Текст книги "Опасный менуэт"

Кибитка, карета – место для бесед

Растроганный поступком Михаила, Хемницер всю дорогу до Москвы старался занимать друга. Как человек образованный, к тому же моралист, он считал своим долгом как можно больше просвещать товарища. Поэтому в пути он то пускался в рассуждения, то читал басни и стихи.

К московской заставе они прибыли на пятый день. Хемницер отправился по делам, а Михаил – к своему покровителю Прокопию Акинфиевичу.

Демидов позировал скульптору, который лепил его бюст. Это был француз Доминик Рашетт, приехавший несколько лет назад в Россию, и она стала для него второй родиной.

Увидав Михаила, Демидов приветливо улыбнулся.

– Да ты, брат, никак еще больше вырос! Экая верста коломенская!.. Не удрал с моим «Франциском»? Молодец!

– О, батенька!

Михаил завернул рукав камзола.

– Вот он, целенький! Тут все мое будущее.

– Не в одних деньгах счастье, Миша. Душу свою надобно беречь. Руки-ноги срастутся, а душу переломишь – не сживется. И жить надобно по совести, никого не бояться. Совесть, она хоть и без зубов, но загрызет.

Михаил рассказал о петербургских новостях, о кружке Львова, Капниста, Державина, об отъезде Хемницера в Турцию.

– И ты его провожаешь? Так отчего бы тебе, братец, далее с ним не пуститься в путь? Он до Черного моря, а ты далее, в Европу! Язык-то не забыл французский, по-итальянски малость я тоже тебя учил. Поглядим, что там изваял Жак? – он скинул с бюста ткань. – Глянь, а? Вот и ты тоже так учись.

Михаил не мог отвести глаз от скульптуры. Какое выразительное лицо, какие умные глаза и… хитроватая улыбка!

– А еще, Михаил, запомни, жить надо весело, не кручиниться. Потому как от кручины заводятся тараканы и болезни, даже бывает помешательство разума. У тебя, конечно, к православной крови примешалось что-то южное, однако и моя частица души в тебе содержится. Иди, Мишка! Я еще занят тут.

…Спустя три дня путешественники сидели в карете и вновь вели долгие беседы, наслаждаясь дружеством.

– Дружба – это блаженство, которое слетает к нам с небес, особливо для столь одиноких и тихих людей, как мы с тобой, Мишель! – разглагольствовал Хемницер.

Иван Иванович повеселел и был неутомим в своих откровениях. Кому еще он мог рассказать о своих чувствах к Машеньке? О том, как разрывается его сердце меж нею и Львовым.

– Ах, Николай Александрович как умен! Обхождение его имеет что-то пленительное, разум украшен столькими приятностями! Как действует он на друзей своих! А вкус его выше всех!

Но в сердце Хемницера царила Машенька. Он так и не узнал, что друзья его втайне обвенчались. Михаил об этом не проронил ни слова.

– Я понимаю: не пара я ей, предпочтет она Львовиньку, однако я предан им обоим. Мишель, перед отъездом подготовил я книгу стихов и басен и посвятил ее Марии Алексеевне. Знаешь, боялся, не оскорбит ли книга ее вкуса и красоты. И вместо фамилии своей на обложке поставил буквы N.N. O, я ее боготворю!

Михаилу вспомнилась история со шкафчиком, и стало почему-то стыдно, – еще одна его тайна перед другом. От сердечных изъяснений Хемницер с легкостью переходил к стихам и басням, читал по-французски Лафонтена, по-немецки Геллерта, Сумарокова по-русски.

– В басне «Орел и пчела» не мог я не похвалить пчелу, собирающую нектар. Она без всякого шума трудится. Вспомни, Мишель, как много болтают в наших светских салонах, жужжат, а меда нет.

Как не почитать любимые вирши Державина, Львова, свои собственные? И как громогласно звучал голос Хемницера! Благо никто, кроме птиц пролетающих да ямщика, не слышал. Как не поучить морали друга?

