Текст книги "Создание Узбекистана. Нация, империя и революция в раннесоветский период"

Возникновение таджикского национального самосознания

Л. Жехак абсолютно прав, когда отмечает, что «образование Таджикистана представляло собой не результат, а момент зарождения таджикского национализма» [Rzehak2001:154].Таджикская национальная идентичность появилась лишь после того, как была создана Таджикская АССР. Самая поразительная черта этой трансформации – стремительность, с какой возникла таджикская интеллигенция, и страстность, с какой ее представители выдвигали свои требования. Вначале их требования сосредоточивались на языковых правах таджиков в Узбекистане, но очень быстро переросли в территориальные претензии. Таджикистан притязал не только на повышение своего статуса до уровня союзной республики, но и на некоторые территории Узбекистана. Второе требование было весьма необычным в советском контексте, а кроме того, потенциально проблематичным, поскольку отдавало национализмом и ирредентизмом. Среди тех, кто выдвигал эти претензии, были как новые лица, так и люди, которые еще в 1924 году считали себя узбеками.

Во многом столь бурный рост таджикской национальной активности обусловила политика, проводимая властями Узбекистана. Основополагающей чертой чагатайской концепции узбекскости было пренебрежение персидским наследием Средней Азии и сопутствующее ему отрицание наличия в регионе значительного персоязычного населения. С самого начала узбекские власти стремились свести к минимуму численность таджиков в Узбекистане. Всесоюзная перепись 1926 года показала резкое ее снижение по сравнению с предыдущими подсчетами населения. По данным Центрального статистического управления, в 1923 году в Самарканде при общем населении 102 700 человек было 81 700 таджиков, а в 1926 году – всего 61 000 из 138 800[773]773
  ГАРФ. Ф. 3316. Оп. 22. Д. 127. Л. 148 (21.12.1929). В опубликованной версии переписи цифры были еще ниже: так, указанная численность таджиков в Узбекистане за пределами Таджикской АССР составляла всего 350 603 человек. В Самарканде насчитали лишь 10 716 таджиков из 104 444 человек, в Бухаре – 3977 из 60 784 (см.: Всесоюзная перепись населения 1926 года. М., 1928. Т. 15. С. 9, 19–20, 27–29).


[Закрыть]. Центральное статуправление предположило, что изменилось национальное самосознание исчезающих таджиков и теперь они начали считать себя узбеками[774]774
  ГАРФ. Ф. 3316. Оп. 22. Д. 127. Л. 148 (21.12.1929).


[Закрыть]. Сходным образом Узбекский Наркомат просвещения пытался тем или иным путем ограничить обучение на таджикском языке.

Главная масса населения в городах: Худжанда, Бухары, Самарканда – узбеки и даже лица, говорящие на таджикском языке, могут быть не таджиками, и таджикский язык может быть их неродным языком, а только разговорным. Так как 90 % таджиков владеют узбекским языком, вопрос об организации таджикских школ не является особо существенным[775]775
  Цит. в: Сводка агентурно-документальных данных о развитии и росте шовинизма узбекской интеллигенции. 31.05.1928 // ЦК РКП(б) – ВКП(б)… С. 580.


[Закрыть].

Возникали споры даже по поводу языка, на котором дети говорили дома, причем для детей оседлого коренного населения по умолчанию предлагался узбекский язык.

Подобная политика вызвала возмущение среди нарождающейся таджикской интеллигенции и привела к быстрой радикализации ее позиций. Главной площадкой для выражения недовольства стала таджикская пресса, страницы которой запестрели сообщениями о самоуправстве узбеков. Приводилось множество примеров, когда людям говорили, что, если они назовутся таджиками, их вынудят переехать в Таджикистан [Джураев 2013: 69]. В глазах представителей таджикской стороны это являлось неопровержимым доказательством того, что перепись была сфальсифицирована и таджиков регистрировали как узбеков. Так же широко в таджикских газетах освещались жалобы на отсутствие в Узбекистане обучения на таджикском языке[776]776
  Подобные сообщения в прессе см.: Там же. Passim.


[Закрыть]. Эти сообщения в печати привели к быстрой радикализации характера таджикских требований. В 1929 году, когда Узбекский Наркомат просвещения решил «посредством точного и объективного подхода» определить, на каком языке говорят дети дома, чтобы перевести обучение в школах нацменьшинств на язык, на котором говорят их ученики[777]777
  О переводе преподавания в нацменовских школах УзССР на родной язык учащихся (Тезисы) // ЦГАРУз. Ф. 94. Оп. 5. Д. 434. Л. 90–93.


[Закрыть], жалобы таджиков переросли в требование отделения от Узбекистана.

