Электронная библиотека » Агнета Плейель » » онлайн чтение - страница 5


  • Текст добавлен: 27 мая 2015, 02:33


Автор книги: Агнета Плейель


Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Глава III

Прошло еще два года, прежде чем я отложила свои записи в долгий ящик. Что-то заставило меня прервать работу. Я догадываюсь, что именно, но сейчас это не имеет никакого значения. Сколько дел я забросила по вечной своей неприкаянности! Большинство моих начинаний забыто. Я легко загораюсь, но пламя дрожит и мерцает, и малейшее дуновение ветерка способно его погасить.

Но что-то тогда заставило меня бросить в сумку и эту пачку бумаг. Мне захотелось уехать, чтобы не возвращаться как можно дольше. Париж есть не что иное, как тоска по несбыточному и далекому, то есть по дому. Мне было комфортно в нашей мрачной квартире, но иногда требуется просто сменить обстановку, и в этом нет ничего удивительного. Я говорю о фоновых шумах существования, которые порой достигают такой степени громкости, что начинают раздражать. И это первый признак твоего отсутствия.

Впрочем, я не вполне уверена, что в моем случае это было именно мое отсутствие, а не отсутствие чего-либо у меня. Хотя подозреваю, что, по сути, это одно и то же. И я нисколько не преувеличиваю, когда утверждаю, что именно фоновые шумы бытия стали главной причиной моего отъезда.

Лично я нахожу такую формулировку удачной, поскольку она включает в себя и множество других причин, например, поиск условий для нормальной работы или потребность контакта с другой страной, кроме Швеции. В конце концов, речь идет о смысле жизни – ни больше ни меньше. В настоящий момент я его не вижу, однако это не означает, что я не хочу жить. Наступит момент, когда вынести это навязчивое чувство отсутствия окажется мне не под силу. Жить с ним неприятно, однако игнорировать его еще тяжелее, потому что в этом случае мое существование лишится всякого содержания. Можно сказать, я живу на грани небытия. Звучит абсурдно, но тем не менее это так.

Итак, я продолжала делать то, что и дома: заказы, договоры, обязательства. Иногда, улучив минутку, я возвращалась к своим записям и тогда понимала, что и это занятие имеет к происходящему самое непосредственное отношение. Точнее, не столько «к происходящему», сколько ко мне. Оно задевало во мне что-то очень важное, трудно сказать, что именно.

Поэтому-то я и вернула эти бумаги в свою жизнь.


Отсутствие – это фоновые шумы. Оно притворяется ничем, но подает сигналы. Оно требует особой чуткости слуха. Дедушка Абель хотел стать художником. Его отец тоже был художником. Видный мужчина, судя по портретам. Он писал море, берега и острова – и ничего другого.

Дедушкин отец называл себя маринистом. Родители дали ему редкое имя – Сульт[15]15
  Сульт, Никола Жан де Дьё (1769–1851) – французский маршал и политический деятель при Наполеоне.


[Закрыть]
, в честь наполеоновского маршала. Оно несло в себе европейскую мечту о свободе, а это что-нибудь да значит. Всю жизнь дедушкин отец писал воздух свободы. Последователь дюссельдорфской школы, он не перенял ее идиллической легкости. Его акварели отличались свежими красками и скрупулезной точностью деталей. В сущности, дедушкин отец писал только свет.


Сенсорная концентрация. Ибо сказано: «Если все тело – глаз, то где слух?»[16]16
  Первое Послание апостола Павла Коринфянам. 12:17.


[Закрыть]
Маринист Сульт был нем и глух. Во время поездки в Париж, показавшейся особенно долгой от того, что в вагоне сломалось отопление, он явился ко мне в купе. Поезд остановился, за окном было темно. Через неплотно закрытое окно вовнутрь проникали снежинки. К тому времени, как затеплились рассветные сумерки, под окнами в коридоре намело небольшие сугробики. Мы чувствовали себя участниками заблудившейся экспедиции к Северному полюсу.

