Текст книги "Графиня-монахиня"

V

Верст на тридцать вокруг Москвы простирались густые заповедные леса. Исстари устраивались в них царские охоты. Царь Алексей Михайлович любил охоту соколиную, с ловчими птицами, Борис Годунов чаще ходил с борзыми, а Грозный тешил себя боями молодцов-удальцов на медвежьих полях. Страсть охотничья была столь велика, что некоторые отправлялись на охоту чуть не со смертного одра, а иные умирали на ней, как, например, один из Долгоруких. Лишь Великий Петр не признавал звероубийства. Сын же его, Алексей, а еще более внук, император-мальчик, оба страстно любили охоту. Петр II в свои 14 лет обладал недюжинной силой, и в поле с ружьем он чувствовал себя гораздо лучше, чем в Сенате.

Прибыв в Москву, царь вскоре отправился на охоту. Поезд его занимал не одну версту, а готовились к охоте, как к великому путешествию: брали канцелярию, кухню, туалеты, десятки егерей, сотни собак…

Сперва охотились на Сетуни, потом в Ховрине, а там и сбылась вожделенная мечта старшего Долгорукого: царь прибывал в Горенки…

Алексей Григорьевич потирал руки: император будет жить в его имении! Все свое усердие употребил старый князь, чтобы в лучшем виде обустроить усадьбу в Горенках. У Рюминых выпросил знатного повара, велел доставить отборных продуктов, наказал всякий день готовить диковинные блюда. Много ломал голову над тем, как, в каких комнатах расселить гостей – чтобы Катеринина опочивальня была близ царской, а Иван чтобы жил поблизости от царской сестры.

Велел привести в порядок конюшню, псарню. С особым тщанием обставил охотничью залу, развесил там семейные портреты, серебряные щиты, доспехи, древние шлемы, оленью и кабанью головы…

В охотничьей зале на диване была расстелена волчья шкура, а на полу – медвежья. На столиках валялись трубки, перья, не переводились тут напитки, вина и меды.

Уезжали охотники ранним утром, возвращались к обеду, а то и к ужину. Потные, румяные, довольные, бросались они на шкуры: царь на диван, на волчью, фаворит – у его ног, на медвежью, а рядом любимые собаки. И – беседы, песни, чтение вслух, питье и опять беседы…

Свечи догорали, бронзовые шары отбрасывали длинные тени. А разговор все не иссякал. Иногда входил князь Алексей, выразительно глядел на сына – мол, пора, уходи! – но тот будто не понимал. А то Алексей Григорьевич появлялся с Катериной, садился рядом, подливал вино и, умильно улыбаясь, просил:

– Ваше величество, отпустили бы вы ко мне Ивана, распоряжения кое-какие на завтрева надобно сделать…

Молодой князь удалялся, искоса поглядывая на свою сестрицу, – он чувствовал ее сугубый расчет и не скрывал своего неудовольствия. Катерина тонка, длиннонога, губы и брови игриво изогнуты, но сколько манерности в ее поведении, какое капризное лицо! «Девица с замочком, да ключ потерян. Не то, что моя Шереметева», – думал князь Иван, вспоминая свой «лазоревый цветок» и сокрушаясь, что до сей поры нет возможности побывать в Кускове.

Что касается отцовских планов относительно царской сестры, то на сей счет он был спокоен. Медлительная, грустно-задумчивая, полная, она не выказывала к князю особых чувств, так что нередко без всяких церемоний сиживали они втроем. Притом Наталия с отрешенным лицом не сводила грустных глаз с брата, будто жила каким-то тяжелым предчувствием…

Наконец случай помог Долгорукому: во время охоты на зайца повредил он руку, не мог более участвовать в охотах с государем; оставшись дома, кликнул свою собаку Полетку, вскочил на коня и помчался в Кусково, которое располагалось верстах в десяти от Горенок. Привязал в парке коня и двинулся по аллее.

«Наталья, люба моя, что тебе стоит выйти в сей же час на прогулку, – заклинал он, – не хочу я к брату твоему являться, услышь меня, выйди!» И был уверен, что сделается так, как он желает, выйдет она!

