Текст книги "Опасный менуэт"

Судьба в лице Мариетты

Возвратимся на два года назад, к нашему бедолаге Михаилу, попавшему в такую нелепую переделку. Лодка увезла его от берегов Херсонеса в неизвестном направлении. Пусть не покажется это навязчивым, но в судьбе его, так же как и в судьбах героев предыдущей главы, свою роль сыграли карты. Итак.

Лодка причалила к бухте, окруженной со всех сторон скалами. Выглядела она зловеще, словно специально была облюбована шайкой разбойников. Когда его вели по ступеням наверх, один из гребцов миролюбиво повторял: «Карош, русски карош… Зачэм сердиты?»

Показалось строение, мало похожее на дом. Одним боком прилепившееся к скале, с узким входом, без окон, он напоминал пещеру. Внутри было дымно и жарко, вокруг стола сидели мрачного вида люди, горел огарок, а все прочее терялось во мраке. Пленника кинули в угол.

Он прислонился к стене и огляделся вокруг, силясь понять: кто они, эти люди? Разбойники? Моряки? Пираты? А те сидели за столом, пыхтели длинными трубками и играли в карты, изредка цедя непонятные слова.

На стенах мрачно преломлялись длинные тени. Время от времени эти четверо стучали что есть силы по столу, выбрасывая карту. Михаил заметил, что некоторых карт не хватает и их заменяют щепки. «Ага! – сообразил он. – За это можно ухватиться». Может быть, тут его путь к спасению? Он нарисует потерянные карты, нарисует как настоящие. К счастью, ящичек с красками при нем, бумага тоже…

Затем выждал момент и приблизился к столу, высчитал, каких карт недостает. Так же молча, как они, присел на чурбачок и принялся рисовать валета и даму треф. Разбойники прекратили игру, сгрудившись, осоловело уставились на него. Как только он кончил рисовать, пещера огласилась криками. Кто-то дружески хлопнул его по плечу. Карты перешли к ним, и игроки, пыхтя трубками, вновь склонились над столом.

Художество спасло его! Михаила осенила новая идея: нарисовать бородатого бандита с серьгой в ухе, с голым черепом. Но увы! Не знал он: что хорошо положено в одном месте, совсем иное впечатление имеет в другом месте. Рисовальщик старательно расположил на листе рисунок головы, оставив внизу простор для длинной, густой, как щетка, бороды, для висящей на перевязи руки. (Уж не в пиратской ли схватке порублена?)

У одного пирата лицо – как недопеченная лепешка, полное, бесцветное, круглое, на голове другого нахлобучена бывшая во многих переделках шляпа, закрывавшая лицо, третий – с беззубым, гнилым ртом – вызывал отвращение. И только бородач с серьгой так и просился на бумагу. Михаил начал набрасывать его портрет; может быть, это тоже его путь к свободе?

Однако, как ни догадлив был Михаил, упустил он самое главное: тех, кто держал его в лодке, тут нет. Нет и того в капюшоне, с усами, который показался знакомым… А бородач и в самом деле получился хорош! Пленник уже хотел поднести к столу рисунок, протянул его, – как раз завершилась карточная партия, – как вдруг из темноты вынырнул лодочник и набросился на него. Гортанные звуки, как удары, посыпались со всех сторон: «Шайтан, шайтан!» – и колотили его, что было мочи. Кто-то схватил рисунок, стал рвать его на куски, посылая проклятия, и бросил в огонь. Несчастного пленника вытолкнули куда-то на камни. Сорвали одежду и начали потрошить. Неужели им известно про монету Франциска? Значит, оттуда, от Лохмана?..

В себя он пришел, когда услышал женский голос. На пороге стояла женщина. Вгляделась в избитого, перетащила его в каморку и спокойным голосом по-французски проговорила:

– Лицо рисовать плохо, болезнь.

Он схватился за голову. Вспомнил, что говорил Хемницер, – турки, мусульмане убеждены: кто сделает его изображение, тот украдет часть жизни, человек заболеет, а то и умрет.

Вы, дорогой читатель, вероятно, думаете, как глупы приметы иных народов или что это всего лишь моя выдумка? Но вот ученый Фрезер писал в книге «Золотая ветвь», что хорошо известны случаи, когда, осознав нарушенное табу, человек и в самом деле умирал. В одном племени ребенок совершил дурной поступок, не достигнув определенного возраста, и старейшины объявили, что он никогда теперь не станет юношей, – и что же? Ребенок умер под тяжестью этой мысли.

После этого стоит ли удивляться, что в ту же ночь человек с «нагуталиненной» бородой стал маяться животом? Тем более надо ли удивляться, что утром разбойники окружили нашего героя и снова громко кричали, распаляя злость, и над его головой уже засверкали ножи.

Михаил в страхе попятился назад, упираясь руками в камни. Неужели пришел конец его молодой жизни, конец будущему, великим мечтам? Фонтаном ударила в голову португальская кровь, вспыхнула искра, пронзила его сознание и преобразила лицо. Исчезла бледность, гневом запылали глаза, на лице засверкало отчаяние, и он закричал! Он кричал по-русски, по-французски, по-немецки. Казалось, это укротило разбойников, они отступили, но тут на голову его обрушился такой удар, что в затемненном сознании лишь слабо мелькнула знакомая физиономия с усами.

Возможно, в тот час и кончилась бы жизнь безвестного художника, но ему повезло. Наблюдавшая происходящее женщина как вихрь вылетела из кухни и, расталкивая мужчин, принялась размахивать кулаками, не глядя, кого колотит.

А бандиты лишь отворачивались и постепенно выбирались из пещеры. В конце концов он остался один.

Он бредил, издавал хриплые звуки, вырывались отдельные слова. И при каждом слове женщина напряженно вслушивалась. Эти слова, вырывавшиеся из подсознания, были не русскими и не французскими. То были португальские слова! А временами – испанские. Испания ведь с Португалией – по соседству, и португальцы иногда говорят на причудливой смеси двух языков.

– Quién eres? Habla[2]2
  Кто ты? Говори (исп.).


[Закрыть]. – Толкала она его. – Quem és tu? Fala![3]3
  Кто ты? Говори (порт.).


[Закрыть]

Да, женщина эта была португалка. Неужели она встретила соотечественника? Столько лет не слышала родного языка – и вдруг.

– Porque estás coleado?[4]4
  Почему тебя трясет? (исп.)


[Закрыть] Что ты говоришь? – тормошила его. – Лиссабон? Португес? Querido![5]5
  Милый! (порт.)


[Закрыть]

Он то ли спал, то ли бредил. И все время ему снился один сон: темная река, он на берегу, смотрит в темную маслянистую воду, а по ней плывут желтые листы, покрытые значками, буквами, цифрами. Он собирает листки пергамента и читает на неведомом языке, более того, тут же переводит на русский. Но вот доходит до листа, на котором лишь одни цифры и кружок со стрелкой. Тут с другого берега реки выпрыгивают звери с горящими глазами. Цифры боятся горящих глаз зверей – и тают. Среди темной текучей воды вырисовывается смуглое женское лицо, страдальческий взгляд, – оно почему-то ему очень дорого. Только тут же кто-то закрывает дорогой лик, и образ исчезает. Но губы Мишеля повторяют слова, произнесенные тихим женским голосом: «Meu querido… estou morrendo?»[6]6
  Мой дорогой… я умираю (порт.).


[Закрыть] Сколько нежности в этом голосе.

Наконец сознание возвратилось к нему.

– Ты португал? – спросила женщина.

– Я русский. – Он еле выговорил это по-французски.

– Какой ты русский? Ты португал! Я – Мариетта, понял?

Она кричала что-то морякам (или пиратам, разбойникам?), мол, встретила соотечественника, и пусть они теперь заткнутся, что вчера она готовила баранину, сделала травяной настой, а бородач выпил его вместо воды, вот и заболел животом.

Придя в себя, Михаил не увидел никого из лодочников. Хватился ладанки на шее – она на месте! Пощупал под мышкой – золотого Франциска не было – талисман исчез! И опять в памяти возник человек в капюшоне, с усами… Лохман!!! Его дела?!