Он пришел ко мне, рассеянный и молчаливый, вместе с двумя своими сыновьями, Абелем и Оcкаром, и женой Анной с глазами цвета морской волны – дочерью капитана. Оба выглядели как живые. Был ли он глух с рождения? Почти, потому что, как говорили, месячным младенцем его уронила на пол нянька, которой вдруг захотелось, хотя бы мельком, увидеть в окно парад. Тогда-то отец дедушки Абеля и лишился слуха.

Глухонемые эмоциональны: если радуются, то от души, однако легко впадают и в ярость. Это понятно, ведь они заперты в своем мире. Сульт тоже, случалось, бушевал, как ребенок. Черты его лица отличались правильностью и мягкостью. Коллеги часто портретировали его: Фагерлин, Мария Рёль и даже Альберт Энгстрём[17]17
  Фердинанд Фагерлин (1825–1907), Мария Рёль (1801–1875), Альберт Энгстрём (1869–1940) – шведские художники.


[Закрыть]
.

Главной его темой оставалось море – волны, корабли. Он и женился на дочери капитана. Отец его Анны побывал во всех морях земного шара, включая Яванское, и был одно время в Стокгольме известной личностью. Моряки называли его Старина. Он ходил на «Фаншоне» – корабле, названном в честь популярной застольной песни[18]18
  Фаншон – женское имя французского происхождения, означающее «свободная», «своенравная». Кроме того, название популярной французской застольной песни.


[Закрыть]
.

Так соединились две столь разные любви к морю.

Что мне еще известно? Анна и Сульт не могли общаться обычным способом. Их языком была жестикуляция. Оба любили танцевать. Анна клала Сульту на плечо ладонь и отбивала ритм. Иногда они разговаривали на языке глухонемых, и тогда их руки походили на порхающих бабочек, или моргали друг другу, делали страшные глаза или касались друг друга кончиками пальцев.

То, что глухонемой с рождения сумел стать художником, – факт сам по себе удивительный. Однако это так. У меня хранится несколько его эскизов и акварелей. Мне нравится их рассматривать. Вероятно, их точность и внимание к деталям – в какой-то мере тоже следствие глухоты автора.

Я представляю его себе где-нибудь в шхерах, возле самой воды. Сульт любил изображать море в окрестностях Стокгольма, от Эрегрюнда до Нюнесхамна.


Вот он всматривается в линию горизонта, прислонив этюдник к ноге. Легкий ветерок рябит море. Бумага заполняется цветными пятнами: сине-зелеными и синими с белым – а потом по листу рассыпаются изумрудные брызги. Маринист наблюдает за движением волн к берегу, следит за тем, как одна волна переходит в другую. Он положил жизнь на изучение движения воды. Краски беспрерывно перетекают, как волны. Он разъял их, чтобы соединить заново.

Под поверхностью воды бушуют невидимые глазу штормы. Воздушные массы над морем тоже вовлечены в этот бесконечный круговорот. Стихии сообщаются и переходят одна в другую. И эти серо-белые облака над Даларё связаны в единое целое с мерцающей морской гладью и подводными глубинами. Как называется сила, которая движет всем этим? Свет – лишь видимое ее проявление.

Из света рождается цвет, который указывает на движение. К чему оно в конце концов сводится? Одного этого «в конце концов» достаточно, чтобы закружилась голова.

В конце концов все сводится к коротким ударам волн о сверкающие от влаги скалы. Зарисовки глухонемого. Вот он стоит, высокий и худой, и ветер треплет его курчавую каштановую бороду. Он не слышит ни криков чаек, ни шума ветра в кронах деревьев, ни голоса жены, которая всячески старается привлечь его внимание.

Но в минуту отдыха, когда он садится, вытягивая ноги, и отрывает глаза от бумаги, он видит жену за скалами. Ее светлая летняя юбка раздувается, как парус. Анна делает знаки, но маринист не может их разглядеть, потому что расстояние между супругами слишком велико. Художник поднимается. В этот момент ветер сдувает с его головы белую шляпу, и Анна бежит за ней.

Только приблизившись, он понимает, что хочет сказать ему жена. Письмо! Письмо! Весточка от мальчиков! Спрятав карандаш в нагрудном кармане, маринист спешит к жене. Он знает, что она еще не вскрывала конверт. Анна прочтет письмо только вместе с ним. Будут ли новости тревожными или радостными, ей нужно, чтобы он был рядом. За младшего сына Анна переживает особенно. Много новых морщинок появилось вокруг ее глаз после отъезда Абеля, и в уголках рта складки обозначились резче, чем раньше.

Сколько лет они не видели Оскара и Абеля? Семнадцать? Восемнадцать? Может, все двадцать? Маринист следует за женой на застекленную веранду, вдыхая запах влажного дерева – лето выдалось дождливым. Анна кладет письмо на плетеный столик. Маринист устраивается в кресле и снимает шляпу. Только после этого его жена вскрывает конверт.


На портретах лицо глухонемого чувственное, с резко очерченным носом и скулами. Анну я видела только на снимках. Ее черты по-крестьянски грубоваты. Сыновья похожи на мать. Часть картин Сульта приобретена музеями, там они и пылятся в запасниках. Неужели это и называется «писать для потомства»?

Можно выразиться иначе: музеи купили у глухонемого художника то, что не принадлежит будущему, более или менее популярную светскую живопись – закаты и терпящие крушение корабли, морские бури и сражения. Они предпочли масло, в то время как сила Сульта – в акварелях, которые он писал летом на берегу, и эскизах.

Это был тихий художник. Молчаливый жрец храма искусства, он отличался добросовестной внимательностью к деталям. И здесь я в который раз повторяю вопрос: почему сын Абель не пошел по его стопам?

Возможно, это связано с личностью Сульта и тишиной, которая в нем жила.

В Париже, где я пишу эти строки, зима и очень холодно. Оконные стекла покрыты изморозью. Часы утренней суеты миновали, и сейчас на Монмартре тихо. Это самый морозный день за несколько десятилетий, так сказано в утренних газетах. На этом все. Продолжу завтра.


Каково жить на границе тишины? Не внутри нее, а где-то совсем рядом?

В промежутке между днем и ночью мир опрокидывается в тишину. На рассвете, когда туман над водой еще не успевает рассеяться, ее нарушает пронзительный крик чайки. Кровать мальчика стоит на мансарде. Тихо шелестят, скребутся о стену молчания гардины, а потом одинокий парус словно пробивает в ней брешь. Лодка стремительно приближается к берегу. И биение волн о скалы – бесконечные вздохи моря – решетка над пропастью вечности.

Затем тишина тает. Со стороны сосновой рощи за домом слышится звук, похожий на вздох облегчения.

Мальчик в кровати на мансарде – страж на границе тишины. Во Вселенной есть два континента: Молчания и Звуков. Мальчик наблюдает отступление тишины. Его дом стоит в шхерах – красный, с белыми или желтыми углами. Каждое лето они снимают дом в шхерах.


И все ради того, чтобы глухонемой мог писать. Что знает о тишине мальчик в кровати? Что она есть дуновение, шепот ветра в вершинах сосен? Или бескрайнее белое поле? А может, прозрачная вода, корка льда, недремлющее око?

Ничего подобного.

Тишина не имеет ни голоса, ни запаха, ни цвета. У нее нет ни протяженности, ни массы, ни текстуры. Она ни о чем не спрашивает и не дает ответов. У нее их нет. И сама она ничто. Ее невозможно себе представить. Как постичь разумом или воображением то, чего не существует?

Мальчик лежит в узкой кровати в комнате с грязно-желтыми занавесками. Из кухни доносится звон посуды. Вчера вечером глухонемой влепил ему пощечину, да такую, что мальчика отбросило к стенке. В глухонемом дремлет ярость. Когда она хлещет через край, мало никому не покажется.

Но все это для мальчика не так важно. Он хочет знать, где начинается страна молчания, и учится различать ее границу.

Вещество тишины – ничто. Она – само отсутствие. У нее нет глаз, однако она зряча. Она не имеет ни фронта, ни тыла, однако может повернуться спиной. Она – само беззвучие и бесформенность. Кроме того, она безвременье, потому что настенные часы формируют время тиканьем и боем. Если их не завести, наступит тишина.

Она ничто, само несуществование.

