Текст книги "Зеркало для тела осени"

Новый завет

Он не знает, как говорить эти слова,

он не знает го́лоса пустоши,

он – дремлющий каменный жрец,

согбенный под дальними языками.

Вот он движется под осыпью

в климате новых букв,

отдавая поэмы грустным ветрам,

грубо волшебно как медь —

он язык на волнах между мачт,

он всадник чужих слов.

Предел неба

Он видит во сне, как бросает глаза

в глубину приходящего города,

видит, как танцует посреди бездны,

видит, как забывает дни, что пожирают всё,

дни, что всё создают;

видит, как он возрождается, как разрушается

словно море – что торопит тайны,

зачинает новое небо на пределе неба.

Видение

Я вижу между подлыми книгами

под куполом желтым,

как летит ветхий город,

вижу стены из шелка

и казненную звезду,

что плывет в зеленой бутыли,

я вижу статую из слез,

из горшков и кувшинов,

и как падают ниц

перед правителем.

Как нужно упасть

Я живу между чумой и преисподней,

у меня есть язык, есть немые миры,

я живу в яблоневом саду и на небе,

в первом счастье, в отчаянье,

в ладонях у Евы —

хозяином про́клятых деревьев,

хозяином их плодов;

я живу между искрами и облаками,

внутри растущего камня, в книге,

что знает тайны и как нужно упасть.

Диалог

– Где же ты был?

Что за свет плачет под твоими ресницами?

Где ты был?

Покажи, что ты написал? —

Я не ответил ей. Я не знал ни слова

и сейчас я порвал все бумаги,

я не смог найти звезду под тучами чернил.

– Что за свет плачет под твоими ресницами?

Где же ты был? —

Я не ответил ей. Ночь была бедуинским

шатром, а свечи – племенем,

а я изможденным солнцем,

под которым земля продолжает свой рост

и блуждает праведник в долгом пути.

Псалом

Я играю со своей страной;

Я вижу, как ее грядущее проступает за страусиными ресницами. Я соблазняю ее историю, ее повседневность, обрушиваюсь на них как скала или гром. На изнанке полдня я запускаю ее историю.

Я чужой вам, я на другой стороне. Я собой заселяю страну – и во сне, и наяву, я раскрываю бутон, и живу в нем.

Нужно, чтобы нечто рождалось, и я молниям открываю пещеры под собственной кожей, я строю гнезда. Нужно, чтобы я громом прошел сквозь соломенно-грустные губы, между камнем и осенью, между плотью и порами, между одним бедром и другим.

И поэтому я пою: – Приди ко мне, образ, наша агония тебе к лицу.

И поэтому я кричу и пою: – Кто принял нас здесь по-матерински, кто кормит нас смертью?

Я приближаюсь к себе, приближаюсь к развалинам. Меня охватывает губительное молчание – мал, чтобы канатом обернуться вокруг земли, и вовсе не настолько остер, чтобы пронзить лик истории.

Вы хотите, чтобы я был как вы. Вы ва́рите меня в котелке ваших молитв, вы меня разбавляете солдатской похлебкой, добавляете перец тирана, и разбиваете меня как царский шатер, воздвигая мой череп как флаг.

– О, смерть моя,

приходи вместе со всем этим ко мне, я бегу, бегу, бегу к тебе.

Даль отделяет вас от меня огромностью грезы.

Я дразню в вас гиен и дразню богов. Я высаживаю в вас смуту и вскармливаю вас лихорадкой, я учу вас странствовать без проводников. Я – полюс ваших экваторов, я – проходящая весна. Я – дрожь в ваших глотках, и ваши слова пропитаны моей кровью.

Ты подползаешь ко мне как ящерица, я привязан к твоей пыли. Но нас ничто не связывает, а разделяет всё. Пусть один я сгорю, пусть пройду сквозь вас световым копьем.

Я не могу жить с вами, не могу жить ни с кем, кроме вас. Вы – волны моих чувств, и мне нигде не скрыться от вас. Но закричите же: «Море! Море!» Но поймите, что на вашем пороге солнечные бусы.

Откройте мою память, обнаружьте мое лицо под ее словами, мои буквы. Когда вы увидите пену, ткущую мою плоть, и камень, растворенный в моей крови, вы увидите и меня.

Запертый словно ствол дерева, сущий и несжимаемый как воздух – я не смогу вам подчиниться.

Я родился на каменоломне лилий, вырос на оси молний, и теперь живу между светом и травой. Я бушую и пробуждаюсь, я сверкаю и омрачаюсь, я проливаюсь дождем и выпадаю снегом. Часы – мой язык, а страна моя – день.

(Люди спят и лишь умерев просыпаются) или как сказано было: «Вы спящие, и, если проснетесь, умрете», как-то так это скажут.

Вы – грязь на моем оконном стекле, я должен стереть вас, я – грядущее утро, и карта, что чертит себя сама.

Но внутри у меня лихорадка,

     что мучит вас по ночам,

и я жду вас

в морской раковине ночи,

в рокоте пучины,

в прорехах небесного сада,

в липах и акациях,

в соснах и кедрах

в подбрюшье волны, в соли

я жду вас.

Превращения и переселения в края дня и ночи

Цветок алхимии

Мне нужно отправиться в пепельный рай,

бродить в его тайных деревьях,

где в пепле – истории, алмазы и золотое руно,

мне нужно бродить среди голода, жатвы и роз,

нужно отправиться и отдохнуть

под аркой сиротских губ:

в сиротских губах, в их израненной тени —

цветок этой древней алхимии.

Дерево дня и ночи

Я приду до наступления дня,

я просияю до расспросов о солнце,

и деревья придут, обступая меня,

     и тенистые бутоны,

и на моем лице грёзы воздвигнут

за́мки и острова́ из тишины,

     не знающей предков, – всё это сло́во,

и праведно светится ночь, и забывается

в бабочках дней,

и когда потоки обрушатся на меня,

и бутоны увянут, заснут —

по зеркалам и воде я ударю, и прояснюсь

как поверхность виде́ний, и снова засну.

Дерево Востока

Я же стал зеркалом,

и всё во мне отразилось,

среди твоего огня я сменил

обряды воды и растений,

я сменил форму звука и зова.

Я стал видеть тебя двойным —

тебя и эту жемчужину,

что плывет в зрачках,

стали любовниками мы с водой:

я рожден во имя воды,

и во мне рождена вода —

мы с водой близнецы.

Флаг

Я смешал огонь со снегами,

но огням непонятны леса́ мои и бесснежье,

и оставлю я скрытое волокно,

поселюсь среди цветов и камней,

стану невидимкой,

буду исследовать,

увижу,

буду бушевать

словно свет между зарей и флагом.

Дерево огня

Семейство листьев с деревьев

садится на могилу источника,

ранит слезливую землю,

рядом с водой читает книгу огня.

Семейство мое меня не дождалось,

ушло,

и ни огня, ни следов.

Извилистое дерево

В полях уныния, в траве я черчу

     свои каменистые дни,

разбивая поверхность зеркал,

между полуденным солнцем и водой

     в человечьем пруду.

Мои годы переселяются словно голод,

     они сгинули где-то в извилистом лесу,

мои годы…

Я увидел их клювы спутанными,

     они сгинули где-то в извилистом лесу,

между его вечных гнезд.

Дерево старья

И когда они сдадутся на острове век,

я буду гостем среди раковин и кувшинов

и увижу эпоху бутыли,

соберутся они между искрами и водой

и одарят человека всем, что есть —

историей или огнем истории,

и меня понесли над ветвями

в заколдованном белом лесу —

это их день, обещанный джиннам,

мой город и краткая ночь.

Дерево

Растение голодных —

чаща надежды,

там плачь становится

деревом, а ветви —

родиной для беременных женщин,

родиной жатвы.

Каждая ветка – зародыш,

спящий в кровати пространства,

зеленея, колдующий криком,

он покинул пепельный лес,

покинул башни несчастья,

унося голодные вздохи

в жалобах на природу.

Дерево

Ежедневно

за оградами умирает ребенок, умирает,

засеивая углы своим лицом,

призраками окружают его дома́,

ежедневно

грустное привидение приходит из могилы,

возвращаясь из горькой страны,

     из далеких пределов,

и навещает город, площади его и приюты,

истаивая как свинец,

ежедневно

голодная джинка приходит из пустыни,

и на лице ее знак —

цветок или же горлица.

Дерево

Рядом с Джируном есть дверь из роз,

     омывающая

прохожих своим ароматом,

и там же шатер для ранений,

и там же роща для утр,

все ее ветви – мосты, проводящие взглядом ее

к рыданьям ветров

для такого же утра.

А ночи – дома́ сновидений,

     гостиницы для утомленных.

Они вострят свои флейты, читая

книги воды и пыли,

обращают свои честные слезы

к бусам, лавровым венкам,

ожерельям, и рана из роз омывает прохожих

в источнике грусти.

Дерево

Он призывал и приносили ветры

из каждой долины по корешку,

ткали Западу одежды Востока

     (наклонился над ним Иисус,

     зеленый как жемчуг,

     и осел там, в белом минарете,

     на краешке дамасской веры,

     и убил Сатану

     на краешке дамасской веры),

и тьма на его пути осветилась,

преобразилось небо

любовью к тому, кто умер и кто

пришел и перестал воскресать.

Театр и зеркала

Зеркало мгновения, которое

поднимется? И как же?

Не на горы твои из пламени,

не на заснеженные я восхожу

к тебе с молчаливым лицом,

посланница грусти,

с кровью своей восхожу —

как когда я сказал: «Поднимаюсь», —

и раскололась ночь,

и теснила тоска, восхождение.

Зеркало времени

Я зову тебя, мои дни без надзора,

и это пустынное пространство —

пиршество сна, праздник тоски

по плодовым деревьям;

я зову тебя, чтобы его ты привел.

Высокое облако скорби —

если тебе отдохнуть, склониться

как ветке на незаметном ветру,

и этот кувшин – элегия

или цветок,

а этот чай – фонтан.

Я зову тебя, чтобы услышал ты: вот эхо,

приносящее нам опьяняющую траву…

И время ушло на Запад, и тоска оделась

в нашу одежду,

сделалась ладаном – он

скручивает наши ресницы,

исходит из древнего

купола,

покинувшего бытие.

Голодный

Он рисует голод в тетради

при помощи трав и дорог,

укрывает листву

платком из сновидений —

мелькнуло для нас

солнце любви, и ресницы его колыхались,

и вот перед нами сумерки.

Поэты

Между эхом и голосом двое поэтов:

первый говорит как расколотая

луна,

второй молчит как ребенок,

и дремлют но́чи

в ладонях вулкана.

Дамаск

Дамаск —

караван звезд на зеленом ковре,

сосцы угольков, апельсины —

Дамаск —

тело возлюбленного на кровати,

натянутое как лук,

и месяц,

откупоривающий во имя воды

бутылку дней – каждый из дней

кружится вокруг моей ночи,

проваливается желанной жертвой

в жерло твоего вулкана…

И спящие деревья у моей комнаты,

и мое лицо

как яблоко,

и моя любовь

как подушка, островок…

Если бы она пришла,

если бы она пришла —

Дамаск —

ты плод ночи, и ты кровать…

Бейрут

1

Он живет в Бейруте,

ему кажется, что земля – алфавит,

и пять университетов,

и скалы – яблоки, песни,

однако он умирает —

умирает, бормоча,

что живет в черепной коробке

в иное время иным человеком.

2

В комнате

был стол,

там спорили гости,

мясо букв было

горами, а напиток

был зельем, и его обходили по кругу,

а на золотистом балконе на своде стола —

лицо, погибающее вместе с иными

     погибшими

лицами – лицевая обложка.