Услыхала ли она его сердечный призыв иль повиновалась неясной грусти, только и она отправилась тем часом в парк. Впервые жила здесь осенью и находила в том особенную прелесть. Много читала, много молилась и всякий день любовалась осенними красками… Все чище делались небеса, все золотистее листья берез и кленов, все громче стучали сухие дубовые ветки. Завораживали сочетания золотых листьев и выпадавшего по ночам снега. А какие пушистые веточки у лиственницы! Кто ее привез и посадил здесь? Должно, дед, служивший когда-то воеводой в Тобольске…

Медленно брела она по аллее, пребывая во власти противоречивых чувств. То вспоминала Невскую першпективу, встречу с князем, то, сердясь на себя, возвращалась к разговору Лопухина: не нужен, ненавистен ей Долгорукий!.. Вспоминала последнюю молвку Вари Черкасской – как Долгорукий явился к Трубецкому с собакой, та облаяла хозяина, не дав ему встать с места, а тем временем князь удалился с княгиней Трубецкой в дальние комнаты. «Так отомстил он дяде Никите за клевету!» – горячилась Варя. «Да за что же? Что он сказал про князя?» – вопрошала Наталья. «Да, видно, уж точно злые „ехи“ распускал, язык у дяди Никиты злющий, медом не мазан!» – уверяла Варвара… И снова Наталья жалела князя: «Ах, Иван Алексеевич, зачем вы так неосторожны? Свет болтлив, злоязычен, наговорят много более того, что было… Петруша как велит? Мол, не спорь с царем и с веком – и будешь цел, здоров, а вы?.. Петруше ссора ваша – поперек горла, ведь Трубецкой родня Черкасским. Это Варя – добрая душа, а отец ее не простит, и братец мой взъярится на вас…» И тут же, спохватившись, графиня одергивала себя: ведь дерзок, амуры строит, около церкви стрелял, в тщеславии пребывает… – к чему об нем думать?

От берез и кленов шло золотистое сияние – и солнца не надо! Пятна снега на земле слепили… Белое и золотое – красиво! Кленовые листья на белом снегу. Лист – как широкая открытая ладонь… На шубейку ее синего бархата упал дубовый лист. Наталья взяла его и долго разглядывала – на что похож, с чем сходен?.. Скрипка! Или альт… Ах, музыка, любимое занятие Шереметевых и Черкасских! Инструмент лишь умелым рукам подвластен – неслух коснется скрипичных струн, один скрып получится, а ежели приезжий итальянец тронет смычком, запоет она человеческим голосом. Слушаешь, и каждый человек тебе будто друг сердешный… Не так же и любовь? Гневливого укротит, плачущего успокоит, робкого ободрит… К примеру, как у них с Долгоруким. Ой, да что это она, опять об ненавистном думает?..

В этот момент в конце аллеи показался всадник. Вот он спрыгнул с коня, направляется в ее сторону. Ой, батюшки, да никак?.. Подбежала собака, ткнулась мордой ей в руку. Машинально гладя ее, графиня не отводила глаз от фигуры в зеленом кафтане, которая скорым шагом приближалась к ней.

Через минуту он стоял рядом. Она потупила взор, но чувствовала его сумасшедшую радость…

Молча двинулись они по аллее.

А потом то ли от смущения, то ли от неуверенности князь пустился в немыслимые рассказы, невероятные истории. Слова лились из него, как перебродившее пиво из жбана. Поведал историю про то, как подсунул своему денщику горсть монет, а тот решил, что открылся клад… Историю о том, как на Масленицу прикрепил к голове своей оленьи рога и зашел в девичью – вот перепужались деревенские девки!

Она гладила собаку, лишь изредка взглядывая на князя, и скупо улыбалась. И все же не удержалась:

– Братец мой гневаются на вас, Иван Алексеевич…

– Чем я не угодил Петру Борисовичу? – вспыхнул князь.

– Будто выманили у него наилучшую певунью, а вернуть не желаете.

– Певунья? – переспросил, припоминая. – Вернуть? А-а! Так я ж ее выкупил и отпустил на волю, а человек мой взял ее в жены.

«Выкупил и отпустил на волю?» – удивилась она. И все же, потупясь, продолжала:

– Отчего невзлюбили князя Трубецкого? А жену его, напротив, амурами угощаете?

– И сие вам известно? – помрачнел князь. С горячностью добавил: – Непотребные слова сказывал он, и прощать его не собираюсь! Отплатил той же монетой – и весь сказ!

– Можно ли так гневаться, Иван Алексеевич? Может, он без злого умысла сказывал те слова?

Князь вскинул голову:

– Мужское сие дело, Наталья Борисовна!

Некоторое время они опять шли молча. Поравнялись с прудом. За ночь вода по краям замерзла, белые кружева окаймляли черную воду. Высоко в небе пролетела стая птиц – осень! Из-за пруда поднялись гуси с таким шумом, будто хлопали гобелены…

Наталья не была бы сама собой, если бы не спросила про выстрелы около церкви.