Тем не менее она живет в любимом теле. В его костях, коже, глазах, пальцах, волосах и половых органах. Есть она и в глухонемом. Он ведь тоже занимает часть пространства. Кто хоть что-нибудь занимает или имеет – существует. Только не тишина. Ничто есть ничто. В этом предложении действительно только «есть». Когда мальчик о нем думает, у него кружится голова.

«Есть» что именно?

Этого не скажет никто.

Тишина есть и в глухонемом, и она придает ему нечеловеческую силу.


Иногда она просачивается из своего мира в другой. Это происходит незаметно, и тишина может поглотить мир звуков, если тому вовремя не воспрепятствовать. У нее нет пасти, она сама – пасть, пожирающая все живое без разбора.

Тишина не имеет рук, но иногда выбрасывает вперед разящий кулак. И мальчик, заливаясь слезами, отлетает к стенке. Он жалок, его рот беззвучно открывается, как у выброшенной на берег рыбы. И тогда немой поворачивается на каблуках и уходит, погруженный в свое зловещее молчание. За что он его ударил? Этого Абель не знает. Неужели только за то, что мальчик коснулся пальцем непросохшего полотна в дощатом сарае, выстроенном под ателье? Он всего лишь хотел потрогать ультрамарин в правом нижнем углу картины. Или это за то, что они с Оскаром без разрешения пробрались на лодку возле буйка? Или – что гораздо хуже – за то, что прошлой ночью Абель встал с постели, потому что не мог заснуть? Оскар громко храпел, но тишина снаружи была еще невыносимей. Холодный лунный свет просачивался сквозь шторы. Откуда это все известно глухонемому?

Ни в чем нельзя быть уверенным. Кошка видит в темноте, а глухонемой – сквозь стены и крышу. И все это благодаря той страшной силе, что таится у него внутри.


Хотя что такое оплеуха? Абель привык, Оскар часто его бьет. Иногда Абель прячется от него в сосновой роще, но брат настигает его и там и, повалив, тычет лицом в устланную хвоей землю, пока щеки не начинают кровоточить.

Иногда брат поджидает на берегу, спрятавшись за мостиком. А когда Абель заходит в воду, нападает сзади. Схватив за затылок, Оскар погружает брата в воду и держит там, пока тот не начинает захлебываться. Когда Абель снова поднимает голову, перед глазами расплываются цветные пятна.

Если он пытается сбросить с себя руку Оскара, брызги летят в разные стороны. Но Оскар не ослабляет хватки. Он надавливает еще сильнее, так что Абель почти касается лбом камней на дне. Оскар сильный, его мускулы, как канаты, натянутые под кожей. Он старше Абеля на четыре года, а потому непобедим.

Но Сульт – это совсем другое.

Удар Оскара – просочившаяся сквозь щель злоба, она объяснима и ограничена. Оскар нападает из засады, ругается, пыхтит, хватает за шею. Абель катится в овраг. Острые колени Оскара упираются Абелю в живот.

Пальцы Оскара сжимаются вокруг его горла, глаза застилает чернота. Сдавайся, маленький гаденыш!

Случается, их замечает Анна и отвешивает Оскару звонкую пощечину. Он откатывается в сторону. Последнее слово остается за матерью, пусть даже брат такой же сильный и здоровый, как она. Анна поднимает Абеля и прижимает к себе. Мальчик тает в ее объятиях, на мгновение забывая, что за эту нежность Оскар воздаст ему сторицей.

Но глухонемой – совсем другое. Его оплеуха – удар тишины.


У молчания – жадная пасть и мощные плотоядные челюсти. Оно может поглотить луну, солнце и звезды. В его бездонной глотке хватит места и лесистым горам, и домикам на побережье, не говоря уже о словах и прочих звуках.

Каждое слово окружено ореолом молчания. Против него бессильны любые звуки. Человеческая речь словно горох бьется о его непроницаемую стену. Каждый день тишина поглощает обрушивающиеся на нее потоки слов, будто их и не было.

Но слова необходимы. Они наполняют реальность видимыми предметами – домами, кораблями и небесными телами – так, что те обретают присущую им форму и пропорции. Для мальчика по имени Абель битва между двумя мирами не прекращается ни на минуту. И этим летом он не может позволить себе расслабиться.