Через несколько дней бородач и его команда ушли в море, и только странная женщина, бесстрашная атаманша, осталась в пещере. Она заботливо выхаживала больного. Несколько дней Мариетта не давала больному есть, прикладывала к ушибам тряпки с морской водой. Поила травами, которые собирала в окрестностях. Лишь после этого начала давать пищу, только отварную кефаль.

Михаил водил рукой по голове, по лицу; между бровей обнаружил шрам, голова болела, шея не поворачивалась. Немолодая смуглая женщина, словно мать, выхаживала беднягу. Окуривала дымом, запеленывала в мокрые тряпки, давала пить живицу, козье молоко, а обращалась весело: «Оле, Микеле!»

Он раздумывал: неужели и впрямь говорил в бреду на португальском языке? Он из той земли?

Даже человек, приговоренный к вечной каторге, смирится со своей участью, если рядом есть другой человек, готовый разделить его судьбу, подставить плечо. Это сделала Мариетта. К счастью, пираты отправились на дальний промысел. Муж ее, Сальвадор, странствовал, и она без помех ухаживала за Микаэлем. Спустя месяц-два шрам между бровей посветлел, раны зажили, он уже мог спускаться к морю. Плавание тоже входило в лечение знахарки. Он даже начал рисовать.

Энергия Мариетты поражала: казалось, она никогда не спит. Михаил просыпался, а она уже тащила вязанку дров, ставила сети, доила коз. Следом за ней ходили три пса. И все любили Михаила.

Вечерами Мариетта садилась у огня с иголкой в руках и шила мужскую одежду, при этом пела старинные испанские песни. Песню о смотрителе маяка, который полюбил жену капитана; когда тот был в море, маяк не загорелся, и капитан погиб. Так перевела песню Мариетта.

Однажды Мариетта сказала:

– Чует мое сердце, что скоро они вернутся. Будет здесь и господин мой. Они сюда, а Мишель в лес, понял? Сальвадор ревность имеет. Он главный, может увезти тебя, продать в Турции, в Греции.

– Как продать? В рабство?

– Слушай меня. – Она отвлеклась, погладила одну из собак, свернувшихся возле ее ног. – Похоже, ждем щенков. – И продолжала, пронизывая его взглядом: – Я знаю, когда они вернутся! Я всегда чувствую. Сальвадор посылает мне сигнал, я принимаю.

– Как – сигнал? Голубя?

– Ха! Голубя! Из его сердца к моему сердцу весть идет. Пока сиди тихо, а придет время, я сама скажу, когда тебе прятаться.

В ожидании ватаги пиратов Михаил решил сделать ее портрет.

– Мало тебе было того урока? – грохотала басовитая усатая женщина. – А я не боюсь! Я из Лиссабона, откуда храбрый Колумб, я ничего не боюсь, рисуй! Найду, куда спрятать. – И провела рукой по его волосам.

Михаил соскучился по карандашу, краскам и писал быстро; портрет получился отличный. Он, конечно, польстил натуре, омолодил Мариетту. И она, расплывшись в улыбке, поцеловала бумагу, схватила Мишеля, притянула к себе и тут же отстранила. Упершись одной рукой в худое бедро, другой в стол, глядя сверху вниз, подмигнула:

– Эх, кабы не мой господин, – и заторопилась во двор, словно убегая от искушения.

По ночам Михаилу продолжали сниться фантастические сны. Спал он крепко, будто не сон смежал веки, а ожидание сновидений. Во сне плавал в холодной воде, и льдины сжимали его со всех сторон. То, наоборот, снилась комната вся из жемчуга, пол, стены, потолок сверкали розовым и пепельным, а посреди в кресле сидела незнакомка с розой на груди. Но чаще – темная вода, по которой плыли желтые листы, черные лодки, а однажды, склонившись, увидал лицо Ивана Ивановича, будто бы утонувшего, но живого.

И вот в такую-то ночь цепких сновидений, с трудом из них вырываясь, Мишель был внезапно разбужен Мариеттой.

– Вставай, беги! – громко шептала она. – Скорее!

Лишь несколько спасительных секунд уберегли его от встречи с грозным Сальвадором и его пиратами. Выбежав в ночь, он бросился в кусты, а снизу уже неслись нетрезвые голоса, грохали сапоги, трещали мешки с награбленным добром. И тут Мишель сорвался со скалы. Молнией пронзила боль, раздался хруст, и он потерял сознание.

Так бы и смыло его первой большой волной в море, если бы не Мариетта, обладавшая действительно даром предвидения. В ту же ночь, накормив разбойников, она выскочила из дома и обнаружила распятого на камнях Мишеля. Торчала окровавленная голень – открытый перелом. Мариетта мигом обмыла раны морской водой, нашла кусок дерева, привязала к нему ногу. Теперь надо было спрятать бедолагу так, чтобы его не обнаружили. Подхватив под руки, потащила в соседнюю бухточку, где пасла иногда коз и где среди кустов стояло что-то вроде шалаша.

Так обрел он новую обитель.

Как же понять все это? Для чего судьбе было необходимо забросить в лапы пиратов, лишить его золотого Франциска? Оправдание было в Мариетте – судьба подарила ему доброе женское сердце. Теперь он знал, что кто-то из его предков – выходец из Португалии.

* * *

Михаил обитал в шалаше среди кустов на берегу. А время наступило холодное, дожди и туманы, штормы и ветер. Мариетта приносила еду, загоняя коз в травянистую бухту. Вода была близко, в роднике, чуть выше шалаша, и Михаил, подпрыгивая на одной ноге или подползая на локтях, набирал флягу. Нога срослась, но неправильно. Мариетта хотя и слыла знахаркой и лечила всю ватагу, но в спешке оплошала и, глядя на ногу красавчика, то и дело качала головой.

Она незаметно перетащила в шалаш его баул, фанерный ящичек с красками, бумагу. Только он вдруг охладел к краскам и целыми днями глядел на море, то бурное, неприютное, то стелющееся закатной гладью, и говорил себе, что никогда не сможет изобразить природу такой, как она есть, и значит, не быть ему художником. Особенно эти мысли угнетали его в туманные дни, когда все предметы вокруг превращались в таинственные призраки.

Деревья, корявые и кургузые, чернели призрачно в белом тумане, а дальше полностью растворялись в чем-то серо-белом, похожем на разведенное козье молоко, которым поила его Мариетта. Как написать этот туман? И красок-то таких нет. А плещущая у ног вода? Сколько в ней оттенков, особенно там, где падала тень на солнечную поверхность. Нет, никогда не стать Мишелю художником под стать Левицкому.

Однажды была ясная, холодная, лунная ночь и в шалаш заползла собака. Легла рядом и, поскуливая, все терлась о его бок. Он погладил морду, но та продолжала скулить и ластиться. Присмотревшись, он понял: собака приползла к человеку, чтобы щениться! Догадался, когда увидел маленький черный комочек возле ног. Через недолгое время – второй, третий. Она скулила, мучилась, щенки появлялись крупные, но с человеком собаке было легче. Михаил гладил ее по голове, поражаясь природным инстинктам. Всю ночь она щенков вылизывала. Шерсть от стараний потемнела, поскуливания ее звучали то утешающе, то сердито. Шестерых щенков разбросала вокруг, а один оказался мертвым, и она отбросила его к краю шалаша.

Утром появилась Мариетта. Увидав собачье семейство, всплеснула руками и заворчала громким шепотом:

– Коломбина, дура, ты что надумала? Утоплю!

Михаил взмолился: оставь хотя бы одного!

– Куда? Чтобы визжал, а они услыхали и нашли тебя? Еще один дурень! – Она возмущалась, не сдерживаясь в выражениях, однако… пятерых щенков побросала в корзину, а одного все же оставила. – Ладно! С ним веселее, но, как прорежется голос, станет лаять, все равно утоплю. – Усатое ее лицо приблизилось. Он поцеловал ей руку, и она охнула.

А Коломбина, эта огромная собака, и ее крохотное существо скрасили ему жизнь, отвлекали от дурных мыслей. Михаилу перестали сниться кошмары, утишились воспоминания о Лохмане, усатом лодочнике, о пиратах, талисмане.

Щенок уже ползал, задние кривые лапки расползались, он напоминал лягушонка. Мастью он выдался цвета тумана, а на круглой мордочке чернели два круглых глаза и черная точка носа. Эти три точки и хвостик, похожий на кисточку, умиляли Михаила. Он брал щенка, прижимал к лицу, вызывая грозное рычание пятнистой Коломбины.

