Текст книги "Белые Волки"

Журналистское перо Равиля Булатова было бойким и точным, как в своё время его хоккейная клюшка на ледовой площадке. Прямо скажем, нечасто из хороших спортсменов получаются стоящие журналисты, особенно пишущие. Кого тут можно припомнить? Пожалуй, наиболее ярким газетчиком стал знаменитый футболист Виктор Понедельник. А так, ну, в лучшем случае, телевизионным комментатором заделаться по силам какому-нибудь бывшему звонкому спортивному имени, как, скажем… Не буду поимённо. Мало ли их! И всё не то, не то… Не тот тембр голоса, не та артикуляция, не те словесные потоки. Один умничать начинает, другой доказывать, что дважды два – четыре. А уж от речевых трафаретов и штампов просто тошнит. Как скажет какой-нибудь горе первопроходец «борьба за попадание в финал», так всё, туши свет, за ним все будут, как попугаи, повторять и повторять это корявое попадание в финал, в плей-офф, в Пекин… И никто уж не заменит его более приемлемыми для языка синонимами за участие, или за игры в финале, или за путёвку в финал и т. п. Или вот двойная замена. Что это такое? Очень просто: это ситуация, при которой на одной позиции командной игры меняют поочерёдно двух игроков. А у нас все комментаторы подряд двойной заменой называют две замены на двух разных позициях. Двое заменили двоих – вот тебе и получается у них двойная замена. Почему не две замены? Понятно, когда боксёр два раза бьёт в одну голову. Тут двойной удар – ничего не скажешь. Не знают наши спортивные журналисты языка, не ведают логики, не тому всю жизнь учились. Им кажется, что освоили вот кухонно-бытовой язык или спортивно-игровой сленг – и всё, можно выходить в эфир. Нет, дорогие мои, язык – это такой океан, всю жизнь посвяти ему – не переплывёшь. Пишу, а по телевизору комментатор сообщает, что нападающий промахнулся мимо ворот. Как это, интересно? Пробить мимо ворот – я понимаю. Но вот промахнуться мимо?.. Это же значит – попасть…

А уж на письме подобные фортели видны как под увеличительным стеклом, поэтому пишущих журналистов из бывших чемпионов нет.

Написал эти строки и вспомнил про своего московского друга, замечательного поэта, прозаика, журналиста Сашу Ткаченко, который до писательской стези мял футбольные газоны Симферополя, Питера, Москвы – выступал, стало быть, за «Таврию», «Зенит», «Торпедо». Вот в ком уживались и спортсмен, и журналист, и поэт… Только из жизни рано ушёл.

Так что наш Булатыч в этом отношении не совсем одинок. Он, получается, одно из тех редких исключений, которое подтверждает правило. Как легко сменил он клюшку на перо – уму непостижимо! Произошло у него это как-то само собою и совершенно естественно. Я-то знаю всю ту подводную часть айсберга, которая сразу стала держать его на плаву – с первых репортажей, статей… В редакции спортивной газеты моментально оценили новое перо, и Буля уже на второй месяц работы был переведён на элитарную должность обозревателя, то есть журналиста, который выбирает себе темы сам, разрабатывает их без спешки, основательно, не участвуя в потогонной текучке.

В кабинете обозревателя в тот день было тесно и шумно. Диалоги держали крест-накрест. Каша о чём-то страстно шепелявил (полгода назад на турнире в Любляне он остался без двух фасадных верхних зубов-красавцев), что-то доказывал Буле, Муха впаривал мне. Мухин вернулся на краткие каникулы из Первопрестольной, где выступал не за самый первый клуб столицы.

На столе бутылка дорогого французского коньяка (марок их и названий я никогда не помню), шоколад, печенье, конфеты, соки… Сладостей, точно детский сад собрался!

Муха убеждал, что одной женщины – жены ли, любовницы ли – для мужчины мало. Приводил в пример вековые мусульманские обычаи, при которых не возбранялось иметь до четырёх жён.

– Кто сколько потянет! Не только в денежном отношении, конечно. Мне вот две в любом отношении – нормально. – Говорил он это без похвальбы, так как все в нашем кругу знали о двух его любовях – Марине и Карине. Обеих – и пышную, фламандских форм брюнетку Марину, задумчивую, медлительную в движениях, и миниатюрную, бойкую, непоседливую, себе под стать, крашеную блондинку Карину – называл он одним уменьшительно-ласкательным именем – Риночкой, чтобы, значит, не оговориться наедине. – Но я их и в самом деле люблю, – оправдывался он. Обеих. Мне и та, и эта нужна. Обе. Они как бы дополняют друг дружку. Что не хватает у одной, есть у второй. И наоборот. Я имею в виду не только наружность… Были бы они обе каким-то волшебным образом одним существом, чтоб не раздваиваться, а!

