Текст книги "Графиня-монахиня"

II

Девятый час, а в шереметевском доме уже погасили свечи, закрыли ворота, двери, калитки. Небо на этот раз вызвездилось, а луна подобна большому серебряному рублю – так казалось Дуняше, которая стояла тем часом у ворот, ожидаючи условного знака. Наконец раздался стук, она быстро открыла щеколду, и в ворота проскользнула женская фигура. Обе они шмыгнули в дверь, неслышно прокрались в девичью опочивальню – и молодая графиня уже скидывала бархатную шубейку, фланелевое платье, валенки…

– Ах, Дуня! Свершилось! – воскликнула она.

– Да что хоть, барышня?

– Иван Алексеевич у братушки просил моей руки!

– Да как все было-то? Что Петр Борисович сказывали? – во все глаза глядела на барышню Дуня.

Переставив свечу, Наталья охолодила лицо руками и стала рассказывать:

– Петруша знал, что придет Иван Алексеевич… Явился он в пять часов пополудни. А мы-то сговорились с князем, что я за ширму спрячусь и буду глядеть оттуда. И еще: Петя такой важный, а князь на себя не похож, робеет… Говорит: так и так, мол, я старшой против тебя, однако сирота она, не у кого более просить руки сестры твоей… Петр в ответ сказывает, что Долгорукие знатные люди, не прочь, мол, он с такими породниться, однако как сама Наталья? Согласна ли? А я тут возьми да и выскочи из-за ширмы!..

– Ой, батюшки, и не испужались?

– Что ты, Дуня! Сердце-то у меня скачет, будто вылетит сейчас, а голос спокойный. Петруша спрашивает меня, а я строго, по полной чести отвечаю, мол, жалко мне из родного дома уходить, да, видно, ничего не поделаешь, пора… А Иван Алексеевич тут возьми да и скажи: «Руку я ее у тебя, Петр Борисович, прошу, а сердце свое она уж мне отдала».

– Так и сказанули? – ахнула Дуня.

– Ага. Петя нахмурился и говорит: коли у вас уж все слажено, так нечего и говорить. Остается помолвку объявить… Иван Алексеевич просит: мол, хорошо бы на Рождество. А Петруша: какое Рождество, ежели ей еще нет шестнадцати лет?.. «Семнадцатого января рождение графини, а восемнадцатого и свадьбу можно, – отвечает князь, – а помолвку – на Рождество!»

– Вот славно-то! – обрадовалась Дуняша.

– Да не все еще это, Дуня. Как сговорились брат с женихом, так Иван Алексеевич просят: разрешите, мол, с Натальей Борисовной на тройке коней моих прокатиться! У Петруши недовольное лицо, однако не противился. И покатили мы!.. А ночь-то какая, Дуня! Звезды светят, луна горит, кони мчатся по Москве-реке… А как на Якиманку выехали, кони-то как дернут, да и перевернули наши саночки – и вылетели мы прямо на снег! И покатились по земле белешенькой… Лежим – за плечом его лунища громадная, щеки полыхают, пар изо рта валит, а больше ничего и не помню… Вот он каков, сокол мой ясный!

– Да и вы, барышня-боярышня, как птица! Любуюсь я вашей милостью, – вздохнула Дуня, лицо ее засветилось такой радостью, будто это ей сделали предложение и будто это она каталась ночью на тройке.

III

Славные бубны за горами! Хороша Москва на Рождество!

Дни стоят ясные, морозные, солнце играет, как на Масленицу! Земля укутана сверкающими снегами, пышными, как взбитые сливки. Шереметевский дом на Воздвиженке залит огнями – тысячи свечей освещают его. Мало того – сам переулок освещен смоляными бочками, факелами. Еще бы! – нынче здесь знатная помолвка графини Шереметевой и князя Долгорукого. Подъезжают десятки, сотни карет, в переулке близ Кремля тесно…

А в дальней комнате девушки наряжают невесту. По старинному обычаю, полагалось ей рвать волосы, плакать, но Наталья весела, и не потому, что Петр I наложил запрет на сей обычай, а потому, что в радость ей эта помолвка.

И вот уже встречают в зале гостей. Невеста в белом платье с голубыми отсветами, с жемчугом на шее, в маленьком парике с висячими жемчужинами надо лбом. Жених – в мундире серебряного шитья, в парике, выписанном из Парижа: он бледен, она – как маков цвет…

В кресле с резными орлами на спинке восседает Марья Ивановна, рядом с ней сундучок, в который она складывает подарки. Чего там только нет! Кольца и жемчуга, серьги и бисерные вещицы, футляры для духов, часы, табакерки и даже готовальня – европейское новшество!

Дядя Владимир Петрович по нездоровью своему не присутствует, и за старшего от Шереметевых – Петр Борисович. Никто не сравнится с ним в любезности и обходительности. «Истинный граф, истинный сын своего отца!» – говорят о нем. Рядом второй брат – Сергей, который старается брать пример со старшего, но это ему плохо удается, ибо не может он скрыть грусть от расставания с любимой сестрицей.

В залу вошел император – ладный, стройный, в мундире золотого шитья, рядом с невестой княжной Долгорукой. Она одаривает всех небрежными кивками, холодными улыбками извилистых губ, не может скрыть удовольствия от подобострастных поклонов и общего внимания. Государь же словно на что-то досадует…

Цесаревна Елизавета в сверкающем вечерним небом платье – воплощение доброжелательства, веселости, русской красоты. Анна Леопольдовна, напротив, держится чрезмерно просто, одета небрежно…

Долгорукие, как всегда, вместе, стоят грудно. Алексей Григорьевич горделиво оглядывается, более внимания обращая на царскую невесту, свою дочь, чем на новобрачных. Впрочем, он доволен и Иваном – Шереметева умна, хороша собой, с характером, а Ивану, как коню, нужны железные шенкеля и плеточка.

Марья Ивановна еле держится на ногах, однако переходит из комнаты в комнату, не спуская умиленных глаз с жениха и невесты, все примечает, во всем находит особые знаки, худые или добрые приметы. Архиерей широко перекрестил молодых – это славно. Жених подарил кольцо с жемчугами и гранатами – напрасно, жемчуг к слезам; еще хуже – что уронил кольцо. И какое кольцо! Подарил его Петр Великий на свадьбу дочери ее, а когда умирал фельдмаршал, вручил Наталье – мол, пусть жениху подарит, когда вырастет, камень тот заморский, смарагд называется, и счастье приносит…

Вдобавок, когда выходили на улицу, кошка дорогу перебежала – ох не к добру это!..

До глубокой ночи продолжается торжественная церемония на Воздвиженке. В полночь отъезжающие кареты, экипажи, сани, коляски запрудили переулок – ни пройти ни проехать. В черном воздухе вспыхивают фейерверки, горят смоляные бочки, рассыпаются красные брызги – светло как днем!

А с неба льется слабый свет звезд, сияние Млечного Пути, столь же таинственное и неведомое, как будущее жениха и невесты…

IV

Император отпустил от себя Долгорукого на три дня, и все три дня князь почти не покидал шереметевский дом. Со дня помолвки его как подменили – стал сдержан, молчалив, бокалы с вином лишь пригубливал, беседы вел умные, толковые, даже пробовал играть на скрипке. С невестой держался на расстоянии. В мыслях-то, в сердце своем в объятиях ее стискивал, ласкал, а в жизни только пальчиков холодных иногда касался. Боялся коснуться, к примеру, коленом ее ноги – как костер она его обжигала. Уходя же, шептал: «Лазоревый цветик мой, дождусь ли? Скорее бы свадьба!»

Свадьбу решили играть 18 января. И не только потому, что за день до того Наталье исполнялось шестнадцать лет, но оттого, что на тот же день назначена государева свадьба, а двойные свадьбы, известно, к счастью.

Три отпущенных для помолвки дня пролетели быстро, и Долгорукий вновь вернулся в лефортовский дворец. А Наталье пришло время навещать своих сродников. В первую очередь Владимира Петровича, который по нездоровью своему отсутствовал в день помолвки. Отправилась она туда с младшим братом Сергеем.

Дядя был уже на своих ногах – сердечная боль отпустила, – и он бурно выражал радость. На столе лежала простая еда: холодная говядина, капуста, квас, любимое дядино желе из клюквы. Владимир Петрович потребовал подробного отчета о том, как прошел сговор, и Наташа охотно о нем поведала:

– Ах, дядя, вправду сказать: редко кому случалось видеть такое знатное собрание! Вся императорская фамилия была на нашем сговоре, все чужестранные министры, все знатные господа, весь генералитет. Столько было гостей, сколько дом наш мог вместить… Ни одной комнаты не было пустой… А подарков сколько!.. Петруша поднес Ивану Алексеевичу серебра пудов шесть! – старинные великие кубки, фляги золоченые… Когда мы выходили – простой народ запрудил улицу, и крики стояли, и славили меня: «Слава Богу! Господина нашего дочь идет за великого человека! Восславит род свой и возведет братьев на степень отцову!»

– Вот и славно… – раздумчиво заметил Владимир Петрович. Он подвел племянницу к шкафу. – Вот, – взял в руки большую гербовую бумагу с начертанными на ней рисунками, знаками – родословное древо Шереметевых. – Дай Бог тебе внести в сие древо достойных потомков! – торжественно возгласил он и добавил: – А это еще одна штуковина, подарок тебе – флорентийская мозаика, которая подарена была самим папой римским! В наши с отцом твоим молодые годы!

Дядя стар и болен, однако ничуть не утратил энергии и жизнелюбия. К тому же стал изрядно говорлив. Подобно всем петровским дворянам, которые вели суровую походную жизнь, а на старости лет забирались в свои вотчины или московские дома и отлеживались там, любил рассказывать молодым о деяниях предков. Он и сегодня пустился в воспоминания.

– Рохлей али пентюхов в нашем роду не было! Чести искали на полях сражений, и забота их не о себе была, а об России… Борис Петрович, батька ваш, в Прутском походе, будучи окружен турками, помню, приподнялся на лошади и крикнул солдатам: «Аль прорвемся мы чрез поганых турков, аль не быть нам всем живы!» И солдаты бросились вслед, готовые в огонь и в воду… С умом и строгостью управлял предок ваш войском, однако не хуже того был и в мирной, домашней жизни. Смолоду себя к узде приучал, натягивал вожжи характера своего! Не чета мне, я-то кипуч, горяч был… Вы, молодежь, учитесь с младых ногтей уму-разуму… А ты, Натальюшка, когда в чужой семье будешь – крепко себя держи. Долгорукие-то вон какое великое семейство, ежели не по-ихнему – загрызут. Ты им с первого дня достоинство свое покажи. Свекор твой медом не мазан, иглы так и топорщатся… однако Иван добрый молодец и собой пригожий… Ежели не ссорно жить – так все ладно будет…

Сергей, мечтавший о военной службе, более интересовался прошлым и попросил:

– А расскажите, дядя, про Василия Борисовича.

– Про Василия Шеремета? О, храбрее его в нашем роду вроде и не было! С охотой вспоминаю его… Да-а… Что самое замечательное в походной жизни его было? Как он три дня у Белой Церкви неприятеля теснил! У него тридцать пять тысяч войска, у них – семьдесят пять тысяч – поляки тогда с татарами соединились, у Шеремета половина русских, половина черкезов да калмыков, – как они за русского царя воевали! – удержу не было! Наш Шереметев во главе и всеми любим!.. И победил бы он всенепременно, кабы не изменники да не предатели. Тьфу, поганцы сатанинские!

Владимир Петрович сплюнул в сердцах, помолчал и продолжил:

– С поляками у него была точная договоренность, что пропустят его с войском, дадут проход за немалый выкуп, всеконечное дело, а они взяли да и выдали его татарам! Окружили те шатер его, он выскочил с саблей, а их – туча!.. Так обманным путем и пленили храброго Шеремета. И в крепость Бахчисарайскую посадили… – Слезы навернулись на стариковские глаза, не сразу он с собой справился, вздохнул. – Как Михаила Черниговского в плену принуждали к вере басурманской, так и нашего родича… Михаила Черниговского заставляли кланяться ихнему султану, ползти к трону. В Евангелие приказывали плюнуть… «Поклонись, – говорят, – Аллаху!» – он не поклонился, и били его за то нещадно, до смерти… – Владимир Петрович выпил кружку пива, поставил ее и, взглянув на племянницу, добавил: – Михаил-то Черниговский сродником твоему Долгорукому вроде приходится, так, значится… – вздохнул опять. – Василий Борисович жив остался, однако целых двадцать лет в крепости в Бахчисарае сидел! Все ему там омерзело… Спросил хан про последнее его желание, и вот что предок ваш, Сергей, ответил, мол, желание у меня одно: посадите в такую тюрьму, чтобы окно на север, к родине моей выходило…

– Как почитаешь, как послушаешь, – с наивностью заметил Сергей, – так диву даешься: история вся – только войны да походы…

– А еще, – подхватил дядя, – доносы да вероломства… Простой человек, правда, и без вероломства проживет, а кто близко к трону – тот только того и жди… Уж какой верный слуга Ивану Грозному был наш Иван Васильевич Большой! Казань, Ливонию, Крым воевал, а поди ж ты, тоже стал неугоден… Нашелся человек лядащий, написал на него донос – и все, гневу царскому края не было… Скрылся тот в Белозерском монастыре, но Грозный и там его настиг, в цепи велел заковать, железа пудов десять навесить на шею да еще и письма писал поносные. Не приведи господи!.. Немилость царская, донос да топор вострый – только того и жди!

Владимир Петрович помолчал, однако долго унывать он не умел и не без озорства добавил:

– Да и пусть! Лишь бы сердце свое не отягчить виною перед Отечеством да перед Богом! А цари да слуги на том свете поклонятся нам… Мы, Шереметевы, просты, упорны, позитур разных не ведаем, однако нрав имеем мирный, несклончивый. Ежели кто к царю с глупостями лезет, урезоним. Ежели государь велит на войну идти – готовы… А дела у нас, как молодая брага, играют.

В камине догорало. Вылетали искры, и слышались шорохи падающих обгорелых поленьев. Дядя ворошил их, племянники притихли. Сергей думал о воинах, Наташа – о спутницах их.

– А скажите, дядя, – глядя на огонь, спросила она, – отчего батюшка наш столь рано женился? В шестнадцать лет… Должно, изрядно полюбил?

– Евдокию-то? Первую жену свою? О-о! Оба они сызмальства полюбились друг другу. Она большой чувствительности женщина была, и смех, и слезы – все рядышком у нее… Здоровьишком слабовата, однако куда ни пошлют Бориса Петровича – всюду с ним… У него, сами знаете, какая жизнь – двадцать лет походы да бивуаки. Переживала, конечно, и за Михаила, за сына, – больно горяч был… Оттого и рано померла… Чуть не десять лет Борис Петрович вдовцом оставался, уже в монастырь собрался, а тут… Да вам-то ведомо ли, ежели б не царь Петр, вас и на свете не было бы? Спасибо великое надобно вам Петру-царю сказать.

– Отчего?

Владимир Петрович захохотал.

– Олухи царя небесного! Да женил царь фельдмаршала на тетке своей, на Анне Петровне! Не женись он – вас бы на свете не было… Ну-ка, Сергей!

Владимир Петрович протянул руку племяннику, тот помог ему встать. Поднялся с шумом, так что заскрипели диванные пружины, и подвел гостей к наугольному столу, на котором лежало что-то завернутое в холстину, развернул.

– Хочу передать вам… отцу вашему принадлежавшее… – Приподнял подсвечник, и предстала картина в черной раме с темным, еле различимым изображением. – Читайте, что тут написано: «Кортын… Страстотерпец Георгий…» А вот еще одна. – Он скинул покров со второй картины: «Кортын… Филист, персона крыласта…» Картины сии старого малевания… Пусть хранятся у вас! – И вручил каждому по «кортыне»…

* * *

…А теперь переведем стрелку часов на два столетия вперед – перенесемся прямо в 1991 год, в кусковскую усадьбу. Да, да…

Выставка первых владельцев имения. Вот он – Владимир Петрович Шереметев, владелец усадьбы в молодости! Крупное, широкое лицо, короткая стрижка, открытое, наивно-простодушное выражение. Из XVIII века глядит на нас как живой. Боярин, дворянин! А похож на плотника, ушкуйника, ремесленника. И сколько жизни в блеске темно-карих глаз!..

Случилось так, что сразу после той выставки встретилась я с Ольгой Борисовной Шереметевой, которая является прямым потомком этого самого Владимира Петровича. Встреча та меня поразила: совершив загадочное круговращение, семейные гены в точности повторились в этой женщине. Тот же высокий рост, большая голова, дышащее здоровьем лицо, открытость, бесстрашие и горячий блеск глаз. Как и предок ее, Ольга Борисовна деятельна – работает в свои почти 80 лет!..

Вот она, порода, итог векового отбора!.. Когда-то наиболее активные, деятельные люди получали титул дворянина, боярина, детям, потомкам своим передавали родовые устои – и вот результат.

Даже в самые мрачные, сатанинские годы, когда слово «дворянин» и произнести-то нельзя было, сохраняли они достоинство, честность, терпение, порядочность. Со многими из них приходилось мне встречаться – Головнины, Голицыны, Оболенские, Шереметевы, Гудович… У каждого свой характер, они не ангелы, но в чем-то главном, основном неизменные: ничего из завещанного предками не растеряли. Кто знает, что тут на первом месте: воспитание, родовая память, гены? Вероятно, все.

Живая память… У Ольги Борисовны квартира – слепок с прошлых веков. На той кровати спала бабушка, за тем столом писал ее отец… Родные лица в течение всей жизни глядели на нее из старинных рам, что-то говорили, о чем-то спрашивали… Чуть не двести лет жило их семейство в доме на углу Воздвиженки. Даже когда дом этот стал местом жительства людей новой формации, созданной из утопической мечты, даже тогда их не выселили отсюда. Конечно, отец был арестован в 1918 году – в числе двадцати человек его поместили в десятиметровую камеру, и он скончался от сердечного приступа. А в 30-е годы была арестована сестра Ольги – Елизавета Борисовна, она десять лет провела в лагерях. Мать их, Ольга Геннадиевна, дожила в доме на Воздвиженке до 1942 года и – вот удивительная судьба! – погибла на пороге родного дома от разорвавшейся фашистской бомбы.

Все они – не призраки, а живые, родные лица для Ольги Борисовны.

Запрягай же, Ваня, сани!

I

Ослепительно-ярким светом залита Москва. В Рождество ударил ядреный мороз, а на Новый год оттаяло, и елки на воротах, возле домов стояли закуржавленные, в инее… Москва празднует, ликует, веселится, готовится к Богоявлению.

А между тем Россия вступила уже в страшный свой 1730 год. Еще немного, и скажет свое последнее слово главная повелительница XVIII века – смерть… А пока старая столица веселится по-молодому. Люди живут шумными гостеваньями, на столах красуются запеченные утки, гуси, у тех, кто побогаче, – студни, а в знатных хоромах – фазаны и куропатки с белыми крыльями.

По причине великих морозов печи топили два-три раза на день и из печей таскали пироги. Иной раз к столу подавали до десяти сортов разных пирогов. Гости еле поднимались, вздыхали: «О-хо-хо-нюшки, накормили меня, яко гуся рождественского!» – отлеживались день-другой, и снова все сначала. Особенно не по себе делалось от тех гостеваний иноземным людям, важным посланникам, кои уже собирались в Москве, чтоб принять участие в свадебном обряде императора.

Алексей Григорьевич ошалел от счастья: еще недели две – и он государев тесть!.. Братья его упивались общим почитанием. Василий Владимирович, фельдмаршал, сдерживал своих неразумных сродников, но Василий Лукич не разделял его благоразумия, мол, род ихний исстари ценили за деятельный характер, войдут они ныне в великую силу, как и положено. Князь Иван Алексеевич проявлял завидное проворство и сметливость. Княжна же Катерина пребывала в заботах о свадебных нарядах-украшениях, от нее не выходили портнихи и ювелиры.

Единственный человек, с чьего лица не сходила печальная озабоченность, был император. Если в помолвку с Марией Меншиковой его втянули государственные дела, то с Долгорукими была задета женская честь: он жил в Горенках, спал с княжной и ввиду усвоенного сызмальства рыцарства не видел дороги назад.

В самый разгар связи его с Катериной всерьез захворала сестра Наталия и в несколько дней умерла. Он же, не дождавшись сороковин, под давлением Долгоруких вынужден был объявить о своей помолвке. Петра II мучило раскаяние – уж не оттого ли и заболела она, что лишилась жизненной силы, увидав забавы его с княжной?

Другая мысль, глодавшая его сердце, была участь отца и деда. В один из первых дней января император велел запрячь сани и отправился в Сокольники; случилось проезжать мимо бывшего Преображенского приказа – приказной избы. Сразу после коронации велел он уничтожить пыточную избу, а теперь хотел поглядеть, что там… Остановили лошадей, он вышел… Приказная изба была разрушена, но следы сохранились: торчали железные прутья, лежали остатки заиндевевших бревен. Долго стоял Петр, думая об отце, об участи августейших особ, и казались они ему невольниками несчастного отечества… А потом бросился к саням и велел гнать скорее на Басманную, к Богоявленскому собору…

Войдя в церковь, встал не на царское место, а в боковом приделе и долго молился, поминая ушедших предков и прося за них прощения у Бога…

Императора называли мальчиком, а он чувствовал себя старым. В нем видели богатырские задатки, он и в самом деле был находчив, сообразителен, но не уверен в себе. Как в глубине выросшего на худой почве дерева что-то разрушается, гниет, червоточит, так и юного Петра постоянно омрачала некая мысль. По ночам снились беспокойные сны…

Пятого января 1730 года днем, вернувшись из Нескучного сада, где он катался с принцессой Елизаветой, Петр лег отдохнуть и заснул. Проспав короткое время, открыл глаза, вскочил, но никак не мог вырваться из удушающего дурмана.

Что ему снилось? Будто дворец его – зверинец… Всюду клетки и звери, а у зверей – человеческие лица, и все к нему тянутся, клацают зубами, царапают когтистыми лапами. У черного медведя лицо Меншикова, рыжая лиса сходна с Катериной, а князь Василий Лукич – вылитая обезьяна… Петр проснулся, но тут же снова повалился на диван, и опять охватило его сновидение. На этот раз явилась женская фигура в белом платье. Сестра, стоя за колонной, укоризненно глядела на него и манила пальцем – он кинулся, в тот же миг она исчезла, скрывшись за колонной. Он водит руками, а там – никого, только туман… И вдруг – усатая голова, кот, говорит человеческим голосом: «На тебя я, друг мой, надеялся, а ты… Россия без отца сирота…»

Мечется во сне император, перекатывается с боку на бок, не может проснуться… Так и застал его Долгорукий – сел Петр на постели, обхватил голову руками и мычит что-то нечленораздельное.

– Просыпайтесь, ваше величество! – бодро воскликнул Иван Алексеевич, только прискакавший от своей невесты.

Тот закачался на кровати, застонал:

– Какой сон мне привиделся, Ваня!.. Ох, какой сон… – И стал пересказывать.

Долгорукий, не дослушав, рассудил:

– Наталья приснилась? Так ведь ушла за колонну, не позвала за собой – значит, и ладно, простила…

– Виноват, виноват я перед ней, Ваня… Твои-то сродники насели: объяви да объяви про невесту, а то, что моя Натальюшка в лихорадке, нипочем… А зверинец, зверинец-то к чему, Ваня?

– Ваше величество, все пустое! Звери и есть звери, что с них взять?.. Наплевать да и забыть сон сей!.. Скажите лучше, Петр Алексеевич, какие ваши дела-заботы на завтрева? Ведь водосвятие…

Не без резона спрашивал о том Долгорукий: назавтра Шереметевы звали их вместе с государем после водосвятия.

– Завтра? – переспросил царь рассеянно. – Скоро Крещение… Помнишь, в Библии как про то написано? «И открылось небо, и Святой Дух в виде голубя сошел на Христа, и послышался голос Бога Отца: „Се сын Мой возлюбленный, в нем Мое благоволение“»… К чему спрашиваешь? Не ведаешь разве, на водосвятие на Москве-реке гулянье, где царю место в такой день? Всеконечное дело – где народ, на реке, когда будут воду святить…

– А после, к вечеру куда путь держим? – не отстает Долгорукий, очень ему хочется зазвать государя к Шереметевым.

Но юный царь все еще во власти сновидения:

– Ваня, а ведь кота-то я видел… Усы у него так и топорщатся, сам сердитый и говорит человеческим голосом: «На тебя я, друг мой, надеюсь, а ты…» Ваня, ведь это он! – Петр поднял вверх палец. – Он спрашивал, исполняются ли его законы, а у нас законы только те, которые к веселию направлены, со тщанием исполняются. Велел он указы исполнять, к деловой жизни и учености направленные, дьячкам приказывал учить латынь, прочие науки, а они?.. Нет, неладно живем мы, Ваня…

Мысль о Петре Великом для Петра малого постоянно оборачивалась укором. Но царский любимец – потому и царский любимец, что знает, как отвлечь государя от мрачных мыслей: надобно говорить что-нибудь, балагурить. И Долгорукий, немалый мастер почесать языком, продолжал балагуры. Между делом ввернул и про Шереметевых, мол, приснилась ему Наталья Шереметева в обличье царевны-лягушки, что возле церкви была она, а церковь видеть – к свадьбе, вот какой сон, в руку!..

– Одно только и хорошо в этой свадьбе, – вздохнул царь, – что двойная она, вместе поженимся…

– Так едем ли мы завтра к Шереметевым? – нетерпеливо переступил с ноги на ногу Иван Алексеевич.

– Запряжем сани да и поедем! – наконец взбодрившись и хлопнув себя по коленям, проговорил молодой государь и поднялся.