Текст книги "Графиня-монахиня"

Славны бубны за горами

I

Санкт-Петербург. Нева. Весна. Ледоход… Темные короткие дни сменились белыми ночами.

Левый берег Невы застроен от Смольного двора до Новой Голландии. Видны ветряные мельницы. Зимний дворец еще деревянный. Васильевский остров почти сплошь покрыт лесами. Среди деревень – частные дома-мазанки с пристроенными наверху мезонинами. У многих на домах нарисованы цветы, деревья, диковинные птицы, а кое у кого – вырезанные из дерева фигуры, все больше амуры, покрашенные в красный цвет. Морская слобода, Канатный двор, Адмиралтейство, домик Петра I…

Земля от Мойки до Фонтанки осушена еще не вся, грязно, болотисто, зато набережная вдоль Зимнего дворца аккуратно вымощена. По ней тем апрельским днем прогуливались знатные жители столицы.

Солнце и ветер. Город залит ярким светом. Вода кажется черной, а льдины – необычайно белыми. На набережной множество зевак, наблюдающих бурный ледоход…

Наталью Шереметеву сопровождают два кавалера – Апраксин и Головин. У Варвары Черкасской – «петиметр» Антиох Кантемир. Красавица и озорница Варвара чинно идет со степенным и важным Кантемиром, коего язвительные стихотворения знают в столице уже многие.

– Ой, гляньте, какая льдина!.. Подобна вепрю али иной какой животине… Ладно я говорю? – Она взглядывает на Кантемира.

Ей в ответ усмешливое замечание:

– Особливо ежели великая льдина наползает на малую, подобна она тому, как одна животина пожирает другую. Так же и человек.

– Фи! – прыснула Варя. – Человек?

– А во-он та подобна лягухе… – Это уже Наталья. – Ох и любила я их, когда малая совсем была!.. Славные твари, вправду?

Увлеченные разглядыванием льдин, они чуть не налетели на великана в зеленом мундире. Князь Долгорукий остановился, звякнул шпорами и приблизился к Шереметевой. Постарался немедленно оттеснить ее кавалеров, те смешались. Кантемир увлек Черкасскую, и князь с графиней остались одни.

– Отчего вас нигде не видно? Ни на балах, ни на ассамблеях… – Он не спускал глаз с ее заалевшего лица, светлой французской мантильи, со шляпки лазоревого цвета.

У нее тоже часто забилось сердце, но она одернула себя: к чему остановилась? Позволила оттеснить кавалеров? В последнее время столько худых слов наслышалась о князе! Одно слово – царский фаворит, окружен ласкателями, падок на лесть, к тому же чрезмерно дерзок… И стала сухо отвечать на его вопросы. Отчего не бывает на балах? Оттого что батюшка и матушка учили ее к скуке себя приучать…

– Как? – удивился князь. – Можно, по вашему разумению, веселье не почитать?

– Да! – с вызовом отвечала она. – Веселье завсегда явится, а к скуке надобно себя приучать!.. Ежели читать да думать, так и скука не страшна.

– Будто вы склонность имеете к чтению?

– Да, изрядную.

– А чего более всего читаете?.. Небось Феофана Прокоповича?.. Как нещадно возопил он на меня… Может, оттого и немилостивы нынче?

– По делам и слова… – отвернулась графиня.

Брови его огорченно нахмурились, сомкнулись; плечо, которым осторожно касался ее, отодвинулось. Уже жалела она о таком своем поведении, но поделать с собой ничего не могла. Более того: будто назло завела разговор о роли монархов и фаворитов при дворе, мол, монарх подобен Богу на земле, солнцу на небе, однако как много худого делают его приближенные, а ведь и от них зависит благосостояние государства. И закончила неуместным нравоучительством:

– Вы тоже, Иван Алексеевич, много можете способствовать лучшему делу в государстве…

С удивлением воззрился на нее Долгорукий – ни от кого не слыхал таких рассуждений. С императором не раз вели они подобные беседы, но одно дело – ихние разговоры, иное – девичьи советы. Уж не хочет ли графиня унизить его таким способом? Он смерил ее высокомерным взглядом и резко отвернулся, проговорив:

– Благодарствую, графиня! Об том его величество сами разумеют и нас к тому побуждают.

Темные, с поволокой глаза ее повлажнели – ну прямо два топаза, оправленных в перламутр! Князь спохватился: обидел ее? Порывисто взял руку и с чувством поцеловал:

– Простите!..

Она отвернулась.

– В субботу бал в Петергофе, вы будете? – Вновь в его голосе звучал напор.

– Не знаю. Время близится летнее… Скоро в Кусково ехать, надобно собираться.

– Уезжаете? – почему-то обрадовался Долгорукий. – И я про Москву мечтаю… Вам тоже не по сердцу Петербург? Тут и поохотиться негде, разве только птицу пострелять. А в Москве… – Он мечтательно закинул голову.

– Славны бубны за горами? – улыбнулась Наталья.

Князь весело зарокотал:

– Славны бубны за горами, да лукошки без грибов!.. Да ведь с грибами будем! Кусково-то недалеко от Горенок. Коли уговорим его величество охотиться под Москвой – не обойтись без наших Горенок. Вот и повидаемся… Ежели, конечно, братец ваш примет меня, не очень-то он меня жалует.

…А через две недели жители Фонтанки наблюдали, как из шереметевских мазанок выносили сундуки, коробы, корзинки, мешки и укладывали на телеги: семейство отправлялось на лето в Москву, в кусковскую усадьбу.

Незадолго до отъезда прибежал посыльный из царского дворца и передал для графини записку. Торопливыми буквами в ней было нацарапано, что в скором времени двор едет в Москву и он, князь Долгорукий, найдет ее непременно в Кускове.

II

Однако слово – еще не дело; царский обоз двинулся из новой столицы в старую только в конце лета. И вот уже толпы людей высыпали на улицы поглазеть, как едут верховники и сановники, писцы и лекаря, канцелярия и монетный двор, кареты и колымаги, дормезы и шлафвагоны, телеги и экипажи…

В Москве дивовались на то великое зрелище и гадали: уж не старые ли времена наступают, не станет ли опять Москва столицей? Радовались и приезду Долгоруких: они древнейшие, Рюриковичи, князь Юрий Москву основал, да и всей Северной Руси владетели, испокон веку на берегах Днепра, Клязьмы, Дона лелеяли русскую славу, царей подкрепляли, да и на Европу свой взгляд имели: ученых, мол, там поболе, зато умных и у нас хватает.

По приезде в Москву царь поселился в лефортовском дворце. За время, прошедшее после коронации, он возмужал, поумнел, уже не мальчиком тихим слушал заседания верховников, а сам, внимая мужам умным, многоопытным, высказывался веско. Принимал иностранных посланников, вел переговоры, и в деле том первым помощником был ему Иван Долгорукий, который отменно знал и польский, и немецкий, и даже италийский языки…

Политика в те дни делалась не только в Верховном совете, в Лефортове, но и в частных домах: у Остермана, Черкасского, у Долгоруких на Знаменке. Четверо Долгоруких теперь были членами Верховного совета. Василий Лукич усиленно плел дипломатические кружева, уповая на их семейное большинство среди верховников. Иван Алексеевич получил звание обер-камергера и носил у пояса золотой ключ. Однако отцу его того было мало: мол, княжий аппетит никому не вредит. Его воспаленному тщеславию мерещились такие картины: золоченый трон на возвышении, слева – фрейлины, справа – сановники, по ковру идут иностранные гости, а государь оборачивается к Алексею Григорьевичу за советом…

Ожидая сродников своих, старый Долгорукий потирал руки, предвкушая, как обрадует их своими делами-мечтаниями.

– Фриштыкать будем? – рассеянно спрашивал он, разливая кофий: слугам велел удалиться. И выкладывал план свой: – Главное – задержать государя в Москве на некороткое время, да еще не допустить оплошки… Чтоб подольше в Горенках у нас пожил, чтобы Катерина государю приглянулась…

На сей раз в семейном совете принимал участие Василий Владимирович Долгорукий, прибывший с Кавказского театра действий. Со времен Петра I его отличали прямота и благородство. По царевичеву розыску сосланный в Соликамск, он затем был помилован и отправлен на Кавказ. Ни к чему ему теперь было ввязываться в новые драки, и князь Василий без восторга отнесся к плану двоюродного брата.

Сергей Григорьевич тоже не проявил большого рвения – он женил своего сына на дочери Шафирова, гроза над тем миновала, и князь Сергей имел теперь высокого покровителя, пребывал в спокойствии за свою персону. Однако узы родства обязывали, и братья со вниманием слушали хозяина.

Василий Лукич, по обыкновению, до поры до времени не высказывал своих мыслей, пил кофий. Ежели князь Алексей обуреваем более всего тщеславием, то два Василия – Владимирович и Лукич – играли роль хранителей древнего рода, а в возвышении своего семейства видели историческую справедливость.

И все же Василий Владимирович не сдержал удивления, когда Алексей выложил еще один пункт своего мечтания: женить Ивана на царской сестре Наталии.

Тут как раз с обычным опозданием явился Иван Алексеевич и, услыхав сию новость, не сразу взял в толк, о какой Наталье говорит отец, ибо помышлял лишь о Шереметевой. Когда все понял, то он, не боявшийся, казалось, никого, растерялся и оробел перед своими сродниками. Забыв уроки немецких учтивств, полез пальцем в ухо, стал сморкаться, заколотил ногой по полу. Потом огрызнулся:

– Мало вам Катерины, еще и меня втравить хочется?..

– Не перечь! – возвысил голос отец. – Молиться должон, если мы в силу войдем.

– Чего это должон я молиться?

Князь вытащил из кармана серебряный рубль и стал что было силы сгибать его.

Тут поднялся такой шум в голосистом семействе, какого и у Ромодановских не бывало. Прервал сей базар Василий Лукич, миролюбиво заметив Ивану:

– Ну будет, не ерепенься. Налей-ка лучше вина, чем этот кофий глотать. Фряжского! Да и выпьем за удачу, а какую – Бог даст. Что касаемо Натальи, – продолжал он, – то кто ж тебя неволит? Не люба этакая невеста – не надобно… Беда, что силы своей ты не ведаешь, умом распорядиться не можешь… Гляди, как силен. – Он усмехнулся, хитро прищурился: – Эвон, монету с царским ликом согнул. Самого царя! – согнул…

Иван Алексеевич с досадой пробормотал, что ему пора во дворец, хлопнул дверью – и был таков…

III

А спустя некоторое время раздосадованный сродниками фаворит уже стучал в дом, где остановился старинный его знакомец Сапега, и вскоре оба они, опорожнив не одну и не две бутылки вина, брели по Тверской…

Обнявшись, громко восклицая и шатаясь, впрочем, ничуть не теряя ориентиров и не ступая в грязь и лужи, шли они по Тверской.

Долгорукий жаловался, что нет у него никакой свободы, что заели сродники, опутали сплетнями, слухами, женить желают по своей воле, а у него имеется «коханка», «лазоревый цветок», да, видно, недоступна ему… Сапега же, зная, что царь в Москве и будут великие охоты, все больше напирал на то, чтобы фаворит взял его с собой на те охоты.

Долго еще той ночью то в одном, то в другом дворе раздавались шумливые их голоса, долго еще своевольничали они и ерошничали.

IV

…Лето кусковское догорало. Давно отцвели яблони и вишни, созрели ягоды, и было наварено видимо-невидимо всяких варений, а глиняные корчаги и деревянные кадушки полны разносолов – от рыжиков до нежинских огурцов.

Москва и, конечно, кусковские обитатели ждали государя с царским двором, но их не было до самого августа. Наталья бродила по аллеям парка, читала книги, мечтала, перебирая петербургские встречи. Наконец в конце августа появился Петр Шереметев – значит, скоро должен быть и двор.

В один из августовских дней Шереметев назначил прием, пригласив соседа своего – князя Черкасского. Выбрал самый уютный уголок парка, повелев там расставить столы. Музыкантам приказал схорониться в кустах, за липами и быть готовыми по первому знаку музицировать. Стол сервирован с полным блеском – чего только там не было! – синие и розовые затейливые вазочки с земляничным и малиновым вареньем, белые фарфоровые корзиночки, рыбнички, салатницы, глазурные чашечки, фаянсовый петух. Пироги с абрикосами отливали шафрановыми боками, а заграничные конфетки в виде рогатых чертенят были доставлены прямо из Амстердама, даже ананасы раздобыл по такому случаю Петр Борисович.

Именитый сосед был высок, дороден, двигался медлительно, степенно, говорил веско, однако видом несколько смешон: огромный живот, длинная шея, выпяченная нижняя губа при отсутствии верхней и тонкие ноги. За то имел прозвище Черепаха. Выдвинулся он еще при Петре I, был членом Верховного тайного совета и слыл за человека хитрого, осторожного и изворотливого.

Прибыли супруги Лопухины – приятели Марьи Ивановны. Княгиня Лопухина подвержена была старым модам и одета на русский манер: вместо робронда – сарафан, вместо мантильи – душегрейка, а закрытое платье вышито русским жемчугом.

Шереметев красовался в красной фризовой куртке с серебряным шитьем, кружевами цвета оливок и в черных туфлях.