3

Аиша ушла, и каждая ночь —

кровать, и каждая верблюдица – светильник

ослепшего те́ла или ослепшего времени.

Аиша пропала – погублена краска желания;

с нею танцевал эмир в шляпе нищего

или нищий в шляпе эмира,

и пока слова не задремали, он был

     для нее богачом;

он руку согнул, чтобы локтем укрыть

ее живот, и заснул.

Зеркало раздора

(За ним – никого,

он отказывается

от материнской груди,

и зовут его спор.

А они режут крыс,

режут, пока он не видит,

умащают кровью раздор,

забивают козу, умащая кровью раздор,

ему нравится кровь,

она его кормит грудью, она его мать.

А дальше было вот что:

…он поднялся на кафедру с луком

в руке, покрытый вуалью,

и сказал – маской и стрелами – не голосом,

     не словами:

«Я – сын ясности, прошедший огонь…»

Я – вопрос и светоч,

я – всадник,

и горе тому, кто станет моей добычей…)

И затряслось все вокруг,

закачалась страна как дерево,

и упал минарет как плод,

и обрушилось время.

Зеркало мученика

Когда древки застынут и прервется дыханье Хусейна,

и украсятся телом Хусейна,

и кони растопчут каждую точку на теле Хусейна,

и стащат, и раздерут одежды Хусейна,

увижу, как каждый камень оплакивает Хусейна,

увижу, как каждый цветок дремлет у плеч Хусейна,

увижу, как каждая речка стремится

     на похороны Хусейна.

Зеркало сна

Возьми его, этот мой сон,

сшей его и надень

как рубаху.

Это ты сотворила вчера,

оно спит у меня на руках,

приснись же мне, вращаясь как грохот

в солнца ручьях,

в чайке, вылетевшей как будто

вылетевшей у меня из глаз.

Зеркало истории

(– Остатки первоначальной влаги

высохли,

она породила время, а все остальное

постепенно стало соленым

или, может быть, горьким.)

И сказали другие:

экстракт мышьяка после смешивания

с золой эффективнее всего,

или: это глина и камень потеют).

И сказано было: как из дерева

сочится вода.

И сказано было: в нем вода,

ее солнце взяло у дерева в пищу,

частицы ее превратило в пар,

или пролило ее как угли

в яму большую словно эпоха,

и снова дождь…

И сказали другие:

– Длительность

словно выброшенная из пращи,

вычерпывающая речную воду,

чтобы направить ее по каналу,

и потом снова направить

по течению этой реки…)

…и встала вода со мною одновременно,

покачивая мой корабль,

и не было маяка,

и стали буруны как камень —

подошла ли история к своему завершению?

Указало ли солнце мое на что-нибудь

     кроме себя?

Но я отплыл вовремя

и увидел то, что увидел, – все вещи:

увидел все доброе,

увидел бамбук,

тянущийся словно корабль

(с его концов поднимается пламя),

и солнце, и дни

как плывущая рыба —

и перевернулся корабль,

стал кипящим котлом…

И сказали другие:

(– Следуя ходу солнца,

и когда проходит оно созвездие Девы,

и когда проходит оно созвездие Рыб

или оказывается рядом со Стрельцом —

усиливаются волны

и громче поют соловьи.)

И сказали другие:

(– В нем какая-то раковина,

что боится, тоскует как мама

и светящийся тростник —

там

блуждающая тайна

и жемчуг, далекий и близкий,

и круглая синяя амбра…

И когда рыба проглотит его,

он погаснет и вскоре умрет,

и прежде, чем поток ее унесет,

и она опустится в воду,

мы распорем ее

и амбру достанем

из ее живота —

как скол горы, наполненный желчью,

я омыл ее уксусом,

намазал медом и купоросной водой,

и стала она драгоценным стеклом).