– Вам и про то известно?.. – понурил голову князь. – Знаю, серчаете вы на меня… Много говорят про меня худого, да и сам я в недовольстве собою. Однако разве уж совсем худой человек? И вы совсем не верите мне?.. С вами-то будто другой делаюсь…

Он взял ее руку. Она попыталась высвободить, но…

– Зачем удерживаете молодость свою, желания? – осевшим голосом спросил князь.

Чтобы не поддаться наваждению, Наталья упрямо склонила голову и проговорила:

– Разумом хочу крепить я молодость свою…

– Все бегут меня, дурные «ехи» разносят, неужто и ты, графинюшка, оттолкнешь меня?

«Оттолкнуть? Не я ли мыслила, что любовь – как скрипка, музыка, что лечит человека? Зачем же хочу оттолкнуть его?»

– Верный буду тебе, яко мой пес… Дай только местечко в сердце твоем… А ты-то – уж так люба моему сердцу, так люба… А я совсем тебе не люб? – Он склонил свою буйную голову к ее груди.

Кудри его коснулись ее лица, и она увидела совсем рядом черные брови, маленький рот, пухлый, как у купидона…

В глубине парка князь спросил:

– Когда сватов засылать к Петру Борисовичу на поклон идти?

Так решилось все будущее Натальи, одно слово – и вся она в его власти, навеки…

Как случилось, что не отпрянула, не уклонилась, когда поцеловал он ее сперва в висок, а потом в губы?..

Умница-разумница, дочь великого фельдмаршала – и фаворит, избалованный лестью, князь, прослывший буйством и дерзкими выходками…

Ведь жизнь его подобна полету бабочки в порыве ветра. Сегодня он чуть не царь, все перед ним заискивают, раболепствуют, льстивые слова говорят, домогаются дружбы его, а завтра?.. С тем же тщанием предадут, бросят камень… Свежа еще память о Меншикове: давно ли правил за молодого государя, жил в богатейшем дворце? А ныне – сидит на острове и кормит сибирскую мошкару… Помнят все и Шафирова, обвиненного во всех смертных грехах, приговоренного к смерти. Взошел уже на эшафот, встал на колени, и тут остановили казнь, но все едино с жизнью-то уж он простился!.. Великая смертная игра идет возле трона, лучше подале от него, и неведомо, какая участь ждет Долгорукого…

Но… ни о чем таком не думала Наталья Борисовна. Ни о богатстве, ни о положении, единственно об чем думала: о нраве его горячем да сердце жарком, а еще – нравилась в нем этакая виноватинка, перед ней он – будто школьник нашаливший или малый ребенок. И еще знала: надобна она ему, очень надобна…

* * *

С нее, с Натальи Борисовны, так повелось у Шереметевых или ранее? Если уж люб человек, то навеки. Об отце ее говорили: в субботу влюбился – в воскресенье женился, а когда пришел смертный час любимой жене, то решил уйти в монастырь, да только царь Петр не позволил…

Спустя несколько десятилетий сын ее брата Петра, Николай Петрович, полюбит крепостную актрису Жемчугову, презираем будет дворцовым окружением, родственниками и все-таки добьется разрешения на невиданный брак, сделает жену графиней Шереметевой…

Еще одна Шереметева – жена декабриста Якушкина Анастасия Васильевна, узнав о ссылке мужа, готова поехать за ним в Сибирь, она умоляет царя разрешить ей свидание: «Удрученная скорбью и болезнью, с грудным пятимесячным ребенком и двухлетним сыном проехала семьсот верст в надежде на благость Вашего Императорского Величества…»

Итак, навеки. При этом никакого высокомерия или гордости. Напротив, служение любимому человеку до конца, даже до самоуничтожения. Невольно возникают в памяти герои Достоевского. Один из Шереметевых – Николай Борисович – так влюбился в актрису Найденову, что бросил все, женился на ней и радовался, если она позволяла ему убрать в ее гримерной, поработав веником и щеткой.

В самый разгар революции, летом 1917 года, сын Сергея Дмитриевича так влюбился, что потерял не только всякий интерес к общественным проблемам (а он у него был), но даже почувствовал надлом в психике.

И еще у Шереметевых была родовая черта – желать того, чего в данный момент нет: зимой жаждать лета, леса, уток, а летом – мечтать о театре (страсть к музыке и театру оставалась всегда).

Многие испытания, о которых не могла даже предположить наша героиня Наталья Борисовна, выпали на долю ее потомков в XX веке. Это еще раз доказало, как безжалостна к человеку история и как сильны человеческие чувства.

Рождественские вечера

I

Над Москвой, на семи холмах – хмурая зимняя темень. Лишь желтые огоньки в окнах деревянных домиков да купола и маковки церквей светлеют. Ни фонарей, ни звезд, ни луны… Только белый снег, да черное небо, да вылетающие из труб красные искры. На редких площадях горят костры, разрывая смертную черноту ночи.

Часов с восьми зимой ворота в Кремль запираются, часовые, чтоб не спать не дремать, до самой заутрени поют-бормочут молитвы. Перед заутреней раздается голос: «Пресвятая Богородица, спаси нас!» Второй часовой от Успенского собора кричит: «Святые Московские чудотворцы, спасите нас!» Третий откликается: «Святой Николай Чудотворец, моли Бога о нас!»

С началом сумерек закрывают домовые ворота, амбары, сараи, прикрывают ставни на окнах: известны беспорядки московские – то тут, то там бои кулачные, вой девичий, а то и грабеж с убийством. Одна надежда – «рогаточные караулы», в которые съединяются сами жители, да еще пожарные. Зоркие караульщики озираются на каланчах, внизу стоят казаки, готовые всякий час мчаться в любой конец города. А лошадей для пожарного дела поставляют хозяева, замеченные в неосторожной езде по улицам.

Дома знатных господ в центре города – будто целые селения: главная хоромина господская, за ней сараи, пчельники, бани, огороды, рощицы, сады. Напротив Кремля – Садовники с вишнями и яблонями, там – Полянка с цветущими луговинами и озерами, за Сухаревой башней – огороды Черкасского князя.

Куда ни глянь, всюду сельский вид, летом пейзаж деревенский, куры кудахчут, петухи поют, а то и ягоды люди собирают. За что любят старожилы древнюю столицу, так за этот налаженный, устоявшийся быт, за домашний, деревенский уклад. Оттого многие особы покидают Петербург с радостью и не желают возвращаться обратно…

Вот и молодой государь Петр Алексеевич: скоро Рождество, а он все в Москве сидит. Охоты кончились, и теперь наводит он порядок в московском хозяйстве. А приближенные рады! – хозяйствуют в своих усадьбах.

Петр Борисович Шереметев с раннего утра возле стола своего, на котором гусиные перья, листы желтоватой бумаги, песочница, чернильница со щитом на передней стенке и гербом Шереметевых. Истоки рода затерялись в неведомых временах: с одной стороны, слово «Шеремет» по-тюркски означает «проворный» – значит, с Востока, с другой стороны – герб восходит к немецкому городу Ланцигу, на нем два льва, стоящих на задних лапах.

Из шкапчика с множеством выдвижных ящичков граф вынул письма от управляющих, позвонил в колокольчик, тотчас явился секретарь – и Петр Борисович стал диктовать:

«Прислать указанного мяса всем нашим дворовым на Рождество и великоденские мясоеды – 50 пудов…»

«…выслать дюжину рукавиц мужских да чулков черных по три пары пунцовых да черных, а смотреть, чтоб не малой те были руки…»

«…купить бочку конарского сахару ценою по 6 руб. пуд…»

Петру Борисовичу всего семнадцать лет, но он уже владелец немалого хозяйства, которое требует крепкого смотрения. Высокий, стройный, с чуть косящими глазами, диктует ответы он без запинки и голосом настоящего вельможи:

– «В Ярославскую губернию, Григорию Вроблевскому… Повелеваем смотреть крепко за землями, чтоб те отмежеваны были против писцовых и межевых книг… Ежели с оплошкою упустить, то взыщется с тебя».

От управляющего из Дерпта потребовал, чтобы нашел тот хорошего архитектора и обещал ему немалые деньги, – граф озабочен переустройством кусковской усадьбы.

Как ни уверен в себе Петр Борисович, опыт, однако, у него небольшой, и порой обращается он за хозяйственными и семейными советами к дяде своему Владимиру Петровичу, отцову брату. Вот и сегодня, прочтя письмо из села Вощажникова про Феодосия Коровина, которому за неуплату оброка грозят каторжные работы, Петр Борисович постоял у окна, разрисованного нарядными узорами, и решил: вечером завернет к дяде и обсоветует сие!

