Текст книги "Белые Волки"

35. И медведи мотоциклы водят

На другой день она опоздала на сорок минут. Булатова в кабинете не оказалось. Она разделась, прошла, села за журнальный столик. Часы на стене показывали без четверти одиннадцать. Листать, кроме спортивных журналов, было нечего. Она потянулась, взяла с письменного стола небольшой томик, раскрыла наугад:

 
Это я проклинаю и плачу.
Смотрит в щели людская молва.
Мне с небес диктовали задачу –
Я её разрешить не смогла.
 

– Читаешь? – спросил вошедший Булатов.

– Да так… – Она положила книгу на место, даже не глянув на обложку, на которой крупным шрифтом выступало имя автора и красовалась фотография милой женщины в чёрной шляпе. – Рифма интересная: молва – смогла.

– А я твой материал отнёс в секретариат, – сказал Булатов, присаживаясь у журнального столика напротив гостьи. – Ждал, ждал тебя, как договорились, не дождался. Согласовать кое-что хотел. Посмотри. – Он протянул отпечатанные листы. – Это второй экземпляр.

Лили побежала глазами по тексту.

– Так это же не моя работа!

– Твоя, твоя, я только немного переделал.

– Немного? Тут же ни одного моего слова!

– Как ни одного? Просто по-другому построить пришлось. А факты прекрасные. Да и такие замечательные места есть!.. Вот, скажем, о первом следе, завитке-узоре от лезвия конька на свежезалитом льду. Но у жанра, тобою выбранном, свои законы… И чтобы нарушать их, надо сперва ими овладеть. И мне пришлось поправить.

– Переписать.

– Частично. Не расстраивайся. Мало у кого с ходу получается. Некоторым ведь кажется: более менее владеть письменной грамотой достаточно, чтобы строчить статьи, очерки… А этому специально учатся. И даже в университетах, – попытался было пошутить Булатов, но на личике ангела была написана такая нескрываемая трагедия, какая, наверное, бывает только в раннем детстве, когда кто-то из друзей ломает твою любимую игрушку. У неё даже губы скривились – вот-вот расплачется. Не зная что сказать, Буля промямлил: – Я вижу, ты написала это в один присест. А ведь это не так просто. Иногда приходится столько черкать.

– Конечно…

Буля не понял, в каком смысле прозвучало это её «конечно», и произнёс успокаивающе:

– Но правка у меня не отняла много времени.

Тут он обманул. Над очерком он пропыхтел до трёх ночи, а потом на рассвете сел за компьютер уже себя поправить: по утрам, как известно, голова редактором работает лучше. До глубокой ночи Верста кружил вокруг да около, пытаясь ненароком заглянуть за плечо Були на монитор – что это он расписался на сон грядущий? Эти необычные письмена девчачьего почерка, аккуратно сложенные лист в лист и прикрываемые то плечом, то локтем, будоражили его любопытство.

– Может, помочь чем? – предлагал свои услуги поэт.

– Да нет.

– А то давай, – не унимался Верста. Потом обиделся: – Понятно, какая-то конфиденциальная правка. – И отправился в «свою» комнату читать на диване под торшером.

Лили нашла в тексте пару опечаток и, дочитав до конца, сказала:

– Всё равно мне как-то неудобно.

– Подпишись, – ответил тоном, не терпящим возражений, Булатов.

– Расписаться?

– Нет, поставь свою фамилию. Видишь, имя есть, а фамилию-то я до сих пор не знаю.

– Акбердина… Лили Акбердина.

– Вот и напиши.

– Здесь?

– Да, под текстом.

– И фотографии хорошие получились, – сказал Булатов, разглядывая, как Лили аккуратно выводит свою фамилию. – Их я уже сдал…

В дверь постучали. Вошёл сухощавый мужчина в дутой болотного цвета куртке. По тому, как он с Булатовым поздоровался, Лили поняла, что они старые знакомые, но давно не виделись.

– Это мой одноклассник Коля Колчак, – представил ей Булатов незнакомца. – А вот отчества и не знаю. В школе вместе учились, до шестого класса. Отчеств тогда у нас ещё не было.

– Петрович, – подсказал тот. – Петрович – моё отчество. Зато я твоё знаю и помню, Равиль Булатыч.

Николай Петрович не понравился Лили Акбердиной. Глаза его, жёлтые, краплёные брызгами зелени, были какими-то неживыми, стоячими, как болото. И куртку он, видать, подобрал под цвет… Многие люди, какие у них глаза, того цвета и одежду выбирают себе по жизни. Увидишь вдали в ярко синем пальто или платье женщину, можешь об заклад биться – синеглазая. Подойдёшь – точно, ошибка исключена.

– Сто лет тебя не видел, – сказал Булатов своему однокласснику.

– Зато ты на виду, – опять как-то нехорошо парировал Николай Петрович, приглаживая на темени жиденькие волосы.

– Как поживаешь?

Он вкратце поведал, как поживает. Всё в том же доме у Ямок. Женат всё на той же Ирине.

– Вы же раньше всех поженились.

– Двое сыновей у нас. Один в Суворовском училище учится, другой – в музыкальном.

– А где работаешь?

– Э-э, когда где, – ответил он уклончиво.

Разговор быстро забуксовал. Булатов спросил, чтобы заполнить одну из пауз:

– Как ты меня нашёл?

– Язык до Киева доведёт, – усмехнулся Колчак, выглядевший заметно старше одноклассника. Лицо его испещрили несвоевременные морщины, говорившие о пристрастии к алкоголю. Тёмные волосы были редки, сквозь прилизанные пряди просвечивала лысина. Портрет завершали большие уши. – Кстати, о Киеве. Ко мне оттуда мой армейский друг приехал, помоги на хоккей сходить в Ледовый.

– А что – билетов нет?

– С билетами и дурак сходит. Пропуск бы, да и места чтобы соответствующие были. Друг всё-таки армейский. Хочется, ну, ты понимаешь?

– Понимаю, – протянул в задумчивости Булатов. – Давай завтра позвони. После обеда. Лады?

– Лады-ы… А ты пропуск на весь сезон не можешь?

– Так сезон уже через экватор перевалил.

– Ну и что!

– Нет, Коля, не могу. Я ведь теперь уже не тамошний работник.

– Ладно, мне другой человек сделает. И знаешь, кто?

– Нет.

– Много будешь знать, скоро того самого.

Когда гость прикрыл за собой дверь, Лили спросила:

– Он что, потомок адмирала Колчака?

– Какой потомок?.. Кстати, у нас в команде теперь Деникин есть.

– Сплошная белогвардейщина какая-то!

– Правда, он только-только начинает играть, хотя и пришёл ещё в прошлом сезоне.

– Знаю, – ответила Лили. – Белобрысый. Травмированным прибыл. Весь сезон вдоль бортиков гулял. А что, правда, он такой гениальный, как о нём говорят?

– Гениальный не гениальный, но несомненные способности юноша имеет. – Булатов прикрыл окно. – Не холодно?

– Нет.

– Подписала свой материал, товарищ корреспондент «Спортивной газеты» Лили Акбердина?

– Ладно вам издеваться!

– Не «вам», а «тебе». Мы же договорились.

– Забылась, прости. – Лили отдала рукопись, тяжело вздохнула: – Да, подписала.

– Сейчас вернусь, – сказал Булатов и удалился с её материалом.

Тихо журчала музыка, трезвонили телефоны (два стационарных и мобильник), Лили смотрела в окно на зимний день и размышляла о своём двойственном положении. А может, Равиль прав – не всё сразу, придёт время, и перо её разгонится, распишется?

Булатов точно подслушал её мысли. Вернувшись, сказал сразу:

– Ты самоедством только не занимайся. Раз взялась, давай засучивай рукава. Вот я захватил из дома пару книжек. Почитай, для самообразования полезно будет.

Лили взяла книги. «Жанры современной журналистики», «Язык и стиль газеты». Полистала, спросила:

– А наличие способностей, таланта или наоборот – их отсутствие учитываешь? Или в цирке и медведя мотоцикл водить научат?

– Конечно ж, без способностей ни туда ни сюда. Ведь, скажем, жанр очерка – это почти художественная литература. Кстати, в нашем вот первом материале присутствуют и очерковость, и интервью… Ты выбрала для своего первого выступления, замечу, не самый простой жанровый вариант. Поэтому, наверно, и не справилась сразу. Но ничего, как ты говоришь, и медведи мотоциклы водят.

– Я не совсем так сказала.

– Ты права – одного прилежания, трудолюбия мало. Но я верю, у тебя получится.

Булатов посмотрел в её зелёные глаза долгим, проникающим взглядом, точно хотел высмотреть в их глубинах свою правоту. Она на мгновение смежила ресницы, говоря этим: «Да, я сумею, я не подведу», а может, прикрыла глаза своими тяжёлыми ресницами для того, чтобы проницательный наставник не узрел в них лишнего, ненужного и не разочаровался? А ещё так закрывают глаза перед поцелуем, давая на это безмолвное согласие. Булатов отошёл к окну.

– Что-то опять душно стало. – И приоткрыл створку.

– Когда выйдет наш номер газеты?

– Завтра, – ответил Булатов, глянув на ручные часы, лежащие на письменном столе. – Пойдём куда-нибудь пообедаем.

– Не могу, мне на учёбу надо.

– В институт? Подкину.

– Нет, нет! – засобиралась «студентка». – Я сама доберусь. А вы тут занимайтесь своими делами, вон как телефон верещит.

– Опять «вы»?

– Ничего подобного. Я имела в виду всю редакцию.

36. Дебют

Конечно, приятно было бы, если б сам знаменитый Булатов на своём джипе подвёз её. Но куда, в школу, что ли? Не могла же она рассекретить себя, школьницу несовершеннолетнюю, которой восемнадцать должно исполниться только в следующем, через год, феврале.

В тот день Лили заночевала у подруги. С Ксюшей они встретились в третьем часу в школе и весь остаток дня, до самого «отбоя», обсуждали ситуацию.

– Сколько ему лет? – спрашивала подруга.

– Тридцать два.

– Так он на четырнадцать лет старше тебя.

– Но я же не собираюсь за него замуж. И уж нарочно, чтобы подзавести подругу: – Хотя в свой тридцатник с лишним свободен он совершенно. Развёлся со своей… Причём, официально и бесповоротно.

– А почему?

– Не сошлись характерами.

– Все так говорят. Не бывает такого, чтобы разводились пары, сошедшиеся характерами. Детей-то нажили?

– Сыночка одного.

– Да, вспомнила, ты говорила.

– А у Кейвина ведь нет детей… – скорей не спросила, а так просто произнесла вслух Лили. Не бросать же ответом в глаза подруги, что её лысому англичанину под сорок. У них с Ксюшей были добрые, тёплые отношения. Подруги практически не ссорились. Обижались? Бывало. Но мелкие девчачьи обиды быстро сглаживались.

Рано утром они выбежали на улицу и купили в киоске горпечати «Спортивную газету». Отойдя на несколько метров от киоска, попытались развернуть издание форматом «Известий», но ненормальный ветер не дал сделать это. Девчата стали бороться. Лили разворачивала, Ксюша расправляла-разглаживала, но злой упрямый ветер стал рвать тонкую газетную бумагу. Пришлось покорно добраться до квартиры и только там они разглядели на третьей странице статью Лили Акбердиной «Икар» взлетает в январе». Материал был иллюстрирован двумя фотографиями и размещался внизу газетной полосы.

– Хорошо – «подвалом» поставили, – блеснула журналистским термином Акбердина.

– Красиво, – согласилась подруга. – И фотки большие, хорошие.

– Сама фотографировала, – похвалилась Лили. – А редакция на площади свои не поскупилась.

Ещё вечером она подробно рассказала подруге о встрече в редакции. Умолчала лишь о том, что весь её текст переписан заново.

Ксюша стала читать, а Лили наблюдать за ней, комментируя:

– И в самом деле ведь Каримыч такой вот, как написано… Безоглядно преданный хоккею мужик. А как дети его любят! Просто боготворят.

Некоторые строки и сама пробегала глазами. Они уже не казались ей чужими, и смущения, двойственности в душе своей она уже не ощущала.

– И что, это всё ты сама написала?! – было первым отзывом подруги.

– А кто же? Ну, естественно, он поправил. Не без этого. Всё-таки первый мой материал, а он собаку на этом съел…

– Сам-то тоже не так уж давно в редакции. Какая там собака!

– Не скажи, Ксюша. Он, может быть, всю жизнь к этому шёл. У него и отец – главный редактор книжного издательства. Значит – наследственное. И спорт он знает не понаслышке, не говоря уж о хоккее. Не зря его сразу в обозреватели перевели. Отдельный кабинет, уважение… Ты б видела как с ним здороваются, как все заговорить, пообщаться хотят!

– Нет, Лиль, я ничего не говорю. То, что ты сделала, – супер! Просто как-то удивительно видеть такую большую статью под твоей фамилией. Наши пацаны в школе увидят – помрут.

Лили с Ксюшей держались в школе обособленно. Были всегда вместе и как-то вне коллектива. Игнорировали многие общие мероприятия. По возможности, конечно. Были ведь и обязательные культпоходы, праздники… Но и там они умудрялись существовать как-то с краю. Одноклассники платили тем же. Слишком умны и смазливы, слишком горды и себе на уме. А с чего воображать-то? Учились они хорошо, но не ровно. Ксюша была посильнее в математике, физике, химии, зато похрамывала в языках, литературе… Акбердина наоборот – была не в ладах с точными науками, но у неё лучше дела обстояли с языками, особенно английским. Так бывает, Ксюша теснее дружила с англичанином, а Лили английский (и именно разговорный) знала лучше.

С учителями у индивидуалисток тоже было «не фонтан». С Кейвином – да, с физруком – тоже, а вот с классной руководительницей, преподавателем русского языка и литературы Тамарой Ивановной – нет. Однажды та услышала, вернее, подслушала, как впереди идущая по школьному двору Акбердина говорила подруге: «Ой, Тамара Ивановна убьёт меня за то, что я позабыла учебник дома». Тамара Ивановна взбеленилась: «Как это я убью?!» Она отчитала перед всем классом «клеветницу», вызвала на ковёр её родителей. Те были в командировке. Явился старший брат. Нуру Акбердину долго пришлось доказывать преподавателю языка и литературы, что слово убить в данном контексте является образным и означает просто-напросто накажет, отчитает…

Вечером Лили сказала брату:

– Тамара Ивановна расспрашивала про тебя, кем ты работаешь. Кстати, муж её был футболистом. Она спорт любит. И класс у неё получился спортивный. Футбол, хоккей, волейбол… Двое наших уже за университетскую команду в баскет гоняют.

Они-то и увлекли добрую половину класса баскетболом. Поддались этому интересу и Лили с Ксюшей. Полгода, наверное, ходили в университетский спорткомплекс поболеть за мужскую взрослую команду, которая выступала на первенстве страны. Тут-то Нур и противопоставил баскетболу другую игру, повёл сестрёнку на хоккей.

И вот её первый материал на хоккейную тему. Через неделю – второй. Интервью с ветераном клуба, в своё время становившимся лучшим бомбардиром элитной лиги, привлекавшимся в сборную страны господином Владимиром Гусевым, ныне тренирующим в клубе молодёжь. Начало материала на первой странице, продолжение – на третьей. Интервью с главным тренером молодёжки получилось неординарным и неожиданно острым и актуальным. Это для специалистов, а для ребят – просто обалденно интересным. Класс в безмолвии, точнее, в тихом шоке. Постепенно пришёл в себя и по одиночке, парами, группками потянулся на большой хоккей.

А у неё вторая газетная премьера тоже ведь с ходу не получилась. Материал был нормально собран, сложен по полочкам в голове, можно сказать, отрепетирован в диалогах про себя, но на бумаге пером выходила какая-то чушь несусветная.

– Не торопись, – успокаивал её Булатов, – соберись с мыслями. У каждого материала должна быть своя затравка – наживка, так сказать. Диктофон диктофоном – это голый крючок, нужна идея, мысль, червячок своеобразный.

– Легко сказать, – потухшим голосом отвечала Лили. – У меня вот не получается и всё. Я просто бездарная, никчёмная выскочка. Возомнила… О хоккее, видите ли, решила писать! Так стыдно, так стыдно! Он говорил-рассказывал и смотрел мне в глаза с доверием. А я?!

– И потом очень важно, чтобы одно вытекало из другого. Чтобы беседа была, как течение реки, плавное или бурное – не важно, чтобы только без фальши.

– Это я всё понимаю, но вот не получается.

Они заперлись от назойливых посетителей в его кабинете. Он вполголоса говорил, стараясь поймать её взгляд, а она отводила его в сторону окна, за стёклами которого и февральский ветер будто бы порывами фальшивил.

– Давай мы сегодня так поступим, – сказал Булатов. – Я тебе попробую этот материал наговорить.

– Это как?

– Ну, вместе напишем. Я буду говорить, а ты писать. Может, вместе и разгоним твоё перо. Только где это сделать? У меня тут на работе – проходной двор, запирайся не запирайся, всё равно не дадут поработать. Дома словоохотливый Верста сидит, ждёт не дождётся общества для задушевных бесед.

