Текст книги "Белые Волки"

В своей рукописи я называю своего друга то Булатов, то Буля, то по имени, то одним отчеством обхожусь… Долгое время сам не понимал, почему у меня это происходит. Чувствовал лишь, что разноимённость моих персонажей ведёт к разноликости, что разные имена ищут себе соответствующие контексты и многое другое. Но писал, как писалось. В общем-то, и сейчас так строчу. Но, пораскинув однажды мозгами, я пришёл к гениальному для себя выводу: стиль диктует содержание. Вот так, коротко, как отрезано. Стиль диктует и содержание, и поведение героев, и их имена-прозвища… Мысль можно развернуть в целый трактат, но не буду, раз, как отрезано. Скажу лишь, если наоборот, если содержание берёт верх над стилем, то это уже не художественное произведение.

Свою эту мысль я отношу не только к литературе, живописи, музыке и другим видам искусства. Наглядный пример. Один мой старший приятель, вдовец, по широте душевной, то есть в согласии со стилем жизни, оставил свою квартиру женившемуся сыну, а сам пошёл к женщине, с которой решил связать остаток жизни. Хорошая была тётка (мужа у неё никогда не было, а сыночек был), однако не получилось у них совместной жизни. Она не привыкла, не умела жить с мужиком, а он каждый шаг её сравнивал со своей первой женой, и та, покойная, получалась во всём лучше. В результате, он оказался на улице. Первое время, пока деньги были, гостил у родственников, друзей, потом стал пить, потерял работу и превратился в стопроцентного бомжа. Про долю в сыновней квартире, скажете? Да, пробовал вернуться. На пару дней. На больше не получилось. Эти его новые домочадцы – невестка, сваха… Да и сыночек родной сам по себе среди них каким-то уже не тем стал. Но главное, он не мог ради самоустройства, ради означенного содержания изменить стиль своего поведения, перешагнуть через свои принципы, которые с молоком матери были настоены на таких понятиях, как честь, достоинство… Судиться, что ли, с родным сыном? Сказал: «Честь имею!» – и был со своей честью таков.

Дальше не совсем о форме и содержании.

Как-то стал я вспоминать, когда же мой друг, Равилька Булатов, превратился для меня, как и для многих, в Булю? В начальных классах им он ещё не был. Это точно. И память выдала мне полную информацию: с первых шагов хоккейной карьеры. Его в спортивной школе, в детской команде стали так называть. И это прозвище со временем перешагнуло бортики хоккейных коробок.

Потом заметил ещё одну закономерность. В реальной жизни, не на бумаге, Булей я его не называю. А вот в повествовании моём получается иначе. Стиль диктует…

Впрочем, опять двадцать пять. На чём мы остановились?

– Разве так важно, где человек учится! – продолжала недоумевать Лили. – Я вон в газете прочитала: один питерский поэт и восьми классов не закончил, а стал лауреатом Нобелевской премии, преподавал в американских университетах и задавал для прочтения такие объёмы литературы, что его студенты, уже сами с усами, читая другим лекции, всё ещё не могли справиться с заданием.

– Я совсем не о том, – развёл руками Буля.

В комнату заглянул маленький, полулысый молодой человек (напомню – заместитель главного редактора, звать Марсель Альфредович, в народе же, стало быть, кратко и просто – Чинарик). Ему всё надо знать, при всём присутствовать. Сперва блеснул в дверях своей обширной заплешиной, затем, слово за слово, продвинулся к письменному столу номер один (заваленному бумагами), надсел на его выступающую крышку задом и стал расспрашивать Булю о какой-то внутренней редакционной чепухе, ненароком поглядывая на юную и белокурую, непочтительно склонившуюся при разговоре корифеев журналистики над дешёвым спортивным журнальчиком.

Расспрашивая, Марсель Альфредович надавил на кнопочку радиоприёмника, который у Були занимал место на подоконнике, рядом с кактусом. Спортивный обозреватель по нему обычно новости слушал, а тут полилась песня. Марсель Альфредович примолк, прислушался к английским словам и повторил за певцом:

– Ай эм блю, ай эм блю… – Прокомментировав: – Нашёл чем хвастать: я голубой, я голубой!.. Взяли в моду свою нетрадиционную ориентацию на показ выставлять.

Лили оторвалась от журнальчика, внимательно посмотрела на не по возрасту рано облысевшего молодого человека и, между прочим, промолвила:

– I am blue и в самом деле переводится: я голубой. Но в английском языке «голубой» совершенно не трактуется, как… – Она постеснялась обозначить слово конкретно по-русски. – …как вы это понимаете. Blue в переносном смысле – грустный, значит. И певец, – кивнула она в сторону приёмника, – сообщает, что ему просто очень грустно.

Заместитель главного редактора продолжительно и озадаченно посмотрел на гостью обозревателя газеты.

– Владеете английским?

– В некоторой мере, – пожала она плечами и перевернула страницу журнала.

– Мера-то приличная получается, – оценил руководитель, – раз такие нюансы подвластны. Вот, Равиль Булатович, с кем тебе идти на встречу с американцем. Хотя зачем тебе переводчик!

Когда после этого необязательного диалога Марсель Альфредович, сославшись на крайнюю занятость, удалился, Лили отложила журнал в сторону, выпрямила спину, подростково девичьи грудки её слегка выставились из-под шарфика под мелкой вязкой кофточки. Тонкой, чуткой рукой она поправила волосы и превратилась вся во внимание.

– А что, – сказал Буля, – для начала, может, сходим к этому американцу. Из Международного олимпийского комитета он.

– Когда?

– Завтра, после обеда.

– После обеда… Да, смогу.

– А до… Учишься, что ли?

– Учусь.

– На инязе?

– Да, – ответила Лили, – изучаю иностранные языки.

Но в каком вузе, не сказала. Потому что заканчивала ещё только школу. Вернее, гимназию. Специализированную. Официально: с углублённым изучением английского языка. Гимназия была сильