялся в Москву. Предстояла торжественная коронация молодого императора.

…Завтра – в путь, а сегодня в одной из комнат художник-гравер писал царский портрет для изготовления новой монеты по случаю коронации. Встречу с тщедушным человеком в длинном сюртуке устроил князь Долгорукий, и теперь государь играл с фаворитом в нарды, а художник суетился возле картона.

– Ваше величество, соблаговолите не двигаться… – умоляет он государя. Августейшее лицо продолговато, нос невелик, глаза миндалевидные, красивые, рот маленький, и во всем что-то ускользающее… На кого похож? Выпуклые глаза – от деда, длинное лицо – от отца, царевича Алексея, а скрытое, ускользающее выражение, должно, от бабушки Лопухиной… И выглядит много старше своих лет.

Время шло, художник спешил, а портрет никак не удавался. Петр постоянно вставал, ходил, отворачивался. Художник наконец понял: писать надобно в профиль – и уже взял новый картон, но тут партия в нарды кончилась, и царь в нетерпении вскочил:

– Довольно, старик!

Что оставалось? Убрать карандаши, картоны, уйти, но что он скажет вице-канцлеру? Монета царская надобна к коронации… Князь Долгорукий, однако, провожая гравера к дверям, шепнул: «Не тужи, старик. Лови нас теперь в Москве, я устрою тебе еще одну встречу».

II

И вот уже курьерские тройки мчатся к Тверской заставе. Сверкает златоглавая Москва. Видны шлем Ивана Великого, Успенский собор, герб на Спасской башне, широкие, как ладони, кресты Благовещенского собора… А вокруг – сверкающая белизна, бриллиантовые россыпи мартовского снега. В небе особые знаки, признак вещего дня: солнечные лучи образуют серебристые кресты – солнце играет.

Толпы людей на обочинах дорог следуют за царской колесницей и не спускают глаз со стоящего в санях императора, любуются его драгоценными одеждами.

Тверская – Пречистенка – Девичье поле…

В Новодевичьем монастыре пребывает вдовствующая императрица, бабушка молодого государя – Евдокия Лопухина. Отсидев много лет в Суздале, потом в Шлиссельбурге, она наконец помилована, и теперь дни ее влекутся за этими стенами. Царственный внук получил немало заверений от бабушки в том, что «от печали по нем она истинно умирает». «Неужто вправду?» – сомневался и любопытствовал он и первый визит решил нанести именно ей. Увидать ту, которая спорила с самим Петром Великим, у которой в Суздале был, сказывали, полюбовник майор Глебов, за то посаженный Петром на кол, и будто кол тот прошел его насквозь, до самой головы. Петр содрогнулся, представив это… Нет, он, Петр II, не станет столь жестоко обращаться со своими подданными…

Девичье поле – в пышных снегах. Разбиты шатры, палатки. Стоят лошади, запряженные и в простые кошевы, небогатые, и в сани с меховыми, плюшевыми покрытиями.

Толпится народ во главе с высшей знатью, и среди них – Наталья Шереметева. В беличьей шубке, в серебристо-сером платке, с алым румянцем на щеках, она с замиранием глядит туда, откуда должен явиться государь. Ожидание затягивается, и вид Новодевичьего монастыря постепенно вызывает в ней память об иных, печальных временах. Здесь жила Елена Ивановна Шереметева – жена сына Ивана IV. Грозный царь за то, что явилась она не в том наряде, ударил ее, а сын его, муж Елены, вступился; тогда царь бросил в него жезл и убил. Была молва, что Елена Ивановна родила недоношенного ребенка, и стал он потом одним из самозванцев в Смутное время, сама же она заточена в этот монастырь.

Новодевичий монастырь – место заточения и царевны Софьи, о которой ходили злые слухи. Будто подмешивала она юному Петру яды, и оттого у него стали припадки. Сколько знатных семейств предано монастырскому наказанию! Отчего так? – в подлости рожденные люди живут без забот, достигают высоких степеней, а благородным – то ссылка, то каторга, то монастырь? Верно говорят: близко к царю – близко к смерти… Оболенский, князь Хованский… И теперь еще душа Хованского бродит меж монастырских стен, плачет и жалуется по ночам…

Священник вешняковской церкви рассказывал про дьячка, который служил тут, на Девичьем. Морозной декабрьской ночью дьячок спал в своей сторожке, и вдруг почудилось ему, что кто-то стучит в окно, велит благовестить, будто кто толкнул его в бок: вставай! Вскочил он и увидел, как люди въезжают в монастырь на лошадях. «Недобро сие», – понял старик и давай бить в колокол. Царь Петр пировал тогда на Пречистенке. Услыхав колокол, догадался он про стрелецкий заговор и поскакал в монастырь. Стучит в ворота – не открывают. «Ломай!» – кричит. Открыли, а там все порушено, образа, ризы собраны в вороха. Услыхали воры-разбойники набат и, не успев покласть добро на лошадей, умчались. Петр, осмотрев все, заметил, что на полу, на снегу накапано много воску, приказал: схватить всех, кто попадется в кафтане, залитом воском! Привели множество людей, и среди них зоркий глаз Петра отличал виноватых от невинных… Умен, велик Петр Алексеевич, да только ведь и он не Бог – обошлось ли тогда без оплошек?..

Между тем молодой император, помолившись в Смоленском соборе, встретился с бабушкой. Евдокия Федоровна Лопухина, в черном платье, одутловатая, спускалась с крыльца…

Издали разглядела принцессу Елизавету, дочь ненавистной Екатерины, поганой иноземки, зорко отметила: хороша! Да как независима, на бывшую императрицу и не глядит… Лопухина медленно отвернулась и тут увидела внука. Настороженно, внимательно, напряженно было его лицо. Приобнял, целуя, – она перекрестила его и робко, заискивающе улыбнулась.

Сгорбленная Лопухина и царствующий внук, сопровождаемые свитой, появились в воротах.

По Девичьему полю разносится ликование, и взгляды всех устремляются к ладной, высокой фигуре государя, к его румяному и строгому лицу, несущему высокую печать. Мало кому заметно, что в нем сквозит и скрытая печаль, но Наталья Шереметева замечает это. Юный, почти мальчик – и на голову его обрушилась такая власть! Бедный! Каково держать скипетр сей великой державы?.. К тому же сирота, ни отца, ни матушки, как и у нее, – ни пожалуешься, ни возьмешь совета… Нынче радость вокруг него, опьянение, а что будет завтра?..

В свите государя знакомые лица: Черкасский, Остерман, Юсупов, Толстой, Долгоруков… А это? Ах, да это же Иван Алексеевич!.. В парадном мундире… Лицо и пылкое, и озабоченное… Ах, не заметил бы, что глядит на него во все глаза! Наталья спряталась за чью-то спину, но, похоже, он заметил, кивнул ей, улыбнулся, и сердце ее затрепетало…

Видя ликующие толпы, император все более преисполнялся благоволения, и постепенно на смену важно-серьезному выражению пришли открытость, радость, и ясная улыбка, так красившая лицо, замерла на губах. Ему хотелось добра и мира, и вот уже он шепчет Остерману про то, чтобы бабушке выдать полный пансион, дать штат служанок, дабы ни в чем она не нуждалась… Вот уже помышляет о том, чтобы скостить недоимки народа, а еще – уничтожить следы пыток и казней, кои устраивал в Москве дед…

Новодевичий монастырь – лишь начало коронационных торжеств, после того государь говел в Троице-Сергиевой лавре. Долгий пост и страстная молитва перед великим возложением короны, перед высшим таинством, и лишь после того – коронация в главном Успенском соборе.

Патриарх, архиепископы, митрополиты, сановники, генералитет… Торжественный колокольный звон… Таинство в алтаре… Возложение короны, речь Феофана Прокоповича… Шесть камергеров, в том числе Иван Долгорукий, подают царскую мантию. Золотые дуги короны усыпаны драгоценными каменьями, державный крест лучится в море свечей… И не оторвать глаз от этой торжественной церемонии…

Рядом с Натальей у стены притулился старый тщедушный человечек с карандашами и картоном, который что-то зарисовывал. Она не обратила на него внимания, ибо вся поглощена лицезрением таинства и горячей молитвой. «Господи! – шептала. – Ты можешь все! Сделай так, чтобы многие Твои силы наполнили государя, чтобы сердце его не очерствело с годами… Добрым деяниям пусть не будет предела, а умным его советникам извода». Владимирская Богоматерь, казалось, глядит с особой милостивостью. Дионисиевы праведники голубые, прозрачные… Чтение Евангелия… Пение, уносящее в небеса…

И тут… словно сбросили ее с высот, на которых пребывала Наталья. До нее донесся громкий, беззастенчивый шепот:

– Глянь на серьги у Собакиной… больно дешевы…

– Зато у Строгановой в каждом ухе тысяч по десять… такие были у Меншиковой Марии…

– Кого вспомнила, мерзавку! Небось у нее и перекупила…

Наталья обомлела, резко обернулась, хотела что-то сказать, но тут так кольнуло в бок, что чуть не вскрикнула. Ох этот корсет! Первый раз надела, откуда знать, что железные планки так коварны?..

III

После коронации Петр II поселился в Коломенском, в старом романовском дворце. Это были затейливые деревянные хоромы с островерхими крышами и башенками, крылечками и гульбищами, с царскими фелюгами. Здесь родился его дед, еще цела колыбель, в которой его качали… Здесь стояли петровские солдаты… Отсюда открывались родные просторы: река, луга, плодовые сады, огороды, птичник – и все исполнено истинно московского духа.

Дворец стар, давно обветшал, иные половицы не только скрипели, но и проваливались, и все же тут – живая память предков, все полно воспоминаний…

Сюда, в Коломенское, явился немец-гравер, которому Иван Долгорукий обещал встречу с государем. Петр в порыве великодушия не только не гнал старика, но даже напялил на голову ненавистный парик, спускавшийся на три стороны. Государь сидел верхом на стуле, и художник быстро нарисовал его в профиль для монеты.

А через несколько дней вновь явился к Долгорукому и вручил что-то завернутое в тряпицу. Это была картина, изображающая коронацию государя в Успенском соборе, где рядом с царем стоял его фаворит (картине этой – скажем сразу – предстоит сыграть немалую роль в будущей судьбе князя Долгорукого).

Иван Алексеевич, довольный подарком, вынул серебряный рубль, только что отлитый на монетном дворе, подбросил его в воздухе – белое солнце сверкнуло в нем, – и немец подхватил дорогую монету…

* * *

…А теперь перенесемся на 200 лет вперед, в 20-е годы XX века. Случилось так, что одному моему родственнику удалось собрать полную коллекцию царских монет. За спиной у него было революционное похмелье 1905 года, партия эсеров, конспирация, война, он даже встречал Ленина в 1917 году. А после революции резко изменился и в годы нэпа взялся за крестьянское дело, построил мельницу, стал торговать мукой, возвел дом-булочную. Доходы росли: старик был энергичный, предприимчивый, любознательный. Иногда он открывал свой сундучок и показывал нам пятиалтынный Алексея Михайловича, деньгу из Новгорода, серебряный рубль с большую ладонь – Петра I, монеты Екатерины, Анны Иоанновны… Показывая, говорил: «Вот вам, от меня останется. А эта, Петра II, самая редкая, потому что короткое время выпало ему царствовать…»

Однако скоро наступил конец нэпу – и любознательного старика сослали в Казахстан. А что его коллекция, которая осталась у родственников? Изучали мы по ней историю? Берегли, дорожили? Увы, нет! Держали в небрежении, и вскоре все монеты были потеряны, растащены…

Надо добавить, что родом тот старик, оттрубивший пятнадцать лет в Казахстане, был из села Иванова – дальней шереметевской вотчины…