Текст книги "17 м/с"

Эсхатофилия

Неделю назад мы с приятелем сидели на верхней палубе парома и ели лапшу «Доширак» в компании двух престарелых хиппи, татуированных, как якудзаи. По засмоктанности волосы хиппи оставили на полкорпуса позади все искусно свалянные дреды подрастающего поколения ручных растоманов. Впрочем, никаких подрастающих растоманов на пароме не было. Как не было дайверов и охотников за сандаловыми слониками, засахаренными в стразах Сваровски. Потому что это был аутентичный ржавый паром, и вез он в основном аутентичное местное население с аутентичными козами, курами и неистребимым запахом морепродуктов. Мы ели лапшу и смотрели, как нас догоняет буря. Буря сметала открыточный перламутр с неба и комкала воду. Мой приятель вдруг сказал (безмятежно), что с таким настроением (и с такого выгодного ракурса) хорошо бы наблюдать конец света. Вот, мол, конь блед пошел. Надо сказать, что в безмятежности моего приятеля не было ни доли цинизма. Потому что до этого мы прекрасно провели бессчетную череду дней на берегу, который два года назад смыло цунами. В первые ночи мы тревожно собирались под баньяном, высматривая абнормальные признаки в поведении автохтонных жителей и их домашнего скота. А потом расслабились и получили удовольствие. Когда буря настигла наш ржавый паром, престарелые хиппи уже сладко спали, накрывшись парео, расписанным флуоресцентными листьями конопли. Они имели право на такой цинизм. Кроме того, они никогда не забирались севернее Китая. А следовательно, были избавлены от особенностей русского менталитета.

Позавчера товарищи по работе запретили мне ездить в метро. Потому что вся страна охотилась на террористов, и простым гражданам в метро было не протолкнуться. Вчера товарищи по работе каждый час рассказывали мне сводку погоды. Страшный ветер, ускоряясь с каждой секундой, мчался на нас с неминуемостью гроба на колесиках из моего детства. Все с каким-то противоестественным сладострастием льнули к радиоточкам и экранам компьютеров, которые из последних сил противостояли тотальному обвалу электропроводов. Барометр упал ниже последнего деления, и уже никто не знал, до какой степени плохо всем магнитозависимым. В час дня мне позвонила подруга и сказала, что в «Меге» – страшные распродажи. И это неспроста. Хотят избавиться от неликвидного товара и свалить в прекрасные места. В три мне позвонили соседи и сказали, что ежики не спят, а это экологическая катастрофа. И нет зимы. А это попахивает уже катастрофой эсхатологической. Мне сказали, что, по прикидкам, то же было в Атлантиде. Во всем этом была приподнятая решимость смириться с самыми худшими обстоятельствами. Это была решимость людей, знающих сюжеты всех мультиков «Хэппи три френдз» не понаслышке.

А вечером мне позвонил мой приятель и злорадно сказал, что я зря припарковала машину под деревом и поплачусь за такую халатность, как тот бедный человек из Бирмингема. Я сказала, что могу перегнать машину на другую сторону, к стройке. Там деревья выкосили еще в мае. «Ты что, рехнулась?!» – взвыл мой приятель. Он сказал, что строительные краны падают как подкошенные. Я сказала, что, мол, ладно, я поеду ночевать к нему на дачу. С котом и детьми. Мой приятель задумался. Нет, сказал он. Не надо с котом и детьми. Я обиделась. Потому что я уже завелась и хотела страдать и бояться вместе со всеми. И желательно с хорошей визуальной точки. Он сказал, что место это небезопасное. Не хочу же я, чтобы мне напрочь снесло крышу?! Потому что с маленьких домов сносит крыши просто как фольгу! И кидает эти крыши на машины!! И машины сминает прямо как фольгу!!! Но мне уже снесло крышу. И я внесла посильную лепту во всеобщее приподнятое ожидание апокалипсиса. Я подошла к охраннику стройки и поинтересовалась (тревожно) судьбой крана. Я сказала, что это – халатность. А он ответил, что ничего по этому поводу предпринять не может. И не хочет. Потому что он призван сторожить этот кран. А в каком положении будет этот кран – в стоячем или лежачем, – ему глубоко по барабану. Охранник тоже страшно завелся и пошел в каптерку. Видно, прильнуть к радиоприемнику. Я бесилась из-за наглого охранника полночи. А он, видно, бесился, что ураган не начинается. Он, может, даже кран раскачивал, чтобы повалить его на кособоко припаркованную машину. Полвторого хлопнула форточка. «Ну вот, началось», – с облегчением подумала я. И заснула.

Такая зима бывает в Риме. Там сквозь дождливые тучи иногда пробивается клочок голубого неба и бьет солнце. В такую зиму думаешь: это апрель. И на что-то надеешься. Под Римом, наверное, живут ежики. И они как-то приспособились. Мы могли провести эту зиму, как римляне, – в термах и эпикурействе. А провели как всегда – в сладострастном ожидании худшего. Римские каникулы в ожидании конца света. Надо было не сходить с ржавого парома в Бангкоке. Потому что на нем плыли настоящие эпикурейцы. Они даже после цунами не озаботились ковчегом. Обходились ржавой посудиной. Но – с отличным обзором с верхней палубы.

Стамбул зимой

Если бы я была писателем, я бы была мужчиной. И писала бы все глаголы прошедшего времени единственного числа первого лица без порочащего достоинство литературы окончания – а. Потому что там, где появляется окончание – а, тут же появляется «чек-лит». А по-нашему еще безнадежней – «бабское чтиво». Даже до прочтения текста, заклейменного уничижительным окончанием. Но я не знаю, что думают мужчины. Еще я не знаю, что думают юные девы, рейверы, таксисты и собаки. И я совсем не уверена, имеет ли уж такое большое значение то, что думаю я. Наверное, я – не писатель. Тем не менее жизнь распорядилась самым ироничным образом. Она, эта жизнь, отправила меня на книжный фестиваль. Я до последнего вела внутреннюю борьбу. Даже у стойки регистрации, вдохновленная пассажиром, улетающим в Стамбул, я хотела перерегистрировать свой билет. Но это было невозможно. Поэтому я просто купила книгу Орхана Памука. А потом, когда прикинула, сколько мне добираться до очага словесной культуры, купила еще одну книгу Орхана Памука. И читала из них понемножку в тряском, как рейсовый автобус «пазик», Ту-154. На книжном фестивале действительно было много писателей. И все они были хорошие. И только несколько из них писало с окончанием – а. И именно эти писатели почему-то вели непримиримую борьбу с сексизмом мужчин. Я решила сразу отмежеваться. Я не могу вести непримиримую войну с мужчинами, потому что совершенно не представляю, что они думают. Я помогала разливать чай и другие напитки. Потому что мне надо было занять какую-то нишу до тех пор, пока вступит в действие мой обратный билет. Но меня все равно несколько раз спросили, как я отношусь к сексизму и буддизму. Наверное, я неважно выгляжу, решила я и уткнулась в книгу Орхана Памука. Сначала в одну, а когда она закончилась – в другую. И еще я там встретила старинного приятеля, которого тоже угораздило попасть на писательский форум. Но он плохо притворялся писателем. Наверное, потому что был поэтом. А это приговор. Он спросил меня, видела ли я Стамбул зимой. Потому что он Стамбул зимой видел. Он когда-то давно познакомился с Орханом Памуком. И тот ему сказал: «Кто не видел Стамбул зимой, тот не видел Стамбула». И тогда этот поэт написал книжку про Стамбул. И попал туда зимой. Потому что именно зимой ему вручили в Стамбуле премию за книгу про Стамбул. Стамбул зимой прекрасен. Снег лепится к стенам мечетей. И затертые орнаменты, грязные барельефы очищаются и проясняются до своей истинной сути. До своего изначального смысла. Щербины наполняются липким снегом, этим «мрамором для бедных». И не видно ничего, кроме четкого орнамента. Не видно размокшего картона на тротуарах, давленных фруктов на рынке, не видно блядства туризма, не видно даже надписей на английском языке. Виден Золотой Рог. Но это единственное, на что имеет смысл смотреть после снега. Полночи я пялилась на обложку книги Памука. На пронзительно голубую фотографию пронзительно голубых куполов пронзительно Голубой мечети на фоне пронзительно голубого снега. Стамбул зимой мне понравился. Еще мне понравилась кошка. По большому счету, кошка на книжном форуме мне понравилась больше всех. (Хотя форум, надо отметить, был организован прекрасно.) Но эта кошка была черной с редкими седыми волосами. Она жила прямо там, где проходил форум. Она понравилась мне тем, что одна из всех не выпендривалась, а была тем, что есть. Я знаю, в Стамбуле кошкам оказывается нездешний респект. Думаю, за способность быть тем, чем они и являются. Хотя форум проходил не в Стамбуле. Он проходил в Новосибирске. Новосибирск возник благодаря писателю Гарину-Михайловскому. Потому что Гарин-Михайловский затеял Транссиб (это еще раз доказывает, что от писателей тоже бывает польза, когда они бывают теми, кто они есть). В Новосибирске тоже много снега. Гораздо больше, чем в Стамбуле. Но это ничего не меняет. В обратном самолете я прочитала еще одного Памука и книгу приятеля про Стамбул. Но больше всего мне хотелось добраться до дома и расцеловать своих близких. Не знаю почему, но после того, как занимаешься не своим делом вдали от дома, пробуждается какая-то необъяснимая любовь к близким. Мои близкие по причине рабочего дня проводили время в детских учреждениях. Поэтому мне пришлось отловить и расцеловать Свирепого, хотя он все-таки дрянь. Он после моих поцелуев гадливо вылизывался, сидя за холодильником. И смотрел преданно и ласково. На холодильник.