– Ко мне поедем, – всхлипнула Лили.

– А кто у тебя дома?

– Никого. Одна бабушка. Но она не помешает.

– А родители?

– В командировке.

– Что ж, собирайся, время не терпит.

Джип понёс журналистов по обнажённым, не покрытым снегом улицам с бодрящим и устойчивым шипением кованых шин. Булатов включил музыку. Это была любимая песня Лили на тот период, которая с английского переводилась как «Ангел», а с татарского – «Жемчуг». Было ощущение, что песня звучит не в салоне авто, и не звучит вовсе, а летит снаружи, впереди, перед бампером, кружит, порхает россыпью белых нот в ночном небе. Настроение её улучшилось, она даже замурлыкала, подпевая. Булатов подумал, как быстро в юности меняются настроения. Пять минут назад была, как тучка дождевая, а вот уже и солнышком сияет. Он достал из «бардачка» шоколадку, протянул спутнице.

– Спасибо, – улыбнулась она.

Доехали быстро. Днём автомобильных «пробок» в городе, можно сказать, не было.

37. Ты любил когда-нибудь?

Достаточно бывает чувствовать любимого человека постоянным жителем своего сердца.

Андрей Платонов. «Афродита»

Так получилось, что Буля, хорошо знавший Владимира Гусева, сам когда-то у того в школярах бегавший, прослушал запись на диктофоне и полностью продиктовал интервью вместе с преамбулой и концовкой, а Лили аккуратно записала. Компьютера у неё не было, как и белой писчей бумаги. Взамен она изъяла из ученической тетрадки несколько сдвоенных листов, развернула, разгладила… Таким образом получились страницы формата А 4, разве что в клеточку. Наставник хмыкнул, но промолчал.

Писала она быстро, без ошибок, грамотно строя текст оригинала. И когда поставила заключительную точку, Буля сказал, резюмируя:

– А ты переживала!

Лили не ответила, но было видно, что она собою недовольна. В дверях бесшумно появилась бабушка и пригласила пить чай.

– Сейчас, давани, – ответила ей внучка. Она сложила разбросанные листы в стопочку, осмотрела первую страницу не как начало рукописи, а точно перед ней было живописное полотно. Всё ровно, чистенько, почти без исправлений, она даже головку свою, гладко зачёсанную назад и зацепленную на затылке пушистой, изумрудного цвета резинкой, склонила набок. И читалась в этом её напускном довольстве самозащита от самой же себя, растерянной и не знавшей, что делать дальше.

С полминуты она находилась наедине с собою. Буля не перебивал её уединения, тоже поглядывал на первую страницу, цепляя взглядом то одну, то другую строчку, словно оценивая каллиграфические завитушки на красоту и своеобразность.

Затем она выпрямила спину, даже как-то сабельно выгнулась и, не глядя на Булю, выдохнула:

– Ну, ладно. Стало быть, по чашке чая.

Квартира Акбердиных – четырёхкомнатная. Большая зала с высокими окнами, большим овальным столом посредине, старинным инкрустированным с бронзовыми подсвечниками пианино; родительская комната, соединяющая в себе и спальню, и кабинет, набита специальной литературой по стеллажам; светёлка бабушки, Рабиги Сулеймановны, чиста, опрятна, старомодна, а вот комната Лили современна, уставлена теле-, радио-, музаппаратурой, двумя застеклёнными шкафами с книгами на разных языках, разнообразными словарями… По всему было видно, что достаток семьи позволял иметь компьютер, но его не было. Буля как можно деликатнее поинтересовался: почему? На что юная хозяйка ответила, что их недавно ограбили. Буля так и не понял: говорит она это серьёзно или шутит.

Чай пили в большой комнате, за дубовым овальным столом. Рабига Сулеймановна накрыла на краю стола, который был ближе к двери. Отношение внучки к бабушке было и уважительным, и ласковым, и покровительственным, какое бывает по закону природы у юности над старостью. И Буля к ней проявил почтительность и теплоту, называя её Рабига-апа, хотя отчество, как и имя, ему было названо. Но так теплее.

На белоснежной скатерти пироги её выпечки, с мясом и картошкой, традиционные сладости… Только расселись, как Лили ойкнула, вскочила и, подойдя к буфету, извлекла оттуда бутылку коньяка со словами:

– У отца всегда имеется!

– Не надо, – усмехнулся Буля. – Во-первых, за рулём, во-вторых…

– Во-вторых, я тоже не уважаю это дело, – досказала она за него. – Жизнь и без того сладка и прекрасна. – И спрятала бутылку обратно под дубовую дверцу старинного буфета.

Буля ещё раз заметил быструю перемену в настроении. И всё в одном направлении – от пасмурности к светлой и беззаботной радостности.

Пришла очередь о чём-то вспомнить и даванике. Она тоже ойкнула и произнесла удивительно молодым, певучим голосом:

– Лилия-я, – с ударением на последней гласной, – мы же с тобой про холодец забыли!

Булатов пытался возразить, не надо, мол. Но Лили уже вспорхнула и через минуту явилась с подносом, где и холодец, и горчица, и ещё что-то непонятное… Вот тебе и чашка чаю!

К концу чаепития гость обратил внимание на пианино, спросил разрешения взглянуть.

– Немецкое… – покачал он уважительно головой, подняв тяжёлую крышку. – Может, сыграешь?

– Пожалуйста, – повела плечиками Лили и просто, без жеманства и уговариваний подошла к своему старому «Доктору Сейлеру». В движениях её уже не было той юной угловатости, которая прослеживалась в редакции. Теперь это была молодая красивая женщина, привыкшая к мужскому вниманию, актриса, пианистка, знающая себе цену. Она положила пальцы на чуть пожелтевшие от времени клавиши, и тихо дрогнули первые ноты «Песни Сольвейг».

Булатов слушал, и ему вспомнилось, как много лет назад, в одно из редких окон в чемпионате страны, он побывал со своей Галиной в оперном театре. Давали «Пер Гюнта». И на этом месте, на «Песне Сольвейг», Галка заплакала, не сдерживая слёз и не стесняясь. Он тогда подумал, какая у неё тонкая и впечатлительная душа! Такое открытое восприятие искусства не часто встретишь в нашей обыденной жизни.

Он не заметил, как последние звуки одной из самых проникновенных в мире мелодий растаяли в большой зале старого, сталинской постройки дома. Задумался, позабылся немного… Встрепенулся, лишь когда в глаза ему прыснул свет. Это Лили зажгла люстру.

– В феврале день прибавился, но всё равно темнеет рано. Что в потёмках сидеть? Даваника, продемонстрируй-ка и ты своё искусство. Профессиональное, не то что некоторые тут… Итак, перед вами выступает заслуженная певица, артистка оперного театра, вечно молодая бабушка Лили Акбердиной – Рабига…

– Ну, ладно, ладно, – перебила та внучку и не без удовольствия подошла к пианино. Только теперь Булатов разглядел портрет молодой красивой актрисы в овальной позолоченной раме над инструментом. В руке примадонны веер, в волосах жемчуг.

Выпускница музыкальной школы аккомпанировала, певица оперного театра пела…

«Удивительный, поразительный зимний вечер, какой, наверное, выпадает не всем и не часто», – думал Булатов, находясь опять уже за столом. Хозяйки тоже допивали чай и бурно, весело выясняли, кто сколько раз ошибся.

Потом Булатов с Акбердиной слушали музыку у неё в комнате и разговаривали. Обо всём и ни о чём. Она забралась в кресло и сидела, подобрав под себя ноги, обняв колени, обтянутые джинсами. Он тонул в умиротворяющей топи дивана и перелистывал под слабым светом бра книгу. Её он взял с полки книжного шкафа, за которым невзначай увидел современный монитор компьютера, повёрнутый лицом к стене, рядом теснился процессор. «Вот же! – хотел воскликнуть Шерлок Холмс. – А ты авторучкой по листочкам в клеточку…» Но сдержал себя. Обокрали так обокрали.

Комнату овевал лёгкий бриз из магнитолы, расположенной в нише книжного шкафа. После некоторого молчания Лили спросила:

– Знаешь, что болельщики называют тебя Булей?

– И не только болельщики, – ответил Буля, не отрываясь от «Музыки как предмета логики» Лосева.

– А ты знаешь, что у Толстого есть один рассказ про тебя, называется «Булька»?

– И не только один рассказ. «Булька и волк», «Булька и Мильтон»… Ещё там сколько-то – не помню уж.

– А у меня только «Булька» в памяти остался. Ещё в детстве читала. Книжка большая, с картинкой. На ней маленькая собачка вцепилась в ухо медведю и висит, как пиявка. Бульдожка, цепкая такая.