 
Кто правду говорит – злодеев наживает
И, за порок браня, сам браненым бывает.
Кто, говорят, ему такое право дал,
Чтоб он сатирою своею нас марал?..
 

Да, скромный пиит был подобен трудолюбивой пчеле. А еще он мечтал о семейном счастье. Даже посвятил картине одного французского художника стихи:

 
Семейством счастливым представлен муж с женой,
Плывущие с детьми на лодочке одной
Такой рекой,
Где камней и мелей премножество встречают,
Которы трудности сей жизни представляют.
 

Строки дышали тайной мечтой старого холостяка о счастливой семье, идеале умеренности, терпения, добродетели.

– Поедешь в Европу, гляди, как живописцы располагают темные и светлые краски, учись. Если первое начертание лица дурно, то, сколько бы живописец потом черт хороших ни положил, лицо все будет не то. А еще полезно для обдумывания самого себя вести дневник, зарисовывать, записывать.

Как же не рассказать молодому другу про скандальную парижскую историю с мадам Кессель, ведь и Миша может попасть на такую удочку.

– Она читала мне Торквато Тассо! Ты понимаешь? Часто ли встретишь такую умную девицу, как же мог я не поверить ей? – сокрушался он и продолжал: – Слезы так и катились из ее глаз, а что потом?.. Все денежки из моего кошелька перекочевали в ее. Даже продал я серебряные пряжки на выживание. Ох эти француженки – опасный народ! Лучше вообще подальше от женщин держаться, – вразумлял он друга.

* * *

Лошади несли и несли их на юг, туда, где немногое время назад шла Русско-турецкая война. В 1774 году подписан Кючук-Кайнарджийский мир, по которому Турция признавала частичную независимость Крыма, присоединение к России Молдавии и Валахии.

Не оттого ли наши путники не обошлись без политики? С почтением отзывались о фельдмаршалах. Хемницер рассказывал о Румянцеве, как хотел тот поднести к стопам императрицы знамя хана Гирея, но солдаты разорвали знамя на памятные куски. Как Румянцев удивлялся турецким обычаям: вместо того чтобы проникать в замысел неприятеля, турки гадали на счастливые и несчастливые дни, которые определяли астрологи, верили, что в определенные дни русские пушки стреляют сами собой.

От Державина Хемницер слышал и такой рассказ о Румянцеве. Зайдя в шатер майора, застал его в халате и колпаке, но не стал отчитывать, а повел сначала по лагерю, беседуя о пустяках, а потом в свой шатер к генералам в полной форме и угощал там чаем – это в халате-то! Тихий старичок Румянцев преподнес урок офицеру.

Пейзаж обрел приметы южных мест. На смену соснам и елям зеленели яблони, вишни, запахло дымком, появились местные жители: татары, цыгане, евреи, армяне. Последний постоялый двор, где они ночевали, напоминал разноязыкий Вавилон; избу слабо освещала одна-единственная лампада. Впереди был Херсонес!

Херсонес. Черное море. За ним Турция. Значит, скоро расставаться? Хемницер запечалился даже в те дни, пока они жили у наместника Херсонеса, Ганнибала.

Как-то ранним утром Михаил вышел один погулять в степь. Никогда не видел он такого огромного неба, такой чистой голубизны. А какая степь! Бывая в одиночестве, впечатления от природы чувствовал он ярче. Очарованный безбрежностью неба, стройностью редких тополей, степными запахами, он застыл. И чудилось ему, что все это – знакомо и таинственно. Но почему? Он же никогда не бывал в таких местах.

В небо вдруг взлетела огромная стая птиц. Черной тучей повисла над его головой, замерла, а через минуту-две так же внезапно, как возникла, рассыпалась. И снова – голубизна и бездонность.

Вдруг на дороге появился человек в белом балахоне и черной шапочке. Он приблизился, поднял руку. Покоряясь его воле, Мишель протянул ему руку. В странной одежде человек заговорил негромко и таинственно:

– Остерегайся, человек! Участь твоя может быть печальна. У тебя нет ни отца, ни матери, а родина твоя далеко отсюда. Я вижу твое прошлое, будущее. Ты будешь всегда одинок. Более всего жаждешь ты домашнего очага, но у тебя его нет и не будет. А человека, с которым ты вскоре расстанешься, ждет беда… Далеко идет твой путь, многое откроется тебе, но самое трудное – открыть себя. Будешь ты люб женщинам, а они – как деревья в лесу. Дерево, женщину руби по себе! А ум свой держи в напряжении…

Михаил стоял как неживой, мысли замерли, сердце словно остановилось.

Наконец, придя в себя, он надумал что-то спросить. Оглянулся, поднял голову, но человека ни на дороге, ни близ нее не было. Только ровная степь, окутанная легким туманом…

Вернувшись в дом губернатора Ганнибала, Михаил рассказал о таинственной, мистической встрече.

На следующий день друзья собирались каждый в свою дорогу.

В честь отъезда губернатор приказал устроить салют – стреляли из пушек, из ружей. Берег моря полыхал зеленью. Приветливо проглядывали белые мазанки.

Хемницер и Михаил стояли в рост посреди вместительной лодки.

Лодка быстро преодолела расстояние до судна. Тут друзья крепко обнялись и слез никто не вытирал.

– Когда-то увидимся? – сказал Мишель.

– Чует мое сердце, конец мой в той Турции, все чужое, – откликнулся Хемницер. Он начал подниматься по трапу.

Михаил стоял в лодке, наблюдал, как уменьшается белый парус. Вот он стал похож на крыло чайки, начал таять, таять и исчез из виду.

Михаил опустился на сиденье, подперев рукой голову, с грустью глядел на воду. Завороженный переливчатыми сине-зелеными волнами, он не замечал, с какой силой гребцы налегли на весла.

Волны лениво перекатывались, он чувствовал только тяжелую мощь воды. Когда же повернул голову, чтобы взглянуть на берег, не увидел ни белых мазанок, ни садов – море синее, тяжелое море окружало их со всех сторон.

– Куда мы плывем? Скоро будем на месте? – встревоженно спросил он.

Ему не скоро ответили:

– Миеста – скора.

Взмахи весел стали сильнее. Михаил пристально вгляделся в тех, кто его вез. Что за люди? Двое позади не видны, а те, что впереди – у одного лицо красное, как с похмелья, черты грубые, будто плохо обтесанное дерево, на голове войлочный колпак. Второй – в плаще с капюшоном, из-под которого выглядывали синие щеки и концы черных усов. Миша вздрогнул. Где он его видел?

– Куда вы меня везете? – закричал.

Но те молчали. Не понимали русского языка? Притворялись? Схватив сидящего впереди за плечи, стал трясти.

– Плуты, что вы задумали?

Он колотил по спине, кричал, ругался, но спина оказалась тверже камня. В конце концов затих, обессиленный и опустошенный.

Еще час назад жизнь казалась устойчивой, славной, рассчитанной наперед, и вдруг. (О, это «вдруг» постоянно, как убийца из-за угла, поджидает наших героев в темных переулках жизни!)

Впрочем, на жизнь следует смотреть хоть в какой-то мере философски и даже в таком «вдруг» видеть умышленный поворот судьбы, нашей повелительницы. Быть может, у нее был свой замысел? Только вот какой? Не всякому дано прочесть ее знаки.

Время карточных игр

Каждый вечер за зелеными столиками в Петербурге, Париже, Варшаве, Вене, Риме собирались по нескольку человек, зажигали свечи, и от их света прыгали длинные тени.

Глубокое молчание, прерываемое лишь короткими односложными словами, воцарялось и в комнатах и уголках залов. Шла карточная игра! Битва азартов, корыстей, самолюбий!

Это было время апокалипсическое, как, впрочем, вероятно, каждый конец века. Вспомним XIX век с его спиритическими сеансами или завершение XX века с его разбуженной любовью к Нострадамусу, гороскопам, черной и белой магии… Примерам нет конца – таковы завершения столетий.

В те времена царили мистические настроения. Как зарабатывали гадалки, гипнотизеры! Шел ажиотаж вокруг графа Калиостро, графа-фантома Сен-Жермена! Европу будоражило от всего этого… И только трезвая Екатерина, российская императрица, не признавала заезжих фокусников. Однако, что касается карт, то тут она была уверена: игра в карты прочищает мозги, освобождает от государственных дел, дает отдохновение…

Наши герои, Хемницер с Михаилом, ни дома, ни в дороге не играли в карты. Летом 1781 года они расстались. Михаил исчез из поля нашего зрения. Русский посланник Хемницер занял место консула в захудалом турецком городке Смирне.

А в одном из прекрасных итальянских палаццо, это было русское посольство, обосновался новый посланник из Петербурга, граф Скавронский, недавно женившийся на Катеньке Энгельгардт. Ее-то мы как раз и застаем в интерьере за ломберным столиком. И с кем?! С Виже-Лебрен! Художница пишет ее портрет. Но как заставить эту красавицу оживиться, как стереть с ее лица сонную меланхолию? Элизабет не может писать ленивых лиц, должно же эту красавицу что-то возмутить, огорчить, заставить улыбнуться!

И, несмотря на полное отвращение к картам, этому пустому времяпрепровождению, Элизабет играет. Но не спускает глаз с лица визави, стараясь уловить нужное выражение. Она даже идет на хитрость.

– Синьора Скавронская, послушайте, какую веселую историю я расскажу! – и несет какую-то ахинею о своем муже.

Кстати, он тоже здесь и, конечно, как всегда, вместо того, чтобы просто любоваться живописью Италии, выискивает по мастерским, лавчонкам то, что можно подороже продать в Париже. Фи! Как этого не любит Элизабет!

О, если бы за один сеанс удалось расшевелить красавицу! Но нет, они встречаются уже не первый раз, а портрет не дается никак. Позднее художница напишет: «Граф Скавронский отличался благородными и правильными чертами лица, а также чрезвычайной бледностью, происходившей от слабости его здоровья, что не мешало ему, однако, быть чрезвычайно любезным собеседником. В его разговоре было столько же изящества, как и ума. Графиня была мила и прекрасна, как ангел. Знаменитый Потемкин, ее дядя, осыпал ее богатствами, которым они не могли найти никакого применения. Ее главным желанием было лежать на диване, закутавшись в большую черную шубу и без корсета. Свекровь выписывала для нее из Парижа сундуки с нарядами, лучшими из тех, что делала модистка Марии-Антуанетты. Не думаю, чтобы графиня открыла хотя бы один из них… Она отвечала: зачем? для кого? для чего? То же самое сказала она мне, показывая свой ларчик для драгоценностей. В нем были огромные бриллианты, подаренные Потемкиным. Весь день Скавронская проводила ничего не делая, она не получила никакого образования, ее разговор вовсе ничего собой не представлял и, несмотря на это, благодаря своей восхитительной внешности она была неотразимо очаровательна».

Зоркий глаз у художницы! Немало помучилась она, делая этот портрет. Но глаз у Элизабет не только зоркий, но и добрый, чисто женский. Язвительный И.М. Долгорукий совсем иначе высказался о Екатерине Васильевне Скавронской: «Она всех сестер была пригожее, а дядюшка в нее влюбился; влюбиться на языке Потемкина значило “наслаждаться плотью…” Потемкин не желал отпускать от себя “этого ангела во плоти”. Графиня проводила дни в праздности, вечера за картами, которые также оставляли ее почти равнодушной». Но красота, действительно, сила, Державин называл эту лентяйку «магнитом очей».

– Графиня, – говорила Элизабет, – разбудить вас может только любовь! Запомните мои слова: она придет когда-нибудь, да, да, и вы сами не узнаете себя.

Виже-Лебрен наколдовала. Скавронской было далеко за 30, когда она встретила графа Литта, безумно влюбилась и ее стало не узнать. А пока… Пока Элизабет тщетно пыталась оживить это прелестное создание, наполненное меланхолией и флегматичностью.

Однажды она отправилась на один из живописных итальянских холмов. Сопровождать ее вызвался Пьер Лебрен, не нести же хрупкой женщине этюдник, мольберт, да еще краски, кисти и зонт? Жена не выносила жаркого солнца, не желала портить цвет лица. И Пьер тащил все это, ворча и не скрывая злости.

Когда-то чувства их были взаимными, оба художники, оба были увлечены друг другом, ему нравилась оживленная, подвижная, милая Лизи. Но вскоре стало очевидно, насколько талантлива, плодовита, неутомима в работе жена, настолько же бездарен Пьер. И, как человек практический, он бросил живопись и занялся коллекционированием, перепродажей картин. Но в глубине души вряд ли прощал жене ее превосходство. Оттого в семейных диалогах постоянно возникал язвительный тон. Понятно: какой муж смирится с превосходством жены?..

Остановившись на холме, Элизабет внимательно оглядывала окрестности, ведя рассеянный разговор с мужем.

– Ты отнес мой портрет мадам Боссе на продажу?

– Отдал на комиссию.

– К чему эта комиссия? Я уже известная художница, академик живописи, при чем тут комиссия?.. И за сколько собираешься продать?

– Чем больше, тем лучше, конечно. Пока веду переговоры, хотя…

– Что «хотя»?

– Хотя лучше, если бы ты писала пейзажи в духе Пуссена. Пейзажи покупают охотнее.

Она взглянула на него с оскорбленным видом.

– Ты так считаешь? Портрет – это высшее искусство. Это мой жанр!

Тут Виже-Лебрен остановила свой взгляд на одном из видов, выбрала нужную точку и велела мужу поставить мольберт под деревом. Это была пиния, крона которой вполне заменяла зонт.

– Раскрывать мольберт?

– Не надо. Я сделаю зарисовки, пока нужен только этюдник. Лучше пойди к нашей дочке. А то с гувернанткой ей скучно.

– Кстати, в одной галерее интересовались опять этой твоей… австриячкой, этой картежницей. – Пьер вспомнил о королеве.

Элизабет сложила на груди руки и высокомерно взглянула поверх его головы.

– Укороти свой язык, Пьер! Я запрещаю тебе так говорить о королеве!

Это был вечный камень преткновения в их отношениях. Элизабет обожала Марию-Антуанетту, а Пьер, «новый француз», новый буржуа, ее не терпел. Он быстро ушел, а Элизабет еще долго выбирала, прищурясь, точку для итальянского вида.

Быстро сделала несколько зарисовок и поспешила к роскошному палаццо. Но хотелось побыть с дочкой. Дочь обожала играть, беситься, наряжаться в разные костюмы, делать что-то вроде маскарада. Но Элизабет знала меру. Взглянув на часы, она поспешила, как и договорились, к Скавронской. Вместо того, чтобы найти графиню одетой в греческую тунику, она увидела лежащую все в той же позе красавицу. Рядом стоял столик, и графиня раскладывала пасьянс. Пока не кончился этот пасьянс, она и не подумала встать с дивана позировать.

Ах эти карты, карты, карты…

Далеко от знойных берегов Италии, в пасмурном, ненастном Петербурге тоже играли в карты. С ними как-то веселее, да и не так холодно.

Екатерина в последнее время приблизила к себе графа Безбородко, человека умного, образованного, дипломата, обладавшего отличной памятью и работоспособностью. Не беда, что нехорош собою, всегда занят. Но и он порой усаживал напротив лакея или камердинера и: «Давай сыграем в дурачка!» Сам же ничуть не задумывался о ходе игры, а обмозговывал дипломатические ходы; карты помогали ему сосредоточиться. Если приходило искомое решение, тут уж прощайте, дамы, короли, валеты!..

В Санкт-Петербурге азартные господа играли в карты «на лучшую певицу». «Проиграешь – отдашь мне своего соловья!» Случалось и такое: давали вольную своему крепостному, если тот обыгрывал барина.

Рассказывали поразительную историю о том, как сели за ломберный столик граф Разумовский и князь Голицын. Уговор был таков: если проиграет князь, то его жену Марию Григорьевну берет к себе граф Разумовский. Сама Мария Григорьевна наблюдала за той игрой, ничуть не оскорбившись тем, что поставлена на кон. Более того, когда выиграл Разумовский, она не без кокетства проговорила: «Ну что ж, долги надо отдавать!» – и охотно шагнула к Разумовскому. Эти Разумовские! Сколько о них разных историй, а еще больше слухов ходило по России!

…Между тем Александр Андреевич Безбородко во время бесполезной игры обдумал кое-что и вызвал к себе Николая Львова. Дело в том, что императрица пожелала выстроить домик-дачу для любимого внука Александра. Не глядя на некрасивое лицо Безбородки, она говорила:

– Александр Андреевич, знаешь ли ты, что я сочинила «Азбуку» для своего любимца, придумала изречения? Написала, что все люди родятся голыми и по рождению равны. Совсем как Руссо!.. Азбука моя начинена картинками, а цель ее – раскрыть ум для внешних впечатлений, возвысить душу и образовать сердца. Ах, что за характер у моего Александра! Ему неведома досада или упрямство, он всегда весел, щедр, послушен и всегда занят, ни минуты праздности. Никто не доставлял мне такой радости, как он.

Безбородко кивал головой, выражая одобрение. А императрица высказала новую идею:

– Хочу я еще, чтобы ты, батюшка, нашел такого умелого человека, который бы делал настоящие корабли, но не большие, настоящие, а как бы для отроков. Больно хорош внук мой. Помнишь, какие стихи сочинил Державин в день его рождения?

 
Гении к нему слетели
В светлом облике с небес,
Каждый гений в колыбели
Дар рожденному принес:
Тот принес ему гром в руки
Для предбудущих побед;
Тот – художества, науки,
Украшающие свет…
 

– Отменные стихи, ваше величество, – одобрил Безбородко.

– А я, между прочим, писала нравоучительные сказки для внуков. Хорошо, кабы тот архитектор отразил сие в той даче… Ты уж постарайся, чтобы он нашел тем сказкам применение, – напутствовала она секретаря.

Безбородко решил, что поручить это дело надо архитектору Львову, и тут же послал гонца.

…В тот час, кинув сюртук, Львов схватил бумаги, которыми всегда был полон стол, всю груду сунул в шкаф, с дивана стряхнул крошки; чашки, из которых по ночам пил чай или кофе, отнес на кухню. Он ждал Машу. Вдруг забежит его драгоценная тайная женушка?

Огляделся. Пыль покрывала зеркало, комод, клавесин, – тряпку в руки, и все блестит! Купленные на Невском любимые ее сласти – на стол, в серебряную плетенку, зажечь огонь в камине! – все готово к встрече Маши.

Раздался условный звонок, открылась дверь, и она в его нежных руках! Но не такова Маша, чтобы с первой минуты жаловать-миловать муженька. Вот она пьет чай, манерничает, будто в гостях, а потом начинает выспрашивать про дела и новости. Что делать? Русская женщина весьма отягощена традициями и поманежить муженька – не любимое ли ее занятие? К тому же она все еще Дья-ко-ва, а не Льво-ва…

– Не получал ли ты, Львовинька, письма из Турции? – спросила.

Он хотел отделаться односложным ответом, мол, получил, однако ей требовались подробности.

– Иван пишет, что в Херсонесе их славно принимал Ганнибал, что он благополучно добрался до Константинополя, был на даче у нашего посла в Буюк-Дере. Не знает, с каких визитов начать в Смирне. Как всегда – будто не на земле живет.

– А еще что?

– Глупые вопросы про здоровье мне задает.

– Отчего же глупые?

– Обычная вежливость, докука. О твоем здоровье тоже спрашивает.

Львов пытается обнять Машеньку, но она увертывается.

– Прочитай, – просит.

Львов не без досады достает письмо.

– Вот, пожалуйста: «Да еще спрошу, здоровы ли те, до которых у тебя столько же нужды, сколько до самого себя». Всякий догадается, о ком идет речь, эзопов язык его – белыми нитками.

– А получил ли он твое письмо, мой привет? – настаивает Маша.

– Конечно. И знаешь, что в ответе? Иван выразился весьма удачно. «Моя рожа ипохондрическая оживала и улыбалась, читая ваше послание»… А далее опять, ваша милость, Мария Алексеевна, величает, называя «Друг» с большой буквы. Вот. «Вручи, пожалуйста, Другу две пары туфелек. Попроси моего Друга, чтобы Он меня не забывал. Он тебя послушается…» – Львов опять пытается обнять, поцеловать Машу, но она нежно отталкивает его.

– Погоди, погоди, милый. Ты еще не сказал мне, каковы твои дела, чем занимался в эти дни. Как твое знакомство с Безбородкой?

– Он благоволит ко мне, – сухо отвечал Львов.

И тут, наконец, воспитанная на сентиментальных романах Маша оборачивается к нему и протягивает руки. Следует поцелуй. Только не думайте, что она выкажет полную силу своих чувств, нет! В ту самую минуту, когда муж готов нести ее к дивану, она спохватывается:

– Я обещала маменьке скоро быть дома, пора уж! Темнеет.

Вскочила и выскользнула из его рук. В этот-то момент и раздались в прихожей шаги и последовал звонок царского гонца. Вот так всегда! Львов взял письмо, а Машеньки уже и след простыл.

Оставшись один, Николай Александрович прочитал записку и громко произнес:

– Не сомневайтесь! Будут вам сказки царицыны в той даче!

Не прошло и месяца, как Безбородко подал императрице проект Александровой дачи. Пряча серые глазки, незначительным голосом докладывал:

– В сей части парка будет представлено царство царевича Хлора, в этой – мостики меж прудами. А тут царство роз без шипов.

– Славно, батюшка. Пусть строит. А корабль, про который я тебе говорила?

– Готов, ваше величество. Совсем как у царя Петра I. Войди, Николай Александрович. – Безбородко приоткрыл дверь.

Львов держал в руках макет новенького лакированного корабля.

– Славно, славно, Львов! – заметила царица. – Жалую тебе с моей руки перстень.

…Пять часов пополудни. Хмарь и мокрый туман стелются над Петербургом. Не замечая сырости, мчится Львов опять к Дьяковым, чтобы вновь пасть к ногам сенатора.

Алексей Афанасьевич с супругой и приживалкой играют в карты, в подкидного. Вчера Машенька загадала: ежели красную карту вытащит из колоды, то в завтрашний день надобно жениху ее идти к батюшке. Во-первых, карта, а во-вторых, Львовиньке императрица подарила перстень со своей руки. Она встречает любимого в прихожей, жмет ему руку, перекрещивает и удаляется, шепча молитву. Спряталась за портьерой и ждет, замирая. Ей уже 27 лет, всех женихов отвергла. Где умная голова у батюшки, неужто матушка не надоумит его? Господи, помоги им с Львовинькой!..

Дьяков на этот раз говорит более мягким тоном, но слова все те же.

– Не могу я благословение родительское дать дочери, Николай Александрович…

Не дослушав конца разговора, Машенька бросилась в прихожую, схватила накидку и побежала, ни от кого не скрываясь, прямо к дому Львова. Открыла дверь своим ключом, через короткое время перед ней предстал муж. Бросились они друг к другу, и в объятии том вылились отчаяние и ужас, любовь и страсть…

Долго в тот вечер, не боясь ни матушкиных, ни батюшкиных угроз, пробыла Маша у Львова. И не в тот ли вечер впервые написала на бумажке «Отныне я Л…», то есть Львова. Во всяком случае, именно тогда Левицкий, их поверенный и друг, взялся за новый портрет Маши. Когда-то, три года назад, Левицкий написал милую, робкую девушку, очаровательную в своем кокетстве. На портрете же 1781 года перед нами спокойная, горделивая, уверенная в любви, в будущем женщина, жена выдающегося человека! Как полновластная хозяйка, она вписывает в тетрадь своего мужа сочиненные ею стихи, а фамилию Дьякова заменяет наконец на фамилию Львова.

Но всему приходит конец, и даже упрямству отца семейства. Сенатор дрогнул и дал свое согласие на брак дочери с Львовым. И по этому поводу собралась вся дружная компания.

– Виват! Грозный прокурор сдался! Вот что значит любовь! Разве не имеем мы тут дела с новыми Ромео и Юлией? Монтекки и Капулетти образумились. Однако упрям старик, ну прямо буйвол!

Так разглагольствовал Капнист, прохаживаясь по комнате вдоль стола, за которым сидели друзья: Дмитриев, Фонвизин, Державин, Львов. Львов – глава сего приятственного сборища, первый заводила и авторитет.

Он всегда читает произведения друзей, скрепляет их собственной печатью, – его чувство стиля, вкус все ценят в том дружеском кружке.

И лучшее свидетельство тому – отзыв Державина: «Сей человек принадлежал к отличным и немногим людям, потому что одарен был решительною чувствительностью… Он был исполнен ума и знаний, любил Науки и Художества и отличался тонким и возвышенным вкусом». Другой современник добавлял: «Мастер клавикордов просит его мнения на новую технику своего инструмента. Балетмейстер говорит с ним о живописном распределении групп. Там г-н Львов устраивает картинную галерею… На чугунном заводе занимается огненной машиной. Во многих местах возвышаются здания по его проектам. Академия ставит его в почетные свои члены».

– Что же растопило каменное сердце нашего тайного советника? – вопрошает Державин. – Уж не то ли обстоятельство, что Николай стал членом Академии наук?

– Как бы не так! – смеется Капнист. – Где наукам тягаться с царским двором? Думаю, истинная причина – в поездке ее величества в Могилев для встречи с австрияком Иосифом II.

Капнист был прав: Екатерина II и Иосиф II должны были встретиться в Могилеве; деловыми переговорами заправлял Безбородко, он-то и взял Львова с собой в ту поездку. Находчивый Безбородко вовремя вставил словечко: мол, хорошо бы в честь такого события заложить храм в Могилеве и назвать его «храм Святого Иосифа», а поручить это дело можно нескольким архитекторам, устроить, так сказать, конкурс. «Славно!» – Екатерина одобрила. Известные архитекторы взялись сочинять проекты. А Львов? Не рано ли тягаться ему с прославленными? Безбородко приказал дерзать. И Львова будто молнией ударило: берись, делай! Самолюбие подталкивало. Он и подал свой проект, Екатерина одобрила именно его план.

По этому поводу друзья открыли бутылку лучшего французского вина. А потом? Потом они решили сыграть в вист. Мария Алексеевна обносила гостей парижскими конфетками.

Кто-то вспомнил о Хемницере.

– Каково там, в Смирне? Что поделывает наш Дон Кихот?

Маша насторожилась: прочитает ли муженек последнее письмо из Смирны? Львов вытащил из кармана конверт.

– Несладко в Турции небесному Ивану, печально его письмо. Скучает. Пишет: «За отсутствием поощрения и обмена мыслей напоследок совсем отупеешь и погрузишься в личное невежество, совсем потеряешься. Один-одинешенек, не с кем слова молвить. Не знаю, как промаячить то время, что осталось?»

Машенька вздохнула: ничего не изменилось в бедняге. Ах, Иван, Иван! Немец, а не может жить без России. В секретере у нее лежало еще одно письмо Хемницера, где он написал: «Вам, милостивая Мария Алексеевна, скажу, что вы выслали письмо, где без страха подписались Львовой, как был доволен я! И доволен тем, что вы мне тут разные комплименты наговорить изволили. Пожалуйста, не браните впредь человека, который бы не желал и неприятного взгляда. Целую вам руки. Простите, сударыня».

Бедный Дон Кихот! А она для него – Дульцинея Тобосская! Вечная история треугольника. Ах, как его жаль, бедного Ивана Ивановича!

Карты были отброшены, члены этого замечательного кружка (предшественника «пушкинского дружества») замолчали и задумались: как там Хемницер?

Однако что делают другие наши герои? Как История тасует их карты?