Про счастье

Молекула приперся. Полистал книжку как ни в чем не бывало. Как будто он не бросил меня ради своих низменных страстишек и снятой для каких-то там утех квартиры общей площадью 87 кв. м на Краснопресненской.

– Аглая, – говорит, – тебя бог поцеловал…

Я зарделась до неприличия.

– …а потом плюнул…

– Это он с ней как с кошкой поступил, – сказала Фрося. – Только с кошкой еще хуже: бог ее бросил!!!

– Не надо о том, кто кого бросил! – взвился Молекула. – И вообще: где ты этого нахваталась?!

– Это анекдот такой! – оскорбилась Фрося.

А Прожигатель сказал:

– И правильно сделал, что плюнул. Потому что она из нас каких-то мудаков сделала! И с тех пор мы так и живем. А могли бы хоть поприличней одеться! И машину купить в кредит! Со всем фаршем! С магнитолой и кондюком!!! А мы – уябуны уябунами!

(Это Прожигатель прав. Он в глубине своей заскорузлой души негодяя до сих пор рефлексирует, что когда-то был кудрявым мальчиком и даже снялся в роли кудрявого мальчика в кино.)

– Да, – с легкостью согласился Молекула.

(Он все-таки предатель!!!)

– Ты, – говорит, – Аглая, срочно пиши продолжение. Где мы станем счастливыми.

– Щас-с-с, – говорю. – Я уж лучше бумажки буду комкать и, чтобы перед другими не позориться, у тебя в квартире складывать.

– Фантастическая скаредность. (Молекула)

– Ты не парься, – утешил его Прожигатель. – Я, – говорит, – песню тут написал. К роману. И там мы абсолютно счастливы.

– Что?!! «Пускай? Меня? Ты? Не? Любила?!!»

– Ты че? Сдурела? Это ж о страданиях, а я о счастье написал…

Действительно.

«…Но – настанет новый день, все снова оживет…»

Опять он мне мозги пудрит.

Думаю, на песне он не наживется. Потому что счастье сейчас – не очень ходкий товар. Гораздо больший спрос на страдания.

Анекдот:

Вовочка увидел на дороге дохлую кошку и спрашивает маму: «Что это с ней?»

Мама: «Это ее Бог на небо забрал».

Вовочка с сочувствием: «Что, забрал, а потом выкинул?»

Про славу

С утра приехала в магазин: на роликах не пускали. Такое зло взяло. Хотелось крикнуть: «Я писатель!» Крикнула: «Я по острой необходимости! За тампонами!!!»

Магазин был книжный.

Прожигатель, как был – в тапках и наушниках – примчался. Долго разглядывал книгу. Потом вздохнул горестно и тяжко: ты, Аглая, все-таки чмыреныш, каких мало.

Я страшно забеспокоилась: не слишком ли худа на фото?!

Он: нет, говорит, на фото ты ничуть не лучше, чем в жизни. А в жизни ты полное говно.

Оказывается, книга вышла без посвящения. Оказывается, посвящение должно было быть ему. Потому что там, в книге, его бессмертный стих: пускай меня ты не любила, зато не родила дебила. (Стих не мне даже посвящен! А он целую книгу хочет!!! Там букв больше!!!)

– Ты что же, – говорю, – судиться со мной будешь?!

– Да с тебя разве что стрясешь.

– Так ты из-за денег?!

Покраснел страшно: из-за каких денег? Из-за славы!!!

(Слава – это когда тебя знают люди, которых ты не знаешь и не узнаешь.)

Мы так разволновались, что вышли на балкон. Внизу, во дворе, мужики сидели на крыше голубятни. Махали палками, свистели, пили пиво и были счастливы. А на гаражах сидели охранники автостоянки и тоже были счастливы. Просто так, без палок. Им мужики с голубятни кинули банку с пивом.

Прожигатель жадно сглотнул и изрек:

– Слава – говно. Тут один знатный перец, художник какой-то, сказал, что надо приходить на каждую выставку и хотя бы скомканную бумажку класть со своей подписью. Тогда уже через полгода о тебе только и будут говорить.

– А х…ли толку, – говорю. – Все будут знать, что ты художник, а ты все равно будешь знать, что комкаешь бумажки.

– Лучше по честнаку, – сказал Прожигатель.

Он хотел поскорее спуститься к мужикам, потому что у них было пиво и потому что он хотел быть счастливым. И слава при таком раскладе стала ему по барабану.

– Да, говорю, никаких подмен!

– Это плагиат! – заорал Прожигатель. – Я, – говорит, – об этом в книжке читал. Вот в этой.

Слава, блин… Несколько десятков хитроумно свернутых бумажек.

Дары волхвов

У нас с друзьями традиция: каждый раз в канун Нового года мы пытаемся ускользнуть от Деда Мороза. Но он нагоняет нас, этот трансцендентный старик. Один раз он нагнал нас на песчаном пляже Лас-Тереноса в виде брутального негра в шапке Санта-Клауса. Он примчался туда на проволочных оленях и раздавал ракушки. Другой раз он тряс трансатлантический авиалайнер «Эйр Франс», а вежливые стюардессы говорили, что вывалившиеся кислородные маски – это просто шутка. Рождественская шутка. И подарили нам на память об этом Новом годе красные пледы авиакомпании. Еще один раз я видела его вдребезги пьяным, пожирающим мандарины с веток. Это было в стране, где он, по моим подсчетам, никак не должен был оказаться. Моя дочь, в ужасе глядя на него, шептала: «Дед Мороз, умоляю – не приходи. Мне ничего не надо…»

Но вчера я застала ее за старым: она писала письмо. Перед этим она очень долго спорила с товарищем, стоит ли рассчитывать на любезность непредсказуемого деда в этот раз. Она рассказывала кому-то по телефону, что надо обращаться сразу в несколько мест. Чтобы наверняка. И она лично собиралась отнести письмо к ВДНХ, потому что там уже поставили почтовый ящик. И еще она просила перевести письмо сразу на несколько языков, чтобы дошло и до Пер Ноэля, и до Санта-Клауса. Потому что бывают ночи, когда надо быть счастливым любой ценой и не хочется зависеть от чьих-то капризов. Не говоря уж о такой досадной помехе, как языковой барьер. «А в Углич, – шептала моя дочь в трубку, – ты не пиши. Там что-то не так». По ее словам, тамошний дед что-то недоговаривал. Он не знал, сколько ему лет (потому что один раз сказал, что двести, а в другой – что девяносто). Кроме всего, он с трудом держался на ногах и пел под гармонь: «Парней так много холостых». По представлениям моей дочери, он должен был любить свою внучку, а не каких-то хлыщей с неопределенным матримониальным положением. И тем не менее утром она передала мне письмо для неуправляемого благодетеля. Она сказала, чтобы на работе я запечатала его в конверт. В письме моя дочь просила «Геймбой» для себя. Часы с зайчиками для сестры (видела я этих зайчиков! Они таким занимаются, что их таможня не пропустит!). А еще она писала, что у нее есть мать. Она просила у деда подарок для этой матери. (Тут меня пробила скупая слеза, потому что на подарках матери я рассчитывала сэкономить.) Уверяла, что матери позарез нужен «режисер-позтановщик фильма по ее книге». И добавляла: «желательно состоятельный иностранец. Неженатый». Неженатый – подчеркнуто. Я с грустью подумала, что лучше бы она заказала новый сидюк для машины. Но вечером мне позвонил мужской голос и сказал, что из неженатых режиссеров-постановщиков есть только Тарантино. Наверное, это был Дед Мороз. Я еще раз подумала, что надо было вписать сидюк. Потому что у Тарантино скверный нрав.

А утром приехала мама. Она стала очень худой и маленькой, и это было очень грустно, потому что становилось совершенно ясно, что я не могу уповать на нее, как на Деда Мороза. Что сказки кончились. Она сказала, что посидит с котом, пока мы будем скрываться от Деда Мороза в труднодоступных местах. И еще она сказала: тут тебе Дед Мороз подарок передал. Тебе оставить на потом или сейчас? Все хочется сейчас. Ради этого за три недели обшариваются кладовки и верхние полки. И сердце замирает, когда натыкаешься на бесформенный лоск упаковочной бумаги. Я, стараясь не выглядеть пафосно и глупо, сказала: «Ладно, давай щас». И она достала. Это был пакет с желудями. Мама сказала, что это желуди, которые росли в моем родном городе, в моем любимом парке. И мы всегда таскали их в карманах с 1) бабушкой, которой уже нет, с 2) дедушкой, которого уже нет, 3) с отцом, которого уже нет, и с 4) тетушкой, которая тогда была девицей на выданье, а теперь ее тоже нет. Это был жалкий полиэтиленовый пакет, которые выдают бесплатно в супермаркетах, а рачительные пожилые хозяйки их не выбрасывают, а стирают, а потом лепят на кафель на кухне, чтобы они просохли. Пакет был такой – уже стираный. Желуди были как в ближайшем парке. Мама, повторяю, уже не производила впечатление человека, который может любить авансом беспроцентно. Она не производила впечатление человека, за которым можно укрыться от выкрутасов Деда Мороза.

Я подумала, что Дед Мороз все-таки порядочная сволочь. Потом я подумала, что ему тоже несладко. Потому что все, по большому счету, просят одного и того же. А как наберешься самого востребованного на всех? И я подумала – хрен с ним, с сидюком. Обойдусь желудями. Я их возьму в труднодоступные места и разбавлю ими эндемики, заполняя тем самым досадные пустоты, которые остались 1) от моей бабушки, 2) от моего отца, 3) от сидюка, 4) от Тарантино. Моя мама тоже оставила письмо для деда. Я его вероломно вскрыла. Там значился норковый полушубок.

Сумеречный ангел

Три дня дома из напитков было только шампанское. А из еды – торты. На работе иностранный босс подарил ангела со стразами Сваровски и еще одну бутылку Асти. Я выступила с ответной речью, в которой извинилась, что я – паршивая овца в их дружной семье, но родню не выбирают. От своих получила в подарок дырокол 1927 года, со звездой, трещотку для разгона дурных мыслей и альбом с картинами психов. За это скормила остатки тортов и постелила в гостиной пять половичков для ночлега. На второе утро дети сказали, что в школу не пойдут – не на кого оставить дом. Позвонила бывшему мужу, спросила, как бороться с похмельем. Умираю, говорю. Он цинично ответил: «Феи не умирают». И повесил трубку.

На третий день скинулись и купили барбекюшницу. Жарили на балконе шашлыки. С соседнего балкона предупредили, что если приедет милиция, они будут свидетелями. Мы ответили, что нет у нас свидетелей, кроме бога (я живу на последнем этаже). Но все равно перебрались на крышу.

Выяснилась прискорбная правда: видимо, в моем доме не готовили, а если готовили, то ели из кастрюль и, видимо, руками. Соседи вылезли на крышу. Принесли вилки и упаковку одноразовых тарелок. Еще у них было караоке, мы сначала ломались, эстетствовали, а потом сдались. С душой пели: «Белеет мой парус такой одинокий на фоне стальных кораблей». Стреляли по воронам из рогатки стразами Сваровски. Открыли купальный сезон в фонтанах ВДНХ, вытащили на крышу пять половичков, лежали под звездами. Кто-то сочинил блюз «лунный загар не оставит следа на теле с родимым пятном вместо сердца».

Дети танцевали между антенн, тарелок и рулонов рубероида.

А потом у меня зазвонил телефон. Это была мама. Я собралась. Мама каждый год желает одного и того же. Она считает, что пора остепениться и занять руководящий пост. Она желает много денег, желает, наконец, стать хорошей матерью и ходить на родительские собрания. Еще она желает мне приличную машину, респектабельных друзей и хочет, чтобы я оделась поприличней. И каждый раз она желает мне хорошего мужа (причем это она делала и в годы моего замужества).

Мои нереспектабельные друзья виновато затихли. «Да, мамочка», – сказала я наиболее осмысленным голосом и приготовилась оправдываться.

Мама сказала, что у нее дела идут неважно. И ей очень страшно. Мне от этого стало очень страшно. Я посмотрела на часы. Было полчетвертого. Я дрожащим голосом сказала, что это просто время такое. В этот час всем страшно. Все наладится. Самая тьма перед рассветом.

– Нет, – сказала мама, – ты не поняла. Анализы у меня стали еще хуже.

– Мама, я тебя заберу, – сказала я. А хотела сказать: «Мама, я тебя спасу».

– Не надо меня забирать, – обиделась мама, – я не мешок с картошкой. Я не хочу засыпать под «Рамштайн». Пусть все идет как идет.

Я понимала, куда она клонит.

– Мама! – сказала я.

Ты не имеешь права.

Просто не имеешь права!

Потому что я еще не стала нормальным человеком, потому что у меня еще нет шубы, приличного авто, потому что мои друзья еще не выросли, а дети не ложатся в положенное время. И вообще – они шляются по крышам!!!

– И, мам, – пожаловалась я, – мы очень голодные! Мы хотим, чтобы все было, как всегда. Чтобы ты не лежала в больнице, а приехала и сделала нам винегрет!

Я хотела сказать, что это несправедливо – выводить меня на линию огня. Я не готова.

Но мама сухо сказала, что завтра поговорим. А нам всем давно пора спать. Потому что мы уже не маленькие и у нас у всех завтра будут синяки под глазами.

Мы сидели на крыше. Действительно был час перед рассветом: он был пугающе темным.

И один мой друг (который сконструировал трещотку) сказал, что у него отец сломал ногу, а переезжать категорически отказывается. А другой друг (который принес рогатку) рассказал, как провел последний месяц в больнице, потому что его маме делали операцию. И там не было даже простыней. И он чувствовал себя таким беспомощным и маленьким.

Честно говоря, мы все себя чувствовали беспомощными и маленькими. Слава богу, что дети уснули и не видели этого позора.

А когда закончился самый темный час и наступил рассвет над крышей, мы увидели, что все мы ужасно бледные. Как и всё в этот серый час.

Я подумала, что в моей коллекции не хватает одного ангела. Ангела, стоящего на самом краю смотровой площадки Вавилонской башни.