Каша с Мухой навестили дядьку ближе к вечеру, в редкий календарный перерыв, выпавший в связи с участием сборной страны в международном турнире. Кашу с Мухой в ряды сборной не призвали. Друг без друга и без дядьки игра их пожухла. Муху-то, не по своей воле перешедшего в другой клуб, выпускали полетать, а вот Кашу Ломоть задёргал – то в одно звено сунет, то в другое, то вообще скамейку запасных шлифовать усадит.

– Не даёт, Булатыч, моему коньку разбежаться, плечу раззудеться. Не играю практически. Не хочу сказать, что я пуп какой-то, и вся команда из-за этого хромает, но… Сам же знаешь, что в ней творится. Я не хвалюсь, но если бы нас с тобой и Мухой опять выпустили в одной тройке, мы бы, как пить дать, надрали лыка.

– Если бы да кабы…

Каша не ответил, перевёл невидящий взгляд на нас с Мухой, как будто бы мимолётно послушал наш трёп о женщинах и, вновь сконцентрировавшись на своей генеральной мысли, спросил:

– Когда свою статью-то тиснешь?

– Какую? – оторвал взгляд от рукописи Буля. Он сидел за письменным столом, чуть в отдалении от нас, подпиравших журнальный столик с коньячком.

– Ну, которая как бомба должна разорваться. Ты же сам заикался…

В комнате повисла тишина. Так получилось, что и наш с Мухой перекрёстный разговор в этот момент взял тайм-аут.

– Что молчишь? – продолжал наседать на дядьку Каша. – Она выведет кой-кого на чисту воду. Иль ей тут ходу не дают?

– Нет, почему? Просто сам ещё не готов.

– В каком смысле?

– Как тебе объяснить?.. И показатели у вас вроде нормальные.

– Что нормального-то? Знаешь ведь, на каких жилах эти показатели держатся!

В этот момент в дверь постучали, и на пороге возник сущий ангел, только без крылышек и в шубе, верней, снегурочка сказочная. На белой вязаной шапочке её искрился не успевший растаять в помещении снежок. Да и вся она будто лучилась каким-то радостным серебристым светом.

– Здравствуйте! Можно к вам?

– А-а-а, Лили… – почему-то смутился всегда невозмутимый Буля. – Добрый день… Или… уже вечер…

Народ в комнате засуетился. Каша вскочил во весь свой богатырский рост, выхватил из шкафа плечики, услужливо изготовился принять у юной красавицы шубку. Муха стал лихорадочно комкать освободившиеся упаковки из-под сока, трещать серебром из-под шоколада…

– Значит, Лили звать! – Это монументальный Каша. Он аккуратно принял у гостьи шубку.

– Прошу к столу! – Это юркий Муха, пододвигая свободный стул.

– Ну, вы даёте! – Это уже степенный Буля, выбираясь из-за стола. – Ко мне человек по делу пришёл, а они…

– А что мы? – пришло время и мне голос подать. – Друзья нашего друга и наши друзья.

– Я ж говорю: по делу, – повторил Буля. Но в голосе его не было деловой строгости, а была какая-то праздничная нотка, которую, видать, почувствовал не я один.

Каша откупорил вторую плоскую бутылочку, Муха подставил рюмки, развернул ещё одну шоколадку… Получалось у них слаженно – не зря одно звено составляли. А вот Буля всё наперекосяк:

– Принесла? А то ведь я уж запланировал, завтра в номер сдавать надо.

Я перебил друга:

– Прежде чем что-то требовать, дорогой, прояви гостеприимство. Да и нас представь. Правильно я говорю, Лили? С домашними животными и то знакомят.

– С домашними – да, но вы же…

Однако ситуация вышла из-под контроля. Лили уже сидела за столиком и, повторяя «очень приятно», узнавала знаменитых хоккеистов – Руслана Кашапова, Александра Мухина… А я вот, оказывается, был совсем не знаменит.

Одно дело дядька на хоккейной площадке, другое – за столом, в присутствии прекрасной, юной дамы. «Волчата» веселились, красовались, блистали остроумием и интеллектом, и вожак их ничего не мог поделать с ними. Он напоминал им, где они находятся, призывал к элементарной дисциплине в стенах издательства – бесполезно. После очередной попытки воссоздать сколь-нибудь рабочую атмосферу, ведь по отдельности все по делу пришли, оторвался наконец от своего письменного стола, запер дверь и отдался общему течению.

Поостроумничав, заговорили, естественно, о хоккее. О детском. Это Лили. Она же только-только оттуда… Она ещё в теме. Отказавшись от коньяка, так как вообще алкоголь ни в каком его виде не употребляла, самозабвенно рассказывала о детском клубе «Икар», наслаждаясь огненным чаем из белой чашечки на блюдечке.

– Нынче с зимой хоть повезло. Лёд в «коробках» при поливке мгновенно схватывается. Раздолье мальчишкам – полноценные игры, тренировки… Да что мальчишкам! Каток-то, можно сказать, круглые сутки светится. Там и девчонки катаются, и взрослые кружат.

– Настоящая зима теперь дефицит, – согласился Буля. – А то в прошлом году по городу десятки прекрасных «коробок» соорудили, а зимы-то по сути дела не было. Вот и стояли они озёрами незамерзающими. То ли дело раньше. Ведь наоборот – живые озёра хоккейными площадками нам служили. Скажи, Марат.

Я кивал утвердительно, поднимая глаза на живописные полотна в два ряда по стенам кабинета, на большинстве которых были изображены многоснежные морозные зимы.

– Да-а, – задумчиво произнёс Муха. – Мы отродясь существа зимние.

– Мухи, что ли? – поинтересовался Каша.

– Хоккеисты, – не принял шутки Мухин. – Да и все спортсмены-зимники.

– А если быть точнее, – вставила в мужское «бу-бу» свой звонкий, ангельский голосок гостья, – если быть точнее, то по-настоящему зимние существа это – волки.

– О! – проткнул воздух пальцем Каша, приняв в её устах «волков» – хоккеистов за настоящих, с хвостами, и обитающих далеко не в городе. – Что верно, то верно! Весь живой мир, друзья, вся природа зимой затормаживаются, а волки вот напротив – оживляются, приходят в движение. Надо выживать – бегать, охотиться и, верите – нет, тренироваться. Они начинают играть, имитировать охоту. Один изображает, скажем, кабанчика-зимаря, другой его гонит, третий сидит в засаде, четвёртый… и все-все в стае знают свои роли. И что интересно, зимой волки ведут и другие свои игры – любовные. – Каша пригубил коньячку и оживлённо продолжил: – Все звери, все животные и птицы размножаются весной, а волки вот, представьте себе, – зимой. В стужу, в метели, в глухих чащобах, в заваленных снегом бурьянах, в дали от укатанных зимняков появляются весёлые волчьи выводки. Вот ты, Саш, говоришь «спортсмены-зимники», а у нас «зимник» или «зимняк» – это проложенный на зиму путь.

– Всё верно, – возразил Муха, – спортсмены, имеющие перед собой зимние, а не летние пути, и есть самые настоящие зимники.

– Понятно, – ухмыльнулся Каша, – ты из любой ситуации вывернешься.

– Где это – у вас? – подняла на знатока природы свою зелень Лили.

– На Вятке, – охотно откликнулся тот. – Я ведь таёжный вятский волк, а не степной, как некоторые…

– Ну, вятич! – усмехнулся Буля. – Можно подумать, что ты в тайге всю жизнь провёл, а не на нашем Ледовом катке.

– Книги читать надо, – вставил пику нашему штатному книгочею Каша.

– Много читаете? – продолжала интересоваться Кашей гостья.

– Нет, выборочно и глубинно.

– То есть?

– То есть я читаю мало, но избирательно, только то, что мне надо. Но вчитываюсь, коль интересно, до дыр в страницах. А так, если говорить вообще о чтении, то сразу начинаю засыпать. Вот открою газету или журнал, и моментально глаза слипаются, как пельмени при лепке, – ой, я так любил пельмени лепить в детстве! Сядем, бывало, всей семьёй в кружок, истории разные рассказываем и лепим, лепим… Уютно, тепло, хорошо! – Он улыбнулся чему-то далёкому, отглотнул из своей рюмки: – А что, придёшь вот с тренировки, верней, приползёшь без задних ног, какой там читать, телевизор-то смотреть сил нет! Полгода назад, вон, подарил мне Булатыч книгу «Степной волк», этого самого… Как его? Германа Гессе. Со словами: «Почитай, капитальная вещь». Даже надписал: «Волку о волке». И что? Не могу до сих пор осилить. Сплошная философия. Ни сюжета, ни движения, ни волков живых. Всё иносказательно, сравнительно. Всё отвлечённо и ничего конкретного. Трактат какой-то. Там прямо глава такая есть «Трактат…» с подзаголовком «Для сумасшедших». Казалось бы, должно быть интересно, да не тут-то… Сонная муть моментально глаза заволакивает. На первой же странице отключаюсь. Ты, Булатыч, не обижайся, но, может, эта книга не моего полёта?

– Твоего, твоего… Постараться просто надо. А вот осилишь – такой кайф поймаешь! С этим не сравнишь, – кивнул Буля на рюмки с коньяком.

– Не скажи, – возразил Каша, – у каждого кайфа свой градус. – Он взял бутылочку и подлил в рюмки.

– Я не думала, что спортсмены пьют, – несмело произнесла гостья.

– Это разве питие, Лили! Так, баловство. – Каша взнёс рюмку по-гусарски (кисть руки и высоко поднятый локоть на одном уровне – чуть выше груди) и торжественно произнёс: – За нашу очаровательную гостью!

Мужчины слаженно встали, сдвинули рюмки, но пили уже вразнобой, кто как – кто глоточек, кто два, с оглядом, так сказать, на гостью… Один Муха расхрабрился и махнул свою ёмкость полностью, в оправдание заметив:

– У нас же каникулы. И немножко кровь взбодрить, вены расширить с медицинской точки зрения даже необходимо.

Буля подтвердил, что ребята режим держат, иногда только пивком разбавляют. А уж в выпавшее календарное «окошко» – кто уж тут что скажет!

Незаметно сиреневые январские сумерки за окном превратились в густой синий ультрамарин.

– Пора собираться, – сказал Буля. Он посадил окно на шпингалетину (оно у него из-за жары в кабинете бывало приоткрыто), погасил чуть тлеющий радиоприёмник. Ребята зашевелились. Лили взяла из сумочки вдвое сложенные листы с домашним заданием, протянула Буле.

– Не тут, дома почитаю, – сказал «дядька», принимая рукопись и пряча в потёртом профессорском портфельчике, некогда доставшемся библиофилу от его старинного друга-биохимика, такого же книжного червя, только вдвое постарше.

Буля, проводив начинающую журналистку до самого подъезда горделиво застывшего на оживлённом проспекте дома-сталинки, погнал машину по «зимняку» обратно, размышляя сразу о многом.

Первым делом, конечно, о своей статье, к которой привязался Каша: когда да когда? Прощаясь, опять: «Ты когда её опубликуешь? Народ ждёт и надеется». Народом вслед за Ломом стали называть всю команду «волков». Естественно, не весь, но народ и в самом деле ждал. (Надо же было ненароком проболтаться!) Ждал статью в газете, которая предала бы гласности поборы, которые чинит Сват, помогла бы стабилизировать состав. А то ведь команда превращается в проходной двор. Генеральный менеджер без зазрения совести и страха быть разоблачённым берёт с контрактников баснословные откаты. На бумаге одна сумма соглашения, на деле – гораздо меньшая, с разницей в его карман. Не только в его, разумеется. С кем делится Сват, можно только предполагать. Но это не так уж и важно, хотя примерно ясно с кем. Важно открыто сказать обо всём. Как говорил Наполеон, главное ввязаться в бой, а там видно будет. Надо ведь, даже ему, коренному «волку», перешедшему в команду из своей родной спортивной школы, когда нынешним топ-менеджером в клубе и не пахло, ему, капитану, ни разу не сменившему команду, хотя и были более чем заманчивые предложения, в том числе и из-за океана, Сват умудрился предложить сделку при заключении нового контракта. После того давнего разговора, будто и не произошло ничего. Несговорчивый капитан ходил вот ошарашенный, а с менеджера, этого отпетого прохиндея, как с гуся вода. Весело посвёркивает лысиной, улыбается, во время игр по плечу похлопывает. Только после того разговора каждый новый тренер как-то с Булей не по-доброму начинал работать, пытаясь разжаловать из капитанов. С Дроздом вот быстро всё уладилось, а с Ломом – нет, пришлось не только из капитанов уйти, но и… Нет худа без добра. Мечтал же о журналистике, даже о писательстве. Всё потихонечку сбывается. Отец доволен, говорит, что всему своё время и что всё-таки, получается, по его стопам сынок пошёл. Каша с Мухой торопят, возьми да и выложи статью. Это вам не по шайбе с размаху ахнуть! Марат вон, предостерегает… Недаром Серёга Афлисонов и слышать не хочет о собственной статье. На молоке раз обжёгшись, теперь на воду дует. Пиши, говорит, сам, если не боишься, ты теперь журналист, спец, каких у нас мало, знаменитость и авторитет. А что, кому-то же наконец надо взять на себя смелость и сказать всю правду. Главный редактор поддерживает. Да вот не получается что-то, ни на бумаге, ни на мониторе. В голове овсянка какая-то варится и никак не доварится. «И потом, не переоцениваем ли мы все эту публикацию? В последние годы сколько было всяких откровений, разоблачений и в спорте, и в политике… Что изменилось?»

Булатов загнал машину на стоянку и зашагал не спеша по хрусткому снегу через рощу домой. Роща сосновая. Выросла на месте старинного монастырского кладбища, расположенного в те времена за городской чертой на просторной земле Козьей слободы. Похоронены здесь именитые люди – дед крупнейшего русского писателя, губернаторы, ректоры Императорского университета, один из которых был заодно и путешественником – покорителем Антарктиды. Теперь тут давно город. Монастырь со своими крепостными стенами сохранился благодаря череде вывесок советских учреждений, только, разумеется, без маковок с крестами в верхотуре, а вот кладбище превратилось в парк, с качелями-каруселями, пивными ларьками… Когда учился в школе напротив и бегал по тогда ещё «не окультуренной» роще с друзьями, кое-где памятники оставались, а потом и остатки их на бордюры перевели.

Пошёл лёгкий снег, захороводил в поле света редких фонарей на столбах, не желая опускаться в сугробы, которые сахарно блестели вокруг, прикрывая пустые бутылки, драные пакеты и прочую шелуху цивилизации. Чисто, куда ни кинь, бело и празднично, будто природа какую-то вселенскую свадьбу затеяла.

Несмотря на морозец, Булатов куртку наглухо не застёгивал и перчаток, хоть и коченели пальцы, не надевал – в полной мере принимал настоящую зиму, только перекладывал портфельчик из руки в руку, поочерёдно грея их в карманах. Он хрустел по змеевидной светло-синей дорожке, вдыхал колкую снежную ночь и продолжал перебирать ворох своих мыслей.

Всё-таки Лили интересная девчонка. Не в том обычном смысле слова интересная, а в том, что интересно с ней и необычно. Заставила вот оправдываться за спиртное. В наше-то время – и смех и грех! А в машине, когда вёз её домой и из магнитолы полились песни на английском, начала тихонечко, себе под нос, подпевать. А ведь она – человек другого поколения, других песен. Однажды юного племяша в кабине машины во время дальней поездки заставил прослушать несколько «своих» хитов, так тот восстал со словами: «Это песни твоей юности, а мои песни другие» – и переключил приёмник на FM волну, где сутками одна и та же жвачка – нет и не было на свете блюза, джаза, Джона Холидея, Литтла Ричарда, Фрэнка Синатры, Элвиса Пресли, Луи Армстронга, Эллы Фицджеральд, Роберта Планта…

Пока доехали до её дома, сколько всего прокрутили! Вместе переводили, вразнобой подпевали, оценивали, обсуждали… Какие это вещи были? Сперва пошёл Элвис Пресли со своим «Onli You». Она узнала в этом хите популярную песню на русском языке «Только ты», которую самозабвенно исполнял самый популярный баритон страны. «А я думала, – говорит, – что это наша песня. А она ворованная, получается».

Затем Марк Нопфлер выдал «Money For Nothing», а Джон Леннон с Полом Маккартни спели «And I Love Her». А когда зазвучал «Angie» «роллингов», Лили, подпевая, закачала в такт головой. Да, это были они, «Летящие камни», но голос был одного Мика Джаггера, чистый, юношеский и совсем не каменный. Она заметила, что английское angie означает ангел. А совершенно похожее татарское слово «эндже» в переводе будет жемчуг. Так что, можно сказать, Джаггер поёт на татарском, называя свою любимую: «Жемчуг, жемчуг…»

В машине было тепло и уютно. А в компании со звёздами мирового рока – светло и душевно. Навстречу летели редкие, случайные снежинки и фонари чередой – то холодные, неоновые, то тёплые, цвета солнечного, безоблачного дня. О её походе на «Икар» и материале в газету не вспоминали.

К подъезду подъехали на почти оперной композиции «Цеппелина» «Since I’ve been loving you» («С тех пор, как я люблю тебя»), а простились, договорившись встретиться на другой день, под «Ветер перемен» неувядаемого Клауса Майне.

Придя домой и не отказав себе в свежезаваренном горячем чае с ароматным бергамотом, Булатов сразу засел за её статью, которая в век повальной компьютеризации была написана от руки, старательным детским почерком.