Потому он и кричит, как дурачок, петляя между соснами. Все слова, что у него были, он уже бросил в глотку тишины. Когда Оскар настигнет брата, зажмет ему рот. Прекрати орать, недоумок!

Потому что для Оскара все выглядит иначе. Абель помешал ему смотреть на собиравших малину соседских девушек через щель в заборе. Оскар ничего не понял, поэтому и ударил Абеля. А может, просто удовольствия ради. Оскар ненавидит мир всей силой своего вытянувшегося подросткового тела.

Словно змей, он ерзал на брюхе по земле. Его шея покраснела от натуги. Припав к щели, Оскар ловил обжигающие, как дуновение огня, мгновенья. Впивался глазами то в мелькнувшую под юбкой белую лодыжку, то в обозначившуюся вдруг под блузой девичью грудь – как вдруг из леса появился этот гаденыш и принялся так орать, что девчонки бросились к забору посмотреть, в чем дело.

Оскару некуда было девать переполнявшие его силы. Он оставался равнодушен и к чтению, и к морским прогулкам, если они совершались без глухонемого. А глухонемой писал картины. Все ровесники Оскара в округе были молчаливы и озлоблены.

Они удили рыбу, валялись на сеновале или столярничали в сарае. Встречаясь с Оскаром на узкой дорожке, мерились с ним силой. Потому что Оскар приехал из города и принадлежал презренному клану дачников. И крестьянские ребятишки знали еще одно: отец Оскара не мог сказать ни слова по-человечески.

То есть: он был придурок. Сумасшедший, что днями напролет пачкал холсты в дощатом сарае. Оскар как-то пытался заговорить с деревенскими, но те ему не ответили и молча удалились в лес. А самый рослый даже плюнул через плечо. Оставались девушки из соседнего домика, такие же дачницы – две улыбчивые сестры в белых шляпах, чуть постарше Оскара. Но он избегал их. Воротник на рубахе Оскара был потерт, так же как и штаны на коленях, а отец девушек занимал пост директора в одном из стокгольмских банков. Поэтому Оскар и смущался – сын жалкого пачкуна, с трудом сводившего концы с концами. И все этот сарай, где глухонемой пишет воздух над морем. Оскар не хотел сюда приезжать. Будь его воля, он остался бы на лето в городе. Продавал бы газеты, проворачивал дела, зарабатывал деньги. Но Анна никогда ему этого не позволит.


А потому не остается ничего другого, как только пялиться на соседок через щель в заборе. Оскар бушует, как зверь в клетке. Он бьется и царапается, ползая на животе, словно хочет вырваться на свободу. Собственное тело для него – ловушка. Это его мучение и единственная радость.

Но вот за деревьями раздается голос брата, и девушки спешат к забору посмотреть, в чем дело. На мгновение Оскар замирает от ужаса, а потом, красный от стыда, устремляется в лес за недоумком. Он настигает его возле высокой сосны по ту сторону холма и одним ударом опрокидывает на землю.

Оскар пыхтит, тыча Абеля лицом в заросли брусники, бьет по голове – раздается глухой звук.

Чертов гаденыш!

Проклятый лягушонок!

Абель стихает. Одной рукой прижимая его голову к земле, Оскар другой утирает слезы. Стыд огнем выжигает ему глаза. Потом Оскар переворачивает брата на спину и садится ему на живот. Абель действительно похож на лягушку.

Он лежит смирно, не сопротивляется. Под носом Абеля кровоподтек. Он смотрит на Оскара ясными испуганными глазами. Они голубые, как у Анны, и такие чистые, что Оскар видит в них верхушки сосен и собственное лицо. Оскар отворачивается.

«И этот придурок – мой брат», – с отвращением думает он.


Оскар знает, что, сколько бы он ни бил Абеля, тот не будет ни защищаться, ни мстить, ни скулить. Если он что и перенял от брата, так это презрение к малодушию. Потому и не просит пощады, ползая у ног победителя. Никто так не жалок, как трус.

Поэтому Оскар может бить сколько угодно. И Абель напрасно напрягается, демонстрируя свое мужество – единственное, что у него осталось. Оскар ненавидит в нем совсем другое, то, что каждый раз встречает в его глазах в такие минуты, – любовь.