А теперь утро уже в самой силе – пора к государю. Надев парадный мундир, заглянул в зеркало: лицо свежее, чистое, румяное, волосы мягкие (даром, что характер жесткий), нос крупный – остался собою доволен и велел подавать шубу…

В это время юный император (впрочем, он так возмужал за последнее время, что уже и не казался юным – куда подевалась детская свежесть?) под музыку барабанщиков занимался маршировкой со своими гвардейцами. Означенное время кончилось, государь распустил их и готов к приему.

Шереметев сегодня докладывал о московских беспорядках:

– В Замоскворечье на прошлом месяце сделаны убийства числом шесть… В Немецкой слободе больно много грабежей…

Лицо Петра II постепенно скучнело, от румянца и маршировки не осталось и следа: такие сообщения он слышал каждый день.

– Сколько лиха, сколько разбоев… – вздохнул, обращая взгляд к Долгорукому. – Что делать?

Тот мог бы высказать предложение, чтó делать – о том говаривали они с Шереметевым, однако князю в том нет резона: пусть граф сам делает предложение к указу, ведь нынче вечером Иван Алексеевич идет в шереметевский дом – просить руки Натальи Борисовны.

Воспользовавшись предоставленной возможностью, Шереметев бодро ответил:

– Ваше величество! Надобно учредить полицейский эскадрон драгун! Разделить на двенадцать команд и в каждой округе учредить съезжий двор, при нем два офицера, два урядника и по шести солдат. – Петр Борисович перевел взгляд на фаворита. Тот одобрительно кивнул, пророкотав:

– Разумею, так ладно будет.

– Может, еще барабанщика? – сказал царь. – Звончее будет.

– Верно, ваше величество! И барабанщика, как без него?

Когда аудиенция была окончена и Шереметев, откланявшись, выходил, в дверях столкнулся с Катериной Долгорукой. Шла она без доклада, держалась царственно. Неужто свершилось дело в Горенках? – не токмо в одной комнате, но в одной постели оказалась она с государем? Впрочем, не в характере Петра Борисовича предаваться неясным вопросам, и, сойдя с крыльца, он уже забыл о встрече и велел гнать лошадей в Гнездниковский переулок, к дяде.

Владимир Петрович Шереметев сидел возле камина в белых валенках и овчинной душегрейке, на крупном мясистом лице блуждала простодушная улыбка, а темно-карие глаза блистали отнюдь не старческим блеском.

Как всякий дом имеет лицо хозяина, так и комната, в которой пребывал старый барин, несла на себе его печать: ни затканных стен, ни зеркал венецианских, ни гобеленов – чистые деревянные стены со старыми парсунами и иконами, дубовый шкаф, такие же кресла, лишь секретер богатый, с инкрустациями.

Владимир Петрович был не просто братом фельдмаршала, но верным сподвижником его во всех делах и походах. Когда-то отправился с ним в составе Великого посольства за границу, вместе воевали они со шведом, вместе покоряли астраханский бунт и несли тяготы Прутского похода. В царевичевом розыске, когда судили Алексея, Владимир Петрович, как и брат его, не замарал себя, не подписал смертного приговора. И во всякое дело вносил он энергию и веселость. Даже в корабельное, когда с отцом своим строил для Великого Петра флот. Но ежели отец давал своим кораблям названия «Лев», «Единорог», то Владимир Петрович придумывал имена позабавнее – «После слез приходит радость», «Заячий бег».

Дядя и племянник, по обычаю, расцеловались и расположились возле камина на кожаном диване. Слуга принес столик, жбан с пивом, кружки. Прежде чем поведать историю о Феодосии Коровине, обсудили светские новости, про Катерину Долгорукую тоже.

– Ого, братец, да ты проснись! – расхохотался дядя. – Всей Москве ведомо, а ты не знаешь! – давно уж все решено, в зазнобах она у царя!.. И-и-их! Люди – они что облака, куда несет их ветер, туда и летят…

Выпили пива, Петр Борисович похвалил:

– Ладное пиво, каково сделано?

– Более семи фунтов хмелю не велю я класть на бочку…

Перешли к главному делу, и дядя поинтересовался:

– Какова сумма долгу-то у твоего Коровина?

– Шестьдесят девять рублев десять копеек.

– Сколько годов ему грозит каторга?

– Не меньше чем пять лет и девять месяцев, – отвечал молодой Шереметев.

Дядя крякнул, задумчиво помолчал, прежде чем ответил:

– Вот тебе мой совет: выкупить того Коровина и взять себе в дом – будет тебе верный слуга.

На том и порешили.

Выходил молодой граф на улицу, когда уже опустилась черная ночь – ни луны, ни фонарей, ни звезд. А мороз стоял на дворе такой, что перехватывало дыхание…