Черкасский сразу почувствовал на себе общее внимание и завел речь о петровском времени, о себе. Как, будучи комиссаром в Петербурге, заведуя строительными работами, написал царю челобитную: так и так, мол, брать на работу выгоднее вольных людей, подрядчиков, а не государственных работных людей, которых сгоняли со всей России. Подсчитал: сколько людей привозят, сколько их болеет, сколько умирает за год и отчего выгоднее брать вольных…

– За то я и отличия и вотчины получал. Да-а, великий был человек Петр Алексеевич! Неведомо, когда еще такой на Руси явится… Какую речь в день погребения его сказал Прокопович!.. «Не мечтание ль то, не сон ли?.. Велика печаль наша, истинна!..» – Сложив руки на животе, он покрутил большими пальцами. – А Екатерина оплошку дала: хоть и не зла была, а на другой день по смерти его в набат велела бить, всех подняла, перепугала, а потом оправдывалась: мол, первое апреля, Петром учиненный день обманов. Говорил я про то ей – не слушала меня…

– А помните, Алексей Михайлович, – слегка шепелявя и заглядывая ему в лицо, вторил Лопухин, – вы-то молчали тогда степенно, как царь скончался, а Ягужинский?.. Как почал у гроба на Меншикова жалиться? Яко актер на киятре, яко щеголь неистовый.

– Отчего ныне все не так идет, как надобно? – откидывая голову и выпячивая нижнюю губу, продолжал Черкасский. – Оттого что не тех молодой царь слушает. У Петра I советники были умные, дельные, а кто теперешние? Долгорукие!..

«Ах, Алексей Михайлович, – пронеслось в Наташиной голове, – истинно ли сие?» Молодая графиня в те дни читала французскую книгу «Об истинном и мнимом» и ею поверяла окружающее. «Оттого что вы в силу при Петре I вошли, надобно ли других отвергать? За что Долгоруких не любите?»

Марья Ивановна, как настоящая московская барыня, смелая и самовластная, любила иногда удивить гостей неожиданными высказываниями. Взяв щепотку табаку, она разразилась целой речью:

– Да что, по-вашему, царь-то Петр Бог земной, что ли? Без единого изъяна, мудрости одни творил?.. А сколько помещиков лишились при нем своих крепостных! Жестокости какие! И все города ему надобно строить… А безобразия, кои с русскими женщинами стали твориться? Не токмо плечи – она и грудь напоказ! Голышей наставил в Летнем саду! Тьфу, куда ни глянь – грудные штуки, как живые, стоят… Да и вы, батюшки мои, отстать боитесь! Пример взяли! Да срам это, срам!.. А что за дикий нрав у сего аспида был? Ни одного, ни всех человеков не боялся! Токмо он – закон всему. Парик, помню, сорвал с головы у Головина, на себя нахлобучил, а потом назад – мол, хватит, согрелся.

Петр Шереметев звякнул чашкой, давая понять, что недоволен бабушкой, и горячо заговорил:

– Забыли вы, бабушка, что в младенчестве Петр стал свидетелем убийства дядьев своих? Как забыть такое и не стать самому жестоким? А ведомо вам, что Софья давала ему отраву, от коей он и обрел нервические судороги?! Торопился он оттого, что страна великая, а жизнь короткая. И неможно было иначе! В Европах давно огонь просвещения горел, а у нас тьма кромешная… Торопил своих ученых, заводчиков, художников, купцов!..

«Петруша, – думала Наташа, – от правды ли такие слова говоришь или оттого, что главное твое мечтание – Варенька и желаешь ты угодить отцу ее?»

Но тут сама Варя Черкасская, перебив хозяина, выпалила со всей непосредственностью:

– Помните, как государь передразнивать любил? Бывало, поглядит, как старый князь Трубецкой галопом на ассамблее скачет, и давай за ним следом так же!.. И посмеяться любил! Князя Юрия заставлял лимонное желе кушать, а тот не терпел его! Царь кладет ему в рот желе, а я в это время давай дядю щекотать, он мычит, терпит, а мы с его величеством хохочем!.. Бедный дядя Юрий!..

По выражению отцовского лица Варя заметила, что сказала лишку, и осеклась.

«А что Петруша, он-то что скажет? Нет, не хочет встревать, куда-то отправился, сделал вид, что надобно распорядиться по хозяйству», – поняла Наталья.

– Государь Петр Алексеевич не токмо умных советников своих слушал – побуждал спорить, не соглашаться. Ежели я спорил, доволен он был.

И опять Марья Ивановна, на этот раз вкрадчиво, тихо, заметила:

– Я старуха и правду скажу тебе, Алексей Михайлович, кто умел перечить государю, кто истинную правду ему говорил – это Яков Федорович Долгорукий. Запальчивого нрава, но смелого ума человек, и государь не сетовал на него за правду.

«Ах, бабушка, крепко ты, должно, любила Якова Федоровича! – мелькнуло в Натальиной голове. – А Черкасского ты не боишься».

– Куда ни глянь – всюду Долгорукие… – в раздражении пробормотал князь и, заметив возвращающегося хозяина, добавил: – Умеренность – истинная суть государства, и дороги те советники, кои побуждают государя к мудрости и благоразумию. Отец твой, Петр Борисович, умел укрощать царя. Петр-то соколом, орлом в небе. А Борис Петрович ему: мы, мол, за Европу, да только у нас свой норов, попридержи коней ретивых, а то, глядишь, и развалится колымага российская… Так же и в деле царевича – не запятнал себя.

– Так ведь и Яков Федорович говаривал царю, что розыск тот в тупике и надобно его похерить! – гнула свое неугомонная бабушка. – А я так думаю: что было делать государю, коли сын супротив отца пошел? Нету и не надо ему пощады!

«Нет, бабушка, неправда твоя, все одно виноват государь. Такой грех на душу взял! – сына пытать», – вела монолог Наталья.

Князь Черкасский покраснел, надулся, вытянул шею – бабушка все же допекла его – и встал:

– Довольно спорить. Не в том ныне суть. В том она, что у молодого царя забирают власть Долгорукие. Особливо Иван. Дерзок, груб…

«Что вы говорите, Алексей Михайлович? Не дерзок Иван Алексеевич, а горяч, не груб, а вспыльчив, и сердце у него доброе, и на царя худого влияния не окажет. – Она сверкнула потемневшими глазами. – Ах, отмойтесь от таких своих речей, князь!»

Но тут, как нарочно, подлил масла в огонь Лопухин:

– Уж как дружен был Иван Алексеевич с Никитой Юрьевичем, а нынче ссора промеж них. Запальчивости много в Долгоруком… А оттого что в фаворитах, боятся про то сказывать. – Лопухин знал: Черкасский недолюбливал царского любимца, а главное – Трубецкой ему родня. И добавил: – Князь Иван то к ногам принцессы Елизаветы припадет, то… жене Трубецкого амуры строит…

«Что? Строит амуры Трубецкой? – вспыхнула Наталья в замешательстве, не зная, куда поставить чашку. – Не оттого ли и с Никитой Юрьевичем поссорился?.. Впрочем, про Елизавету то пустая болтовня, но Трубецкая?..»

– А третьего дня, – прошамкал Лопухин, – князь Иван около церкви, что Успенья во Вражке, из пистолета палил.

– Полно, батюшка! – не удержалась его жена. – Да виданное ли это дело – около церкви из пистолета?.. Неможно сие, болтают злые языки.

– Не хвалю и я Долгорукого, – веско проговорил Шереметев, – экую певунью знатную у меня выманил! Пристал: отдай да отдай! Уступил, а без нее нет уж у меня в капелле той звончатости, что была… Я назад к Ивану Алексеевичу, так, мол, и так, отдай, а он – ни в какую, дескать, нет уж ее у меня.

– Не жди добра от Долгоруких, – мрачно подытожил Черкасский. – Вот женят еще молодого царя на своей Катерине… али сестру царскую с Иваном сосватают – тогда все заплачем.

«Ах, Боже мой, что они говорят? – совсем смешалась Наташа. – Да неужто его собираются женить на царской сестре?»

– И-и-и! – воскликнула бабушка. – Кто в молодости не гулял… Только одни лодыри! Слухи все это! А что касаемо Елизаветы, так ведь только у кого заместо сердца лапоть, тот не глянет на прелести ее… Все не без греха. Понеже стукнет человеку двадцать лет – так он и войдет в ум. Вот какой мой сказ!

Чтобы оборвать опасный разговор, Петр Борисович подозвал слугу, дал знак – и из-за кустов послышалась музыка: нежные звуки альта, виолончели и скрипки.

– Князь Алексей Михайлович, – Шереметев наклонился к Черкасскому, – привезли мне из Франции некие новизны, так хочу я вам показать… Не желаете? Есть такая новизна французская, что музыкантов в ней не имеется, а слух ваш услаждаем будет… А еще птица заморская, механическая – настоящий соловей!

– В самом деле соловей? – сверкнула глазами-вишенками Варя.

– С превеликим любопытством! – поднимаясь во весь рост, добродушно проговорил Черкасский. – Промежду прочим: днями заманят небось Долгорукие государя к себе в Горенки. Вот будет потеха!..

«Прибывают! – вспыхнула Наталья. – Ах, Иван Алексеевич! Только не верю я более вам! Охальничаете в церкви, амуры строите… Не станет Петруша вас приглашать к себе – и слава Богу! Не хочу более видеть вас!»

Она резко отодвинула стул и направилась к бабушке, чтобы помочь ей подняться на крыльцо.