– Хочешь сказать, что я похож на бульдога? – оторвался Буля от книги.

– Совсем нет. Просто хочу рассказать, что понравилось мне в Бульке.

– Что?

– Когда его хозяин, офицер, собираясь на Кавказ, оставил его дома и уехал потихоньку, то Булька пробил оконную раму, бросился за ним вслед, пробежал вёрст двадцать, чуть дух не испустил, но догнал своего хозяина на какой-то станции перекладных.

– Да, вспоминаю. Хороший рассказ.

– Порода, значит, у вас хорошая.

– Не порода, а кличка. Профессиональное имя, так сказать.

Она взяла пульт, сменила музыку.

– Звонил тебе Коля, друг твой Колчак?

– Звонил.

– И что? Сделал ему пропуск?

– Разовый.

– Доволен остался?

– Хочет встретиться, посидеть где-нибудь в кафешке. Школьные годы вспомнить.

– А ты?

– А что вспоминать-то? У нас не было никаких общих интересов, мы не были друзьями, пуд соли вместе не едали.

– И в хоккей вместе не играли?

– Практически – нет. Он больше слаломом занимался, боксом, гитарой… И потом ведь я шайбу гонял не на школьном дворе.

– При команде мастеров.

– Да…

– И когда ты начал?

– Поздно. Почти в восемь лет. Как сейчас помню ту затяжную зиму. Была уже середина марта, а снег всё валил и валил.

– Нынче в мае тебе же тридцать три стукнет. Возраст Христа…

– Не говори! Пора и честь знать…

– Брось такие разговоры! – перебила назидательно юная хозяйка. – Ты вступаешь сейчас в самую красивую пору своей жизни.

– Не знаю, когда у человека самая красивая пора. Чтобы понять, надо всю жизнь прожить.

– Ну, ты полез… Тебе бы только пофилософствовать.

На минуту каждый погрузился в свои мысли.

Он опять под сдержанным светом бра опустил голову в книгу. Она поднялась с кресла, подошла к окну, задёрнула шторы. Затем кошачьей походкой прошла мимо него и устроилась на другом конце дивана.

Он сказал:

– Лосев утверждает вот, что музыка – это прежде всего физическое колебание воздуха…

– Да, так начинает он, а дальше посмотри, в какие дебри вдастся. Нет, лучше не смотри, а ответь. – Она сделала паузу. Буля поднял на неё глаза. – Ты любил когда-нибудь?

Он будто бы только и ждал этого вопроса, так как ответил сразу, не задумываясь и не отшучиваясь:

– Да.

– Кого?

– Жену.

– Свою?

– А что тут противоестественного?

– А сейчас?

– Мне кажется, и сейчас люблю.

– А если б она вернулась?

– Насовсем?

– Насовсем.

– Тогда я бы заварил чай с бергамотом, и мы бы с ней сели чаёвничать, как будто ничего и не было.

– Почему же она от тебя ушла?

– Значит, встретила лучшего.

– Ты очень мягкий человек, Равиль. Другой бы на твоём месте ей глаз на одно место натянул.

Буля промолчал.

– Я бы на твоём месте собрала всех своих волков и разорвала бы этого негодяя на части.

Он опять промолчал.

– А сможешь ещё полюбить? – продолжало пытать его зеленоглазое любопытное создание. Ей, семнадцатилетней девчушке, с ясным, чистым, без единого облачка небом над головой, было невдомёк, что Буля не просто лишился первой любви, не просто пережил бракоразводный процесс, но перенёс страшную жизненную трагедию, испытал коварный удар судьбы из-за угла в спину, предательство любимого и самого ценного в его жизни человека. Как и для чего после такого вообще жить на белом свете?!

– Ты что, хочешь интервью у меня взять для газеты? – попытался уйти от коварного вопроса форвард.

– Нет, хочу, чтобы ты меня поцеловал.

– Серьёзно?

– Более чем… – Она пододвинулась к нему вплотную.

Он перевёл дыхание и чмокнул её в розовую щёчку.

Она распахнула зажмуренные глаза:

– И всё? – И опять их смежила, по-детски сложив губы в трубочку для поцелуя.

И он прикоснулся к её влажному краешку рта своими сухими губами, точно лёгкая бабочка коснулась полевого, ещё не совсем распустившегося цветка в раздумье сесть или не сесть. Нет, бабочка взмахнула крылышками и оторвалась от трепетных лепестков.