Потому что Абель любит брата и ищет в нем союзника в войне против молчания.

С помощью Оскара Абель надеялся устоять против всепожирающей пасти Ничто.

В тот же день, только позже, Абеля ударил глухонемой так, что мальчик отлетел к стене, беззвучно, как рыба, глотая воздух. И сейчас, прижатый к земле, Абель смотрел на брата умоляюще. Восхищение, любовь, надежду – вот что читал Оскар в глазах Абеля.

И это его взбесило. Непонятно, на что именно разозлился Оскар – на себя или младшего брата, – только он еще сильнее надавил ему на грудь и занес для удара руку. И тут Абель наконец застонал. Звук получился тихий, но у Оскара был хороший слух.

– Не бей меня.

Зрачки Абеля помутнели, а губы стали почти белыми. Но Оскар еще крепче сжал пальцами горло брата, так что у того в глазах, словно поплавки, запрыгали солнечные зайчики. Оскара чуть не вырвало, до того ему все это стало противно.

Удар пришелся по уху, голова Абеля метнулась в сторону. Потом мальчик дернулся всем телом и затих.

Абель лежал на земле, как подстреленный зверек. Оскар испуганно потрепал его по щеке:

– Абель, Абель…

Брат не отвечал и оставался недвижим. Поднявшись на ноги, Оскар поковылял к озеру и бросился в воду. У него кружилась голова и дрожали колени. Он думал, что убил Абеля. Дверь в дощатое ателье стояла наполовину открытой. Через застекленное окошко в крыше – его велел проделать глухонемой, чтобы можно было работать, – свет падал на установленную на мольберте картину. На ней волновалось иссиня-черное море с белыми барашками волн. В правом углу намечались контуры терпящего крушение судна. Художник изобразил ветреный зимний день. Очертания берегов почти не просматривались.

Оскар проскользнул в сарай. Глухонемого там не оказалось. Не успели глаза мальчика привыкнуть к полумраку, как послышался грохот – мольберт рухнул на пол. Оскар повернулся к двери. На него словно пахнуло ледяным ветром, хотя на улице стоял жаркий летний день. Оскар направился к мостику и остановился возле березок на берегу. Там его вырвало, после чего озноб прошел.

Большую часть дня Оскар просидел, прислонившись спиной к каменной опоре мостика. Он наблюдал, как медленно опускалось июльское солнце. Берег утопал в зелени. По серебристой ряби озера скользил парус. К вечеру мальчик продрог. Обернувшись в сторону дома, он увидел Анну. Она сидела в беседке, склонившись над вязаньем. Вся ее поза выражала предельную сосредоточенность. С некоторых пор Анна носила очки.

Оскар представил себе, как из ее огрубевших рук выскальзывает иголка. В последнее время волосы матери заметно поредели, а спина ссутулилась. От Анны, как всегда, веяло покоем, как будто ничего не случилось. Оскар сидел, не решаясь подняться. Холод время от времени все еще пробегал по его спине. Глухонемой не показывался. Спустя некоторое время, когда горничная позвала на ужин, у мальчика засосало под ложечкой от голода.

Оскар поднялся на крыльцо. В нос ударил запах масляной краски.

Глухонемой выглядел взволнованным и делал Оскару какие-то знаки. У мальчика перехватило дыхание. Пытаясь сосредоточиться на ловких отцовских пальцах, он внезапно осознал суть вопроса: не знает ли Оскар, кто пробрался в ателье и опрокинул картину? Оскар посмотрел в карие глаза глухонемого и отрицательно покачал головой. В его ушах отдавался грохот падающего на пол мольберта.

Отец быстро повернулся и пошел вверх по лестнице. Оглянувшись на приоткрытую дверь, Оскар увидел Абеля, направлявшегося к дому по гравийной дорожке. Брат был бледен как смерть, со следами запекшейся крови под носом, и едва переставлял ноги. Уставившись в пол, Абель ступил на лестницу, ведущую на второй этаж, и начал подъем, держась за деревянную стену с отслаивающейся краской. Дойдя до последней ступеньки, он поднял голову. Перед ним стоял отец.