Щенок уже хлопал лапой по морде Коломбину, они устраивали веселые игры, кусали друг друга, и это было радостное зрелище.

– Не хочешь, чтобы я его утопила? – рыкнула Мариетта. – Ну, погоди, зададут они тебе!

Однажды Михаил сквозь кусты увидел рыжую Коломбину и бредущего вслед за ней приземистого плотного человека. Сердце часто забилось, он готов был ко всему, но в этот момент из-за поворота выскочила спасительница Мариетта.

– Сальвадор, ты куда?

– Что тут делает Коломбина? – спросил тот.

– Она разродилась, у нее щенки, не ходи, испугаешь! – и кокетливо обхватила мужа руками. – Сальвадор, скажи лучше, куда собираешься везти свою ватагу? – Она усадила его рядом, прижалась к плечу.

– В Марсель, – отвечал.

– Не в Испанию? А то и я бы…

– В Испанию потом. Пойдем в Марсель, оттуда в Смирну, а в следующий раз – Испания.

Михаил лежал, вжавшись в землю, испанского языка он не понимал, но словам «Марсель, Смирна» перевод не нужен. Неужели в Смирну? Там же Хемницер! Вот бы ему туда! Пираты отправляются на промысел? С того часа в Мишеле, как зерно в земле, стала прорастать мысль, как попасть в Смирну.

В следующий раз со щенком и собакой было хуже. В бухту нагрянула вся компания во главе с Сальвадором. Отшельник не успел спрятаться – он как раз ковылял в укрытие.

Шумная ватага мигом окружила его, белые зубы на темных лицах ощерились, сверкнули кинжалы. И почти в ту же минуту вездесущая Мариетта закрыла его своим телом.

– Заткнитесь! Сальвадор! Все скажу! – закричала.

Но те не обратили на нее никакого внимания. И тогда Мариетта, чтобы охладить молодцов, схватилась за край юбки, сбросила ее, оставшись в одной нижней кофте.

– Сальвадор, я скину с себя все, если вы не уйметесь! Пусть голой видят меня твои люди! – и взялась за край кофты.

Сальвадор выругался, опустил голову и встал в позу разъяренного быка: широкоплечий, коротконогий, он и впрямь похож был на быка, готового к битве. Мариетта, воспользовавшись паузой, захлебываясь, разразилась пронзительным монологом, и вся ватага, почесываясь и сплевывая, отступила. По жестам ее, выражению лица Михаил догадался, что она честно выложила всю его историю. Что-то в ее словах было обещающее, она указывала вдаль, – уж не предлагала ли взять его матросом на судно? А может быть, вывезти и продать в рабство?

И что же? Вечером того дня, хромая, пленник поднялся к пещере и выпивал с ними ром, и слушал их песни.

Вы скажете, что он вел себя слишком легкомысленно? Не похож на того, каким был? О нет, человек, попадая в подобные обстоятельства, вынужден им подчиняться, однако сущность его от того не меняется.

О дружба! Прощайте

Недоверчивого читателя, а такие есть, на выдумке, как воробья на мякине, не проведешь. Ему нужен факт, подлинный документ. Автор, учитывая это желание, часто приводит подлинные выдержки из документов XVIII века. Эта главка названа строкой из эпистолы (письма) Хемницера. К счастью, в те времена процветал эпистолярный жанр – правдивый, сохраняющий в чистоте события жизни человека, душевные его движения.

Мы оставили нашего Ивана Ивановича Хемницера в тот момент, когда он с лодки пересаживался на судно. О нем кое-что уже узнали из писем его к Львову. А еще он писал дневники, заметки, к примеру, о том, что его прибытие в Константинополь совпало с мусульманским праздником Рамазан. К тому же у султана родился наследник, и столица была украшена, охвачена ликованием, а вечерами фейерверками. В том месяце, по их вероисповеданию, был ниспослан на землю Коран. Есть и пить дозволялось только ночью, после захода и до восхода солнца, чем был весьма поражен Хемницер.

Празднества устраивались великолепные, несмотря на то что страна находилась в бедственном положении. Недавно скончался могучий султан Мустафа III, и к власти пришел Абдулла-Гамид I. После Русско-турецкой войны Турция, точнее, Османская империя, жила в постоянном брожении. Как пишут историки: «Ахмед-паша багдадский объявил себя независимым, Тахар, поддержанный кочевниками арабскими, принял звание шейха Галилеи и Акра; Египет был под властью Магомет-бея и не думал платить дань; Северная Албания находилась в состоянии восстания». Османская Порта жестоко всех подавляла. Но после подписания Кючук-Кайнарджийского мира с Россией все несколько присмирели.

Оттого-то Хемницер в одном из писем выразился так: «Раньше старики на костылях бежали на войну с русскими, а теперь ведут себя чинно и подобострастно на приемах в русском посольстве». Расставшись с Михаилом, 5 августа 1781 года он прибыл в Константинополь. Погода была всю дорогу злая: «Все качало и качало, и из хрипучего дерева последние силы выкачало». (Он имел в виду себя.)

Поразило его величественное здание русского посольства, загородный дом посла в Буюк-Дере, окруженный садами, цветниками, виноградниками. Осмотрев Семибашенную крепость, в которой содержались русские пленные – Толстой, Шереметев, Шафиров и многие другие, – Хемницер узнал, что и теперь там сидят русские.

На людных улицах бродило множество диких собак и кошек, повсюду нечистоты и беспорядок. «Улица в шесть шагов, а тут еще собаки и кошки, живые и мертвые, дохлые, превратившиеся в пепел».

Богатства у турок гость не заметил. Кафтан, шаровары, пояс, у многих за поясом ятаган, сафьяновые туфли да тюрбан на голове. А головы бритые, зато бороды густые, как щетка, и формой подобны лопате. Женщины, конечно же, с закрытыми лицами. Янычары, некогда грозные соперники, потеряли былое величие, теперь «они умели только скрипеть зубами».

То, что обнаружилось в Константинополе, повторилось, разумеется, в худшем виде в Смирне. От первых же новостей заныло сердце русского консула. Русский торговый корабль захватили морские разбойники, сожжена грекохристианская церковь, у секретаря Булгакова случился приступ лихорадки, а это весьма частая тут болезнь.

Надо было рассылать уведомительные письма, следить за паспортным режимом, наблюдать за таможней, торговлей.

Просыпаясь по утрам, консул слышал заунывные и пронзительные возгласы муэдзина, молитву за здоровье султана и его наследника. Доносился шум базара, расположенного неподалеку. Наблюдая местные нравы, Хемницер замечает: «Трубки курят, кофе пьют черный, а молока и не спрашивай, а сами сердитые. Только один раз я слыхал, как смеялись. А ежели занимают важные посты, такую значительность на себя напускают, что ой-ой-ой…»

Трудно ему было приноровиться к нравам здешних жителей. Переводчик (драгоман) так шумлив, что «всякое дело у драгомана увеличивается и каждая искра пламень делает». В таможне, за которую консул несет ответ, никто не хочет платить денег: «Платят три из ста пиастров, не отдают и десятой доли того, что полагается. И указа никакого для них нету».

В первые же месяцы на судне передрались русский, венецианец, грек и португалец. Случилось смертоубийство, троих из них выкупили, а русского повесили. Не успел вмешаться Хемницер. Это ли не горе!

А взятки? Какие только формы не принимали они! Местный судья (кади) пригласил русского консула к себе в гости, мол, желает показать османский дом, семью, жен своих без чадры. Три женщины обитали в трех комнатах, на кроватях высились горы подушек, на столиках стояли восточные сладости, лежали трубки.

– Греки поили бы вас, господин, фруктовой водкой, кормили вареньем, а я угощаю лучшим табаком, лучшим турецким кофе, – елейным голосом выпевал хозяин.

Гость интересовался: мирно ли живут женщины в доме, нет ли меж ними зависти? Удивился ответу кади:

– Зачем? Старшая есть хозяйка, средняя родила мне четверых детей, а младшая веселая, играет, ей четырнадцать лет.

Любопытно это Хемницеру, только тут надо быть начеку. Действительно, через неделю судья прислал ему дорогие ковры, мол, вышиты его женами для русского господина. Консул понял все и в тот же час вернул: «Кади прислал ковры и платки, шитые золотом, с комплиментами, и я их тоже с комплиментами послал ему обратно». Так что «мечтательный Дон Кихот» оказался отнюдь не наивен, и на восточную приманку-взятку не попался.

…Почти два года провел Михаил среди пиратов-разбойников под водительством Сальвадора. Нельзя сказать, что эта ватага лишь разбойничала, чаще они спекулировали, объезжая Средиземное море. Из Италии везли сладости, украшения, из Турции – пряности, из Португалии – бочки с портвейном. Бороздя бурные воды, по нескольку недель живали то возле Африки, то в пещере у Черного моря, но чаще – в скалах близ Барселоны.

Чего только не нагляделся Михаил в тех странствиях! Ведь в нем текла португальская кровь, кровь путешественников и мореплавателей: Генрих-мореплаватель, Бартоломео Диас, Васко да Гама, да мало ли их было? Ему бы пора, как блудному сыну, вернуться домой, подумать о крыше над головой, но… Пока он был разрываем между двумя точками на планете. Это Париж, где он хотел учиться живописи, и Смирна, где обитал Иван Иванович. А вдруг их судно забредет в неведомую Смирну?

И этот момент наступил. В 1784 году! Наш герой однажды услышал, как говорили: «Вон гляди, впереди два холма, как две женские груди, это и есть Смирна». Обрадовался, но вида не показал. Ему полагалось работать на веслах, он налегал на весла и зорко вглядывался в даль…

Небо висело неяркое, как бы выгоревшее. Показались высокие холмы, подымавшиеся кругло, наподобие женских грудей. На полукруглом склоне теснились розовые дома, сновали люди в пестрых одеждах. Гребцы крикнули «Смирна», и сердце Мишеля забилось. Он принял решение, но должен быть осторожен. Как только ватага разбредется по кофейням и злачным местам, ему надо скрыться, пока не надумал чего-нибудь капитан. Как найти русское консульство? Где можно услышать русскую речь? Скорее всего, на базаре, и он отправился туда.

Базар кипел, бурлил, как гигантский самовар. Звучали гортанные, певучие, лающие звуки, говорили по-турецки, по-гречески, по-арабски, по-персидски. И вдруг разнеслось: «Сукин сын, да ты ж меня хочешь обжулить!» Мишелю тот голос показался слаще сахара, и он двинулся за его владельцем. И не ошибся. Мужик указал проулок, который вел к русскому консульству.

Бегом бросился по проулку и оказался возле большого дома из розового туфа, с обширным садом. Обнаружив калитку и веревку, подергал за нее, вдруг как из-под земли выросли два янычара. Он торопился. Янычары же, напротив, стояли как вкопанные и, похоже, не собирались его впускать.

– Здесь Хемницер, русский консул? Я ищу его! – как можно громче крикнул Михаил в надежде, что его услышат в доме.

Янычары выдвинули свои ятаганы и стояли с непроницаемыми лицами. Но голос проник в комнату, где лежал Хемницер в приступе лихорадки. Целыми ночами напролет Хемницер кашлял и задыхался. Все же услышал знакомый голос, приподнялся и крикнул:

– Впустите, впустите его!

Иван Иванович встретил дорогого гостя, как самого близкого человека. Остаток дня и весь вечер они не расставались, рассказывали друг другу про все случившееся за эти два года. Хемницер жаловался:

– Когда из христианского, православного мира, оставя друзей, родных, Отечество, вдруг увидел себя посреди неизвестной земли, да еще один, без друга, без родных, – как снести боль? Кроме Отечества, Петербурга, нет для меня спасения! Кажется, жизнь осталась там, вдали, а тут – тоска, одиночество, да вот еще болезни.

Потом он, закрыв глаза, попросил:

– Теперь ты говори, где был, что видел.

Мишель, как мог, красочно описал свое пребывание у Мариетты, странствия по Средиземному морю.

Иван Иванович, помолчав, снова возвратился к прошлому:

– А помнишь, в Петербурге? Музыка Бортнянского, театр Дмитриевского, Княжнина, наши вечера у Бакуниных. Красота! А тут, кажется, будто съежилась душа моя, как улитка, будто воздуха ей не хватает.

Михаил кивал. И он испытывал нечто похожее.

– Не устали, Иван Иванович?

– Что ты, голубчик, твоя речь мне как лекарство. – Опять помолчал, откашлялся. – А ты знаешь, все эти янычары, что меня охраняют, тоже нехудые люди, они делаются все глаже и глаже.

– Еще бы! С вами-то, – откликнулся гость.

– Что ты думаешь делать дальше? Не возвращайся к этим пиратам!

– Нет, нет, ни за что!

– Худо русскому человеку тут. Мишель, неужто бросишь свое рисование? Ведь это грех: талант, Богом данный, закопать в землю. Собирался ехать в Париж – поезжай. Я говорил тебе, писал цидульку для художницы Виже-Лебрен. Потерял ее? Ну я еще напишу. Очень ей Россия нравится, а даме-художнице всегда нужен помощник. Глядишь, учеником станешь. – Вдруг он что-то вспомнил. – Знаешь что? Не откладывай! – Опять закашлялся. – Лихорадка замучила, не для меня сия страна. Вот что, завтрашний день корабль отсюда идет в Марсель. Не откладывай, поспешай. У меня бери все, что захочешь. Денег мало? Так я тебе вот что советую, ты рисуй карты! Не игровые, а карты Европы рисуй! Они теперь в цене, всем нужные…

Хемницер бессильно улыбнулся и закрыл глаза. Но через минуту встрепенулся и заговорил опять:

– Ты знаешь, как они встречали меня тут? Как зеленого осла. Помнишь басню мою про зеленого осла?.. – Помолчав, добавил: – Между прочим, я уже написал себе эпитафию.

 
Жив честным образом, он весь свой век трудился.
Но умер так же наг, как был, когда родился.
 

Мишель порывисто обнял его, пугаясь слова «эпитафия», но больной заметил:

 
– Мало ли написал я эпитафий? Вот еще:
Здесь тот лежит, о ком молчит людская похвала.
Ни племени оставил он, ни роду.
Оставил по себе он только Богу оду
Да добрые дела.
 

А помнишь басню мою про лестницу, которую хозяин подметал, начиная с нижних ступенек? Мести надобно с верхних ступеней, с верхов… Тебе предстоит еще сие узнать. А теперь иди, я устал. О дружба! Прощайте.

Лицо больного стало ярко-красным. Мишель на цыпочках покинул покои.

Утром местный лекарь не пустил его к Хемницеру, а переводчик уже стоял в дверях и торопил:

– Консул велел скорее! Судно не станет ждать!

Так наш герой, подверженный сторонним влияниям, подобный щепке, увлекаемой морем, в тот же день оказался на русском корабле, чтобы направить свои стопы не прямо в Париж, а в сторону Парижа. Но увы! Минует еще целых два года, пока он туда попадет. Странствующий юноша опять окажется в переделке, теперь уже в Венеции, ибо судно то, как оказалось, направлялось в Венецию.

* * *

А пока… Море лежало тихо, будто притаившийся зверь. Ласково поплескивала о борт волна. В мыслях своих Михаил перенесся к Мариетте, как удалось ему вырваться из пиратских когтей. А все же то было славное время! Или в нем говорила авантюрная кровь поручика Спешнева, умноженная на темперамент матери? Тогда, в бреду, он заговорил на португальском языке, а потом, попав в ватагу Сальвадора, какое получал удовольствие от испанских танцев, которые устраивали на палубе пираты!

Он не сбежал от сердобольной Мариетты, а мог бы выкрасть лодку и уплыть в сторону восходящего солнца, но трусливо отбросил эту мысль, задавшись другой загадкой: отчего он так люб женщинам старше себя? Отчего уступает их воле, доброте? Значит, такова судьба, и в будущем ему предстоит ей отдаваться. А рулем будет интуиция, догадка: что подсказывает нутро, то следует и делать.

Вдали показался корабль с черным флагом – уж не пираты ли? Донеслись музыка, гомон, песни. Неужели на флаге изображение красного быка? Уж и впрямь не судно ли Сальвадора? Михаил устроился так, чтобы ему было все видно, а его бы не могли обнаружить с судна, и в памяти его явственно встали картины пиратских странствий.