И сказано было: кровать из стекла,

     где прилипший

к солнцу корабль, и в нем жемчужина

или рачок, блуждающий словно волна —

история словно птица протягивается

     сквозь тело,

она поет или летит, или живет

среди могил…

(– Это гунн,

заявившийся ко мне среди ночи,

он спит у дороги или блуждает —

закончено все остальное:

заблудились все путники,

и время для процветания и опустошения… —

так сказал Птолемей,

и светило по имени Пес,

и звёзды —)

…Вот такие мысли здесь я собрал —

я был белым, подобно тебе,

     и под моей одеждой

крылья парили на ветре,

и были слышны отзвуки песен —

я хотел все это увидеть,

но постарел.

Зеркало земли

Это тот, кто занят моим умом:

он срывает пальмы, купола́, колокола,

ударяет в поверхность земли;

это отвергнутая кровь, это отказ,

иное желание, жгущее, воспламеняющее

во имя завтра, что восходит во имя земли —

царство истории, и приемы гостей, и свадьбы,

иное желание, жгущее, воспламеняющее

раскрывающимся временем его покоя,

как я – землей и светом земли.

Поверхность гальки

То, что зовется историей и началом, —

безжизненный скользкий тупик,

словно поверхность гальки.

То, что печется о нас, —

паучье ложе,

а вода в Оронте и Евфрате —

чернила, пустыня шагов – слово

или листок. Не надо бояться: спущены

паруса́ корабля, и обнаженная

ночь – без сновидений и без просвета.

Ведь нет ни цветка маргаритки,

ни букета от братьев,

ни вдохновения, ни пророчества,

ни звезды́, бодрствующей у моста,

читающей воду реки…

Ты не вопрошающий,

не читающий —

а ты, галька, наместница,

превращаешь тризну по жертве

в хлеб: ты не цветущая сабеянка

в эпоху любви торжествующей.

…ты упряма, но не упрямей козы, и если ты будешь

плодиться и мужа подыщешь,

     то выйдешь в шелковом платье к людям

и с человеческим ликом.

А я – эпоха и путь,

я сотрясаю море, и смерть моя – корабль,

     и всё, что останется после меня, —

      взрыв прогремевший и алфавит…

Если ты станешь

…если ты станешь, как я и сказал,

     моим голосом,

чтобы найти свой

путь, который тебя вознесет, одеться

в одежду аскетов,

поглощающих солнца и расстояния,

и чтобы наконец напиться,

если ты станешь, как я и сказал,

     моим голосом,

пророчицей,

и маяки ее радужки

между наших бумажных дней

и снегов пространства,

чтобы найти свой путь…

Луна аль-Гуты

Она ползет по моим корням,

ясная, по моей золе,

и вот я встаю, и мир выстраивается

     вокруг,

и каждый цветок распускается

     стихотвореньем.

Дрожит история загнанной дичью,

история восстает.

Угаснешь ли ты, огонь?

Зажжешь ли ты его снова, Михьяр?

Я спустился к маяку,

взялся за гитару,

и стали струны дрожать как рана, а жизнь

развернулась как гобелен,

а история стала тканью:

     вот Евфрат уносит ее,

и все, что птичьего есть у земли и неба, —

созревающий плод.

     Вот лица наши и улицы

слились воедино, вот всадник и крепость,

и время, окружившее изгородью человека,

и мечеть поднимается,

     и природа нас покидает

или снова время азана.

И скажет некто:

– Я прочитал Платона,

узнал, что в замках одна

госпожа – это горничная,

и восходящая луна – тоже горничная

из кабака: она рождается и умирает

у подножий замков…

И поднялся ропот, и затянуло

устье: ожесточенные, они

как река,

а под моим плащом – путь

для монаха по имени Озеро.

И для сло́ва есть дерево,

     и для греха – тоска,

и Господь среди домов

волнуется словно озеро.

Вот началась история, и мы начались —

послушай, скрытый актер,

     великий наш суфий,

мы выходим на сцену,

и Господу только известно,

     когда мы уйдем.

Мы знаем, что будет солнце,

но не ведаем,

кто правит ожесточенными —

это бледный ушедший пророк,

и то, что будет следующим актом:

ты, луна аль-Гуты, ты,

     великий наш суфий!

Я в коридорах крепости,

возведенной из пепла, кричу:

я превратился в рану

на теле этой крепости, в облако,

обнимающее балкон и карниз,

я кричу из коридора,

что презираю землю за то,

     что она превратилась

в жемчужину внутри кристалла,

я несу границы странам,

открытым как море, заповеданным нам.

И что помешает? Рабство,

солнечная проказа, молчание или если

станет холодным тело.

Зеркало для тела осени

Увидишь ли ты женщину,

несущую тело осени?

Ее лицо смешалось с набережной,

из пряжи дождя она соткала

одежду себе,

а человек

в осенней золе —

погаснувший уголек.

Зеркало для больного отца

Я помню, что посетил бесчестие

твоих глаз, выслушал ошибки твои,

я знаю, как могила удалялась,

подражая твоим шагам,

и около нее оставался только

твой голос: словно удар дремлет

он в теле дней или в теле слов

на стихотворной кровати —

и не было ни того, ни этого,

никакого бесчестия.

Зеркало гла́за и времени

Я спел, я сказал своим дням, что поднял кровь свою

городами, родящими ритм, я сказал им:

я удлинил его ветвью, стремительной, несущей меня

в соках своих и освещающей саван и смерть.

Я спел, я сказал своим дням: я раскрыл кровь свою

(и повелитель сущности мира: если раскрою его,

сказано будет: ты из тех, кто поклоняется идолам).

Я спел, я сказал… я отделил сон от ресниц,

сшивших его, и время смешал с глазами.

Зеркало кружения

После кружащегося огня,

после нектара раны

     и сновидений в кровати жатвы

явно желание высоты, и меня обвивала грусть

и ее огонь: это мы уезжаем

из стран сочащихся мхов

в протяженность прозрачных созданий;

и стал я запахом звездным,

я отражаюсь, расплавляю эпоху

зеркальных восторгов,

и у лица моего – прорицатель

для реки гладкой, как сердце, чтобы войти,

чтобы расстояния и округи очаровать.

Шелуха и дни

Шелуха. Вдали от города песок вокруг моей головы.

     Мои

руки, моя талия – два копья, а земля – это жерло;

шелушит тебя солнце, сметает лицо ураган,

и молния – это любовь. Это труп мира,

     передвижная могила,

и руки – пригоршня земли, у нее ни рукавов,

     ни сновидений:

ее омывают глаза, у нее ни странички истории,

     ни словесных дорог;

она – мой дом, мой мост зеленый,

     возвышающийся между днями.

Смерть

Когда я увидел смерть на своем пути,

увидел свои мысли,

увидел свое лицо

составом, протянутым вдаль как дымка, —

я стал просить о помощи

молнию, начертанную в пыли.

Сон

Тебя нет, ты прячешься? Я знаю, ты странствуешь

искрой, жемчужиной, блуждающей волной,

уходящей и возвращающейся, уходя, —

я видел свет твой в полях,

глаза твои – крылья, а лицо восходило

как горизонт, собирающий солнца и омывающий мрачную землю.

Тебя нет, ты прячешься? Я видел лицо твое в полях,

оно стремится водой по корням к чужим городам,

по траве, по уходящей реке.

Во́лны

Во́лны, я поднял их на лестницах моих островов,

я начал создавать собственную историю —

я искрошил ее,

я измучил ее,

и я очистил ее, и на моем языке —

предчувствие смерти, приветствующее меня,

и на листе предо мной —

предчувствие раны:

волна под властью образов,

волна, следующая по пути солнца, пронзившего

грудь моих остановок,

волна, меня научившая,

что дальше всего – области снов и странствий.

Город

Я спал одновременно с городом

среди первоветвей, у истока ран,

и она лежала рядом со мной.

Я тревожусь о корабле в пучине: семя

шатает его, вырывая корень за корнем…

Она проснулась на кровати, ставшей рекой

для возлюбленного,

а семя —

это история о влюбленных,

мы покажем ей наши с тобой города.