На этот раз глухонемой ни о чем не спрашивал. Он просто ударил. Абель не успел ничего понять, только удивленно распахнул глаза. Не удержавшись на ногах, мальчик отлетел к облупившейся желтой стене, но не проронил ни звука. Челюсть отвисла, как у идиота. Оскар отвернулся. Фигура Абеля не выражала ничего, кроме растерянности.

Абеля отослали на мансарду и оставили без ужина. Он безропотно повиновался. Даже Анна не стала его на этот раз защищать, потому что, упав на пол, полотно глухонемого налетело на гвоздь. Картину Сульт писал на заказ, рассчитывая на хорошие деньги. Глухонемой работал не покладая рук, он хотел сэкономить время для своих эскизов. Перед ужином, когда Анна упавшим голосом читала молитву, Оскар в отчаянии сжимал кулаки. Они ели втроем и за весь вечер не сказали друг другу ни слова.


В это время Абель лежал на своей узкой кровати на чердаке. Он думал, что когда-нибудь сам ударит глухонемого. Он выбьет из отца крик, который отзовется эхом в гулком пространстве Ничто. И обязательно в присутствии Оскара, он должен это видеть. Так мечтал Абель. Оскар поможет ему вырваться из этого мира. Наконец он заснул, а потом наступило утро.

Мальчик вслушивался в первые звуки, прогонявшие тишину.

Он размышлял о том, что молчание сродни смерти и так же, как и она, подстерегает любую жизнь.


Анна, мать. Она мерзнет на скамейке в беседке. У нее скуластое лицо, руки лежат на коленях. Вязанье упало на гравий. Пряжка на изношенных башмаках наполовину оторвана. Ее глаза прозрачны, как вода. Они того же цвета, что и море. Сегодня глаза помутнели – переменный ветер, облачность и ни малейшего намека на солнце.

Густой туман над проливом скрывает контуры островов. И ни единого паруса на горизонте, насколько достает глаз. Окрестности оглашает доносящийся с другого берега стук. Там рубят лес.


Анна родила двоих сыновей и дочь, которая умерла, едва появившись на свет, и тем не менее успела получить имя – Алиса. В то лето, когда глухонемой целыми днями пропадал на побережье с этюдником, Анна ждала четвертого ребенка.

Глухонемой любил работать на пленэре, он предпочитал естественный свет. В шхерах он проводил каждое лето. Эта привычка вызывала удивление и даже насмешки коллег, равно как и тематическое однообразие полотен, на которых ничего не было, кроме воды и деревьев.

Он далеко ушел от Дюссельдорфской школы. Его краски отличались ясностью и чистотой, особенно в этюдах. Он был немолод, имел жену и детей, позади остались годы учения и странствий. Раньше находилось немало молодых художников, считавших Сульта своим учителем, но теперь его все оставили. В моду вошли эмигранты, они готовили переворот в искусстве.

Молодые мастера один за другим паковали краски, холсты и кисти и покидали родину – процесс, который был хорошо заметен в кругу профессионалов. Они хотели писать Париж или Фонтенбло, но главное – в новом свете.

Бывшие ученики глухонемого продолжали видеть в нем союзника, пусть не без странностей. Зимой они громко спорили в его мастерской – Анна не любила эти сборища. Но Сульту нечего было им сказать. Наступала эпоха перемен. Снимались ограничения, старые нормы лопались, подобно околоплодному пузырю. Молодежь кричала и насмехалась над старшим поколением, Дюссельдорфской школой, Хансом Гуде[19]19
  Ханс Гуде (1825–1903) – норвежский пейзажист-романтик.


[Закрыть]
и самим Господом Богом.

Анна сидела на высоком деревянном стуле посреди мастерской и переводила. Глухонемой полулежал на кожаном диване. Он понимал, чего хочет молодежь, но в самый разгар дискуссии вдруг встал, повернувшись спиной к собранию, у окна. Сульт смотрел на железную дорогу, воды Кларашё[20]20
  Кларашё, Клара (шведск.) – система каналов в черте Стокгольма и его окрестностях.


[Закрыть]
и ландшафт в окрестностях Карлсбергского замка. Молодежь стихла. Анна опустила руку.