Уже в мае 1926 года таджикское руководство поставило этот вопрос перед самим Сталиным. В своей докладной записке член Таджикского ревкома Ш. Шохтемур жаловался на стремление Узбекистана «обузбечить» 800 000 таджиков «всякими мерами дикого административного нажима и шовинистического произвола», что выражалось в отрицании их языковых прав и насильственной ассимиляции. Шохтемур перечислил ряд нарушений, на которые пошел Узбекистан. Таджикские дети были вынуждены посещать узбекские школы, а пантюркистские «шовинисты» отрицали само существование таджиков как нации. Таджикоязычных школ недоставало, они плохо финансировались и вообще притеснялись узбекской администрацией. Таджикский институт просвещения в Самарканде (также призванный служить нуждам Таджикистана) представлял собой жалкое двухкомнатное учреждение, тогда как в большинстве школ Узбекистана преподавание таджикского языка было запрещено, даже в районах с таджикским населением. Торжественное заседание по случаю первой годовщины «провозглашения Автономного Таджикистана» велось на узбекском языке, что спровоцировало «демонстрацию против Узбекистана»[778]778
  Шотемор Ш. О культурном и социально-экономическом положении таджиков на территории Узбекской Республики // ГАРФ. Ф. 3316. Оп. 64. Д. 224. Л. 1–5.


[Закрыть]. В последующие два года этот перечень жалоб повторялся в многочисленных петициях, направлявшихся в различные партийные и государственные органы. Данные жалобы требовали вмешательства государства в узбекские порядки. Однако в 1928 году Мухиддинов вывел вопрос на новый уровень, потребовав не только отделения Таджикистана от Узбекистана, но передачи ему городов Самарканда и Бухары. Население Бухары, утверждал он, с незапамятных времен было персоязычным, а следовательно, таджикским. Однако под влиянием панисламизма и пантюркизма, писал Мухиддинов, младобухарцы отрицали существование таджиков и стремились насильственно ассимилировать их с узбеками. После национального размежевания панисламизм и пантюркизм частично сменились агрессивным узбекским национализмом, который представляет собой серьезную «политическую ошибку», искажает национальную политику и способен дестабилизировать советскую власть в Средней Азии[779]779
  Муҳиддинов А. Мардум-и шаҳр ва атроф-и Бухоро тоциканд ё ўзбак //Раҳбар-и дониш. 1928. № 8–9, 15–18; русская версия статьи появилась в печатном органе Средазбюро: Мухиддинов А. Таджики или узбеки населяют город Бухару и его окрестности //За партию. 1929. № 9.


[Закрыть]. Поэтому логичным решением будет передать Бухару Таджикистану. Примечательно также, что таджикские активисты с самого начала пользовались партийными подозрениями в панисламизме и пантюркизме, чтобы критиковать узбекскую политику и выставлять ее как вредящую интересам партии, государства и революции[780]780
  В другой статье Мухиддинов напрямую атаковал джадидов, которые к этой поре стали олицетворять в партийном дискурсе буржуазный национализм и контрреволюцию. Он и себя до определенной степени обвинял в контрреволюционном поведении, которое осуждал, утверждая при этом, что увидел свет во время десятимесячного пребывания в Москве в качестве торгового представителя республики (Мухитдинов А. Роль джадидов в Бухарской революции // За партию. 1928. № 9).


[Закрыть]. «Такое положение вещей, – подчеркивал в вышеупомянутой докладной записке Шохтемур, – вполне соответствовало и соответствует взглядам панисламистских, пантюркистских и панузбекских кругов современной узбекской интеллигенции и духовенства». Жалуясь на «искажение» оппонентами партийной линии, таджикские активисты тем самым позиционировали себя как истинные советские люди. Обвинения в панисламизме, пантюркизме и национал-шовинизме – главных партийных фобиях в Средней Азии 1920-х годов – и по сей день превалируют в жалобах таджиков на узбекскую политику.

Шохтемур, ставший главным выразителем таджикских требований, являл собой новый тип таджика. Родившийся в Шугнане на Памире, он происходил из исмаилитской шугнаноязычной семьи. Осиротев в детстве, Шохтемур был усыновлен русским офицером, который увез его в Ташкент и отдал в русскую школу. После революции он, как и многие молодые люди с русским образованием, трудился в советских органах. Работал в Туркестане, в 1922 году был назначен в «тройку», которой было поручено устанавливать советскую власть на Памире. В Ташкент вернулся в 1924 году, как раз к размежеванию. Таким образом, Шохтемур не был ни персом, ни суннитом, зато, в отличие от большинства таджиков, не подпал под влияние джадидов и их национальной идеи[781]781
  В постсоветском Таджикистане Шохтемур считается одним из основателей Таджикистана, и его биография привлекала к себе много внимания. Объемный том «Шириншох Шохтемур» под редакцией К. Аламшоева (Душанбе, 2009) объединяет несколько разных его биографий и некоторое количество документов.


[Закрыть]. Мухиддинов, напротив, являлся отпрыском влиятельной бухарской семьи, которая до 1924 года не проявляла особого интереса к таджикскости. Теперь же он использовал критику джадидизма, пантюркизма и панисламизма не только затем, чтобы позиционировать себя как поборника советской власти, но и для дискредитации узбекского режима, возглавляемого заклятым врагом Мухиддинова, Ф. Г. Ходжаевым. Очевидно, что для Мухиддинова таджикский национальный вопрос был неразрывно связан с фракционной борьбой с Ходжаевым. Его единственный шанс вернуться в Бухару заключался в требовании передать этот город республике, в которой он оказался [Fedtke 2007: 36–38].

Мухиддинова поддержали несколько писателей, в том числе его товарищ по изгнанию Алиев. Они поставили вопрос так, что ни Средазбюро, ни ЦК не смогли его игнорировать[782]782
  Алиев А. Масала-йи милли дар Бухоро ва атроф-и он // Раҳбар-и дониш. 1928. № 11–12. С. 13–18; Джаббаров Ш. Против изменения национальной политики // За партию. 1929. № 3–4. С. 93–98. О других сообщениях в печати и петициях в архивах см. в [Масов 1991: 135–145, 163–169].


[Закрыть]. Между тем ОГПУ уже давно собирало материалы по «панузбекизму и росту шовинизма» среди узбекской интеллигенции. Как мы увидим в следующих двух главах, эти подозрения пагубным образом отразились на узбекской интеллигенции. Жалобы таджиков, сформулированные в выражениях, как нельзя лучше соответствовавших языку ОГПУ, сделали узбекско-таджикские межнациональные отношения одним из злободневнейших вопросов в повестке органов госбезопасности и партии. Дискуссия об отделении Таджикистана от Узбекистана и связанных с этим территориальных преобразованиях, начатая в 1929 году, была напрямую связана с подозрениями государства в «узбекском шовинизме». Эти подозрения, в свою очередь, были обусловлены попытками очистить ряды партии и утвердить центральный контроль над течением местной культурной жизни, предпринятыми с открытием в 1926 году «идеологического фронта».

Глава десятая
«Идеологический фронт»

В октябре 1924 года, в момент рождения Узбекистана, Абдурахман Саади составил обзор последних событий в области узбекской литературы. В этой статье, опубликованной в печатном органе комсомола «Узгариши ёшлар» («Революционная молодежь»), Саади отмечал, что главная черта современной узбекской литературной жизни – появление революционной литературы, характеризующейся романтизмом, упрощением языка и использованием символизма. По мнению Саади, главными ее апологетами были Фитрат, Чулпан, Эльбек, Вату, Шакир Сулейман и Гулям Зафари, которые все вместе завершили эпоху «реализма Бехбуди и Авлони», господствовавшую до революции[783]783
  Саъдий А. Ўзбек адабий ижод майдонида ҳаракатлар // Ўзгаришчи ёшлар. 1924. № 7. С. 49–50.


[Закрыть]. Такое понимание узбекской литературной жизни, при котором революция была связана не с классовым конфликтом, а с открытием новых эстетических горизонтов, вскоре было объявлено вне закона. В 1926 году партия открыла «идеологический фронт» против «старой интеллигенции» и ввела в культурный дискурс Узбекистана новые понятия, так что отныне рассуждения о литературе могли вестись только в категориях, основанных на официальном толковании революции. В культурную жизнь Средней Азии включилась партия, что имело далеко идущие последствия. По мере сужения пределов допустимого пантеон новой литературы претерпел радикальные изменения. Средняя Азия, ее прошлое и настоящее должны были представляться в универсальных марксистских категориях, определенных партией. Известные имена, которыми пестрела статья Саади, начали исчезать из общественной жизни. Ирония заключается в том, что последний раз Фитрат и Чулпан были упомянуты в печати в хвалебном контексте: на страницах руководства «Как писать новости, статьи, стихи и рассказы», составленного молодым писателем Анкабаем (Худайвахидовым, 1905–1938) и предназначенного для нового поколения советских узбекских писателей [Анқабой 1927: 10, 49–60]. Именно Анкабай и начинающие литераторы, для которых он писал, стали рядовыми этого фронта. Именно они осудили джадидов и свергли их с пьедестала.

Но хотя партия и мобилизовала новое поколение энтузиастов, она никогда не была совершенно уверена в их правоверности и лояльности. К несчастью, Коммунистическая партия Узбекистана по-прежнему была разделена по этническому признаку, и ее ранняя история отмечена рядом кризисов. За «Делом восемнадцати» в 1925 году последовали другие скандалы, породившие у партийного руководства глубокое недоверие к местным кадрам, которые оно считало идеологически ущербными и склонными к «национализму». Национализм, в свою очередь, толковался партией и ОГПУ все шире и сделался главным политическим грехом того периода. Борьба с ним, как внутри КПУз, так и вне ее, стала основной чертой политической жизни Узбекистана во второй половине 1920-х годов. Вкупе с новоявленной активностью партии в культурной политике борьба эта имела серьезные последствия для интеллектуальных и политических элит республики. Утверждая свое присутствие в культурной сфере, партия сделала ставку на новую когорту интеллектуалов, которые беспощадно критиковали своих старших собратьев и с готовностью осуждали их за идеологические грехи. Джадидов («приверженцев нового») стали называть «старой интеллигенцией» (эски зиёли-лар), время которой прошло. Этот переход от «нового» к «старому», свершившийся в течение десятилетия, вероятно, был проявлением стремительности перемен в революционную эпоху. Но у новых людей, пришедших на смену тем, кого еще недавно тоже считали новыми, имелись собственные проблемы: они также не сумели избавиться от подозрений в национализме, и судьбы их порой мало отличались от судеб джадидов.

Открытие «идеологического фронта»

Выбор времени открытия «идеологического фронта» в Узбекистане лучше всего объясняется возросшим ощущением могущества партии после национального размежевания, которое постоянно превозносилось как «вторая революция» в Средней Азии. До этого момента партия и ее европейское руководство слишком хорошо осознавали непрочность своей опоры и нехватку кадровых ресурсов, чтобы навязывать свою волю региону. Неустойчивость положения большевиков обусловила многочисленные тактические уступки и шаткое сотрудничество с дореволюционной интеллигенцией. Кое-кто из коммунистов-европейцев считал, что задачи просвещения невежественного мусульманского населения, уменьшения его «фанатизма», распространения грамотности и образования требуют мобилизации всех существующих в мусульманском обществе «интеллектуальных сил»[784]784
  О переписи «мусульманских интеллектуальных сил» в Туркестане, организованной ТурЦИК в октябре 1919 года, см.: ЦГАРУз. Ф. 17. Оп. 1. Д. 244. Л. 107.


[Закрыть]. В 1920 году политкомиссар агитпоезда «Красный Восток» Г. И. Сафаров не видел никаких проблем в использовании театральной труппы «Турк кучи» («Тюркская мощь») для распространения советских идей в Фергане[785]785
  Ҳамза Ҳакимзода Ниёзий архивининг каталоги: в 2 т. Ташкент, 1990–1991. Т. 1. С. 346–348.


[Закрыть]. Но такое отношение всегда сосуществовало с постоянным недоверием к чуждым идеологиям и буйным фантазиям местной интеллигенции. Учитывая, что почти никто из партийцев европейского происхождения не знал местных языков, единственными людьми, способными осуществлять политический надзор над местной культурной жизнью, были туземные кадры, зачастую тесно связанные с дореволюционной интеллигенцией, мировоззрение которой они разделяли. Чем крепче большевики держали в руках Среднюю Азию, тем нетерпимее становились они к идеологическому иноверию. И. А. Зеленский, прибывший в Ташкент в декабре 1924 года в качестве нового главы Средазбюро, чрезвычайно настороженно относился как к национальной интеллигенции, так и к местным коммунистам. Для него вопрос о том, что делать с национально настроенной интеллигенцией, был одним из самых насущных вопросов партии в Средней Азии[786]786
  Зеленский И. Что нам надо добиться? // Красный рубеж. 1925. № 1. С. 10.


[Закрыть]. Национальное размежевание создало более однородные республики и дало партии ощущение большего контроля над кадрами. Уверенность, вызванная этим ощущением, заставила партию стремиться к более жесткому надзору над местной культурной жизнью. Открытие «идеологического фронта» в Узбекистане было частью общесоветского феномена, поскольку партия повсюду стремилась прижать национальную интеллигенцию к ногтю, но в Узбекистане начало кампании было целиком и полностью обусловлено местными событиями и возникшим у партии ощущением собственного могущества.

Впрочем, движущей силой открытия «идеологического фронта» были органы госбезопасности. Как совесть режима и хранитель его идеологической чистоты, ОГПУ было застраховано от коренизации. Хотя оно располагало большой сетью местных осведомителей (судя по внушительным объемам собранных ими материалов, численность их должна была быть поистине велика), его аналитический персонал в Средней Азии почти полностью состоял из европейцев[787]787
  Я не нашел данных за 1920-е годы, но во время Большого террора 1937–1938 годов руководство НКВД Узбекистана состояло исключительно из европейцев – русских, евреев, грузин и армян. См. список руководителей НКВД в [Репрессия 1937–1938 гг. 2005, 1: 20–22]. ОГПУ довольно часто получало жалобы на отсутствие коренизации в органах госбезопасности. См., например: РГАСПИ. Ф. 62. Оп. 2. Д. 520. Л. 101 (заявление Абиджана Махмудова, октябрь 1926); Сводка агентурно-документальных данных о развитии и росте шовинизма узбекской интеллигенции. 31.05.1928 в [ЦК РКП(б) – ВКП(б) 2005, 1:577–578].


[Закрыть]. ОГПУ сделало борьбу с национализмом своей главной задачей. (Аналогичная борьба с «великодержавным шовинизмом» не велась; у среднеазиатских европейцев искали только национально нейтральные политические грехи: оппозицию или отклонение от линии партии.) В январе 1925 года, как раз в период образования Узбекистана, это ведомство инициировало создание Комиссии для разработки вопросов о привлечении внимания партии к работе ОГПУ по борьбе с буржуазно-националистическими группами и контрреволюционной идеологией, объединившей сотрудников ОГПУ и высокопоставленных партийных и правительственных деятелей. Согласно Л. Н. Бельскому, долгое время возглавлявшему ОГПУ в Средней Азии, «ни для кого не секрет», что те, кто «воевал с нами пять лет… не разбиты ни физически, ни духовно и что влияние их на массы еще весьма огромное». Эта ситуация, по мнению Бельского, усугублялась стремлением «мелкобуржуазных правительств» мусульманских государств, граничащих со Средней Азией, «застраховать себя от решительного влияния СССР и от притягательного примера образца Среднеазиатской советской государственности». В Средней Азии внутренние и внешние формы контрреволюции переплетались особенно тесно. Поэтому в задачи советской власти входила «строгая борьба со злостной национальной интеллигенцией путем выявления их панисламистской и продажно-англофильской сущности»[788]788
  РГАСПИ. Ф. 62. Оп. 2. Д. 194. Л. 8-17 (13.01.1925).


[Закрыть]. Налицо все страшилки: и панисламизм, и иностранная интервенция, и контрреволюция, принявшая вид национализма местной интеллигенции. Эти темы широко обсуждались в ходе последовавших нападок на интеллигенцию.

Как и многие другие советские категории, национализм оказался понятием весьма растяжимым. Шпионами ОГПУ был накоплен огромный свод материалов (отчетов о подслушанных разговорах, перлюстрированной переписки, тайно переписанных выдержек из личных дневников, доносов), которые их начальство использовало в своих докладах в качестве доказательств. Под «национализм» подпадало буквально все: от открытого осуждения советского строя (нередко приписывавшегося джадидам) до недовольства темпами осуществления советской политики. Так, заметка в сатирическом журнале «Муштум» о парадоксальном явлении («хотя коренизация – вопрос чрезвычайный, но если его поставишь – получишь обвинение в национализме»[789]789
  Отрывок цит. в: Сводка агентурно-документальных данных… С. 577. Я не смог найти оригинал. Доступные отчеты ОГПУ подтверждают справедливость этого замечания.


[Закрыть]) в глазах ОГПУ являлась доказательством национализма в среде узбекской интеллигенции. По сути дела, эта тема стала страшилкой для ОГПУ, которое рассматривало «разговоры о коренизации» как «проявление современной тактики антисоветской борьбы узбекских националистов: внедрение в советский аппарат, партию, подготовка молодежи и т. д.»[790]790
  Там же. С. 583.


[Закрыть]. Учитывая, что многие узбекские коммунисты смотрели на коммунизм сквозь призму нации и антиколониализма, определение, даваемое национализму ОГПУ, могло грозить опасностью даже членам партии. Поэтому неудивительно, что от подозрений не был избавлен никто. В этом огромном архиве фигурируют имена всех до единого общественных деятелей. Для ОГПУ никогда не составляло труда отыскать изобличающие доказательства вины тех, кто попадал в его лапы.

Весной 1926 года ОГПУ произвело ряд арестов лиц, которых оно охарактеризовало как «бывших руководителей вооруженных выступлений против Советов»: С. Мирджалилова, А. А. Махмудова и У А. Ходжаева[791]791
  РГАСПИ. Ф. 62. Оп. 2. Д. 518. Л. 167 (сентябрь 1926).


[Закрыть]. Эти деятели, имевшие отношение к Кокандской автономии, остались непричастны к советским институтам. В 1922 году они встречались с Орджоникидзе, и ОГПУ заподозрило их в руководстве местным националистическим подпольем. Мирджалилов был приговорен к трем годам принудительных работ на Соловках, после освобождения сослан в Сибирь, где вскоре и закончил свою жизнь[792]792
  Саидносирова 3. Ойбегим менинг: хотиралар / под ред. Н. Каримова. Ташкент, 1994. С. 51, 70.


[Закрыть]. Ходжаеву было разрешено вернуться в Ташкент и вести спокойную жизнь до последнего ареста, произошедшего в 1931 году[793]793
  Садыков X. Убайдулла Ходжаев: штрихи к политическому портрету // Человек и политика. 1991. № 11. С. 82; Политические деятели России 1917: Биографический словарь. М., 1993. С. 335.


[Закрыть]. Махмудов в октябре подвергся длительному допросу в ОГПУ, после чего был освобожден. Он оставался под подозрением, однако умер своей смертью в 1936 году. Примерно в то же время под арестом оказался и Кадыри – не за прошлые прегрешения, но за недавний проступок: в остросатирическом произведении, опубликованном в феврале 1926 года на страницах «Муштума», он жестоко высмеял А. И. Икрамова[794]794
  Овсар [псевд.]. Йиғинди гаплар // Муштум. 1926. № 3. 25 февраля. С. 2–3.


[Закрыть]. Партия вообще настороженно относилась к журналу: в предыдущем году жалоба на злопыхательское изображение заместителя председателя Сырдарьинского облисполкома дошла до самой Москвы[795]795
  В августе 1925 года Центральная контрольная комиссия ВКП(б) предложила ЦКК Узбекистана «наблюсти за тем, чтобы состав редакции ж. “Муштум” был радикально изменен в сторону обеспечения партийной линии» (РГАСПИ. Ф. 121. Оп. 2. Д. 10. Л. 63–63 об.). См. еще одну внутрипартийную жалобу на «Муштум»: РГАСПИ. Ф. 62. Оп. 2. Д. 412. Л. 106.


[Закрыть]. Теперь же провинность Кадыри, по-видимому, обеспечила возможность поставить его на место. Кадыри провел в тюрьме несколько месяцев, ожидая суда. Он был прощен, но больше никогда не сотрудничал в прессе и до конца своих дней зарабатывал на жизнь литературным трудом и переводами[796]796
  Лучшую биографию Кадыри можно найти в мемуарах его сына; см. наиболее полную (и нецензурированную) версию [Қодирий 2005].


[Закрыть].

Аресты сопровождались массированной словесной атакой на джадидов, которой руководили правоверные партийцы. Вне всякого сомнения, за этими нападками стоял Зеленский, однако осуществляли их Икрамов и его друзья – «молодые коммунисты», отобранные для руководства Компартией Узбекистана. Ими двигали идеологический радикализм вкупе с раздраженным отношением к старшим товарищам и необходимостью демонстрировать партийным властям свою преданность. Фракционную внутрипартийную борьбу следовало вести посредством радикализации своих противников, хотя порой насущные потребности фракционной борьбы даже перевешивали необходимость производить впечатление на партийное руководство. Развернувшаяся дискуссия велась на большевистском языке и была сосредоточена на том, насколько джадиды и джадидизм подходят под политические категории нового режима. «Политическая сущность» джадидов и джадидизма теперь должна была оцениваться задним числом, по внешним, относительно их собственного опыта, критериям. Учитывая, что в глазах джадидов класс не являлся значимой категорией и что до 1917 года у коренного населения не существовало социалистических организаций, неудивительно, что в ходе полемики все джадиды были признаны идеологически и политически подозрительными. Но, самое главное, новые критики джадидизма неразрывно связывали культурную деятельность джадидов с их недолгой политической активностью в 1917–1918 годах, которую, в свою очередь, вписывали в характерный формирующийся нарратив о зарождении советской власти, лишенный среднеазиатского колониального аспекта. Партийная постановка вопроса в такой манере существенно трансформировала критерии полемики в Узбекистане.

События достигли кульминации накануне I Всеузбекского съезда культпросветработников в январе 1926 года. Он задумывался как встреча узбекской интеллигенции для обсуждения культурной политики во вновь созданной республике, но, помимо этого, давал партии возможность отделить простых работников культуры от ставших ненужными «старых интеллектуалов». Перед съездом в печати появился ряд статей с критическим разбором джадидизма. Атаку возглавили узбеки. Тогдашний секретарь Ташкентского обкома партии и «молодой коммунист» А. Таджиев разделил узбекскую интеллигенцию на две группы: одни вышли на сцену до революции и поголовно являлись националистами [миллиятчи] и «представителями торгового капитала», другие были порождением советской власти, служили нации [миллий], рабочим и крестьянам[797]797
  Тожий А. Миллий зиёлилар ўртасида ишлаш тўғрисида // Қизил Узбекистан. 1926. 11 января.


[Закрыть]. Икрамов был менее снисходителен. Выступая на съезде, он объявил джадидов рупором «национальной буржуазии» в регионе. При «ханах, беках и русской монархии» джадиды были революционерами, но революция сделала их ненужными. В 1917 году они боролись за национальное государство и против советской власти, опираясь на национализм, состоящий из туранизма, тюркизма и исламизма – идеологий, враждебных рабочим. Икрамов обвинял интеллигенцию в том, что она искала поддержки у контрреволюционной русской буржуазии и басмачей. «Национальная буржуазия», возможно, и была прогрессивной при царях, но после торжества большевиков сделалась реакционной и якобы вступила в союз с английским империализмом, знаменосцем интересов мирового капитализма[798]798
  Ўзбекистон маданий-маориф ходимлари қурилтойида // Қизил Узбекистан. 1926. 28 января.


[Закрыть].

Речь Икрамова задала тон на весь остальной год, и нападки на джадидов усилились. В апреле вызвало скандал издание учебника для начальной школы по узбекскому языку. Составленный группой авторов, в которую входил и Мунаввар Кары, он подвергся осуждению за «контрреволюционное» и «узко националистическое» содержание. По мнению Н. Инаяти, руководителя узбекского Академического центра при узбекском Наркомате просвещения, где была издана книга, идеологическая (мафкуравий) позиция учебника была неприемлема для советских школ. Он возражал против включения в книгу таких предложений, как «Не обижай врага» и «Не борись с сильным», которые шли вразрез с намерением советской школы воспитывать героических борцов за интересы трудящихся. «Отравлять детей, у которых еще не сформировалось сознание, такими вредными мыслями – большое преступление», – громогласно вещал Инаяти[799]799
  Иноятий Н. Танқид ва мулоҳаза: Тил сабоқлиғи исмли ўқув китобига бир назар // Қизил Узбекистан. 1926. 28 апреля.


[Закрыть]. Мунаввар Кары находился под надзором с 1921 года: ему было позволено работать в вакуфном управлении, но от прессы он был отлучен. Учебник стал его последним педагогическим трудом. Тираж был изъят и уничтожен, а взамен безотлагательно опубликована исправленная версия.

Не все в партии соглашались со столь радикальным курсом. К «национальной интеллигенции» принадлежало подавляющее большинство людей, имевших современное образование и навыки, необходимые для функционирования режима. Было не так-то просто разом исключить их из общественной жизни. Таджиев, высказываясь по поводу интеллигенции, допускал возможность привлечения «старых интеллектуалов» к советской работе: «Конечно, партия не хочет отмахиваться от них и не иметь с ними дела. Это было бы неправильно. Конечно, мы должны использовать ту часть «старой интеллигенции», которую можно использовать в работе»[800]800
  Тожий А. Миллий зиёлилар…


[Закрыть]. «Молодой коммунист» и нарком просвещения Р. А. Иногамов со знанием дела встал на защиту джадидов. Узбекская интеллигенция, утверждал он, играла революционную роль еще до революции, когда самым мощным движением среди узбеков было стремление к независимости. После революции кое-кто из представителей интеллигенции, таких как «патриотические мечтатели, белые интеллектуалы [ватанпарвар хаёлпараст ок зиёлилар]», арестованные в 1921 году, выбрал путь контрреволюции, но некоторые, будучи носителями культуры, до сих пор играли определенную роль. «Мы должны сделать интеллектуалов, которые близки Советам, истинными служителями советского строя». Русский подход, продолжал Иногамов, не всегда годится для узбекских реалий из-за отсталости Узбекистана и его колониальных особенностей, которые диктуют максимальное использование всех интеллектуальных сил[801]801
  Инъом Р. Зиёлилар тўғрисида // Қизил Ўзбекистон. 1926. 10 января.


[Закрыть]. Вмешался сам Сталин, заявив, что недопустимо «рассматривать узбекскую некоммунистическую интеллигенцию как общую реакционную массу и угрожать им огульно арестом, как это делают у вас некоторые товарищи»[802]802
  И. В. Сталин – Средазбюро и ЦК КПУз // РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 34. Л. 56 (22.04.1926).


[Закрыть]. Но у Икрамова и его сторонников были свои мотивы, которые удерживали их от каких бы то ни было компромиссов. Икрамову нужно было упрочивать свое положение в партии, и он использовал вопрос об интеллигенции для атаки на соперников. Первой жертвой пал сам Иногамов. Разногласия с Икрамовым привели к тому, что его обвинили в национализме, «поддержке национальной интеллигенции, упадочном настроении, пессимизме, разложении кадров»[803]803
  РГАСПИ. Ф. 62. Оп. 2. Д. 470. Л. 150–151 об.


[Закрыть]. Его инакомыслие сочли настолько серьезным, что он удостоился страшного суффикса «-щина»: так в партийную историю вошла «иногамовщина» – обозначение нездорового внутрипартийного национализма. Сам Иногамов был переведен на незначительную должность в аграрном Кашкадарьинском округе и впоследствии постоянно подвергался преследованиям.

Более серьезным соперником для Икрамова являлся Ф. Г. Ходжаев. Они оказались по разные стороны нескольких ключевых водоразделов. Слияние туркестанских и бухарских территорий при образовании Узбекистана породило заметное соперничество между туркестанскими и бухарскими политиками, за плечами у которых были разные политические ситуации. Прошлое мла-добухарца Ходжаева и его опора на Бухару наделили его совершенно иными качествами, чем ташкентского «молодого коммуниста» Икрамова. Политические расхождения между ними вылились во взаимную неприязнь. Весь 1925 год Ходжаев жаловался в Средазбюро на внутрипартийные и внутриправительственные интриги против него, хотя, к удовлетворению Средазбюро, обвинения эти доказаны не были[804]804
  Переписку, порожденную опасениями Ходжаева, можно изучить в: РГАСПИ. Ф. 62. Оп. 2. Д. 189. Л. 71-100.


[Закрыть]. В подобной обстановке громоотводом для нового конфликта двух высокопоставленных партийцев стала судьба Фитрата. Фитрат вернулся из Москвы накануне размежевания, но после возвращения, по-видимому, избегал тесных контактов с государством[805]805
  Фитрат афанди Тошкентда // Туркистон. 1924. 7 сентября.


[Закрыть]. Он сотрудничал с Академическим центром Наркомпроса, который рекомендовал к изданию его книги[806]806
  Имя Фитрата несколько раз появляется в протоколах Академического центра в 1925–1926 годах, но он, по-видимому, не был его штатным сотрудником; см.: ЦГАРУз. Ф. 94. Оп. 1. Д. 246. Л. 5, 59, 60.


[Закрыть], но не присутствовал на январской конференции «работников культуры» 1926 года и, как утверждают, отклонил предложение преподавать в Среднеазиатском коммунистическом университете (САКУ) и отказался от постоянной должности в Наркомпросе[807]807
  РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 27. Д. 2. Л. 102 об.


[Закрыть]. В руководстве партии возникли разногласия по поводу того, как с ним поступить. В начале 1926 года отдел агитации и пропаганды ЦК заблокировал публикацию книги Фитрата. Ходжаев публично усомнился в обоснованности цензурного запрета. Сочинения Фитрата «являются достоянием нашей культуры и не противоречат нашей советской политике»[808]808
  Там же. Л. 65.


[Закрыть], – заявил он и высказался в пользу большей гибкости при решении вопроса об интеллигенции[809]809
  Тамже. Л. 112–119.


[Закрыть]. Вопрос о роли интеллигенции и Фитрата в частности подробно обсуждался на II Пленуме КПУз в мае, где Ходжаев защищал Фитрата от резких нападок Икрамова и других «молодых коммунистов», таких как X. X. Бурнашев. Именно вмешательству Ходжаева Фитрат, по крайней мере частично, обязан тем, что он остался на свободе, а книги его продолжали издаваться, пусть даже он был фактически отлучен от прессы.

Ходжаев спас Фитрата, но сам не пребывал в полной безопасности. Сын миллионера и поборник реформ, Ходжаев был «старым интеллигентом». Он ощущал необходимость обрисовать джадидизм в терминах нового режима. В серии работ, опубликованных в 1926 году, Ходжаев утверждал, что «старая интеллигенция» была не классом, а «прослойкой», выражавшей интересы не только класса, но и общества, в котором она возникла. Следовательно, джадидизм являлся не только буржуазным движением, но и представителем многих полупролетарских групп общества. Не был он и однородным: после революции разные группы джадидов пошли различными путями: некоторые стали коммунистами, другие приобрели более реакционный оттенок [Ходжаев 1926а; Ходжаев 19266; Ходжаев 1926в]. Однако ссылка на специфику Средней Азии, использованная в качестве довода в пользу того, что джадидов следует рассматривать в их изначальном контексте, не слишком помогла Ходжаеву. Он был немедленно подвергнут нападкам в партийной печати, а историк П. Г. Галузо осудил его за то, что в своем анализе он пренебрегает надлежащими марксистскими категориями, изображая младобухарцев революционерами и приравнивая их к коммунистам[810]810
  [Туркестанский 1926]. Эта брошюра содержит тексты двух рецензий Галузо, которые также были опубликованы на узбекском языке в официальном теоретическом печатном органе партии [Туркистонский 1926].


[Закрыть]. В январе 1927 года к Галузо присоединился сам Икрамов, который обрушился на членов партии, пытающихся доказать, что джадидизм был предшественником Коммунистической партии, и связал эту позицию с неизжитым национализмом в партийных рядах[811]811
  Икромов А. Борьба за партию // Правда Востока. 1927. 7 января; Икромов А. Против извращений линии партии // Правда Востока. 1927. 24 января.


[Закрыть].