Потом глухонемой заговорил с ними о свете, который приходит изнутри. Внешний – он сделал движение рукой – само собой. Пленэр – необходимое его условие, но не более. Он говорил о важности понимания задач, которые ставили перед собой старые мастера. Только так можно найти свою дорогу в искусстве. Сульт вспомнил Тициана и Рембрандта, но молодые слушали его вполуха. Они полагали, что их время уникально и оглядываться на прошлое не имеет смысла.

Когда же они принялись твердить о переломном моменте и сближении живописи с наукой, Сульт замолчал. Сначала на его губах появилась ироническая усмешка, а потом он будто растворился в разливающемся по мастерской ненавистном им желтом свете.

Заполняя комнату, свет вдруг преобразил и масляную лампу, и бюро с художническими принадлежностями Сульта, и блокнот для эскизов, и этюды, и само его словно из мрамора выточенное лицо. Вокруг рта собрались горькие морщинки. Их видела только Анна. Она знала, что они значат и почему.

В сущности, глухонемой искал то же, что и молодежь. Но он делал это в одиночку, не выходя за пределы своего глубокого внутреннего молчания. И понимал, что, если когда-нибудь его ученики своего добьются, он по-прежнему останется в стороне.


Сульт желал им всяческих успехов, но сам не участвовал в этом коллективном состязании. В искусстве каждый платит за победу лично. Под конец дискуссии обе стороны чувствовали себя опустошенными. Молодые удалялись. Однажды они ушли навсегда. Время от времени Сульт получал весточки из Франции. В глазах глухонемого появилось выражение беззащитности – новая форма беспокойства. Анна переживала. «Быть поверженным на своей же территории, даже не приняв боя, – что может быть унизительнее?» – думала она. Ей казалось, что Сульт тоже хочет уехать, – или это было обманчивое чувство? Сульт никогда не говорил о Париже, зато все чаще жаловался на старость и нехватку денег, на невозможность сосредоточиться и писать то, что ему нравится. Супруги никогда особенно ни с кем не общались, но тем летом одиночество окружило их, словно глубокий ров. Они будто пережили невидимую катастрофу, что-то вроде пронесшейся над их домом бури.

Сульт все еще бродил по побережью в изношенном пиджаке и вечно мокрых брюках. Ноги его скользили по камням у самой воды. Его не заботило, как он выглядит со стороны. Сульт кашлял, иногда в его глазах Анне чудился лихорадочный блеск. Он все чаще избегал ее в постели. Это было нечто новое, потому что до сих пор, за все время их долгого брака, он не покидал ее ни на одну ночь. Сульт как будто не мог насытиться Анной, и так оставалось вот уже несколько десятилетий.

И, возможно, именно из-за частого общения в постели слова до сих пор мало значили в жизни супругов. Но в то лето, когда между ними просочилось одиночество, Анна впервые почувствовала себя беззащитной и удивилась собственной уязвимости. Она представляла себя матросом, выброшенным на берег с потерпевшего крушение судна, и так же напряженно вглядывалась в горизонт. Однако корабли обходили стороной ее бухту, и даже солнце с некоторых пор больше не показывалось на небе.


Анна. Волосы, которые она завязывала в узел на затылке, заметно поредели. Плечи стали угловаты, тело странно вытянулось и огрубело. Она постоянно мерзла, и у нее болела спина. Она ждала четвертого ребенка.

Из головы у нее не шла девочка по имени Алиса, упокоившаяся в момент рождения. Анна оплакивала ее недолго. Тело ребенка, как показалось Анне, отсвечивало голубым. Девочка не имела видимых физических недостатков, однако оказалась нежизнеспособна. Они хоронили ее вместе с Сультом. Гроб был легким, как выдолбленная из коры лодка-плоскодонка. Оба родителя плакали, хотя не успели привыкнуть к девочке.

Что же пыталась им сказать эта малышка? Анна полагала, что любое существо призвано принести в мир какую-то весть и всю свою жизнь только и делает, что пытается найти наиболее приемлемую форму выражения. Но Алиса ничего не успела им сообщить, ее миссия осталась незавершенной. Впрочем, так бывает и с людьми, которые умирают в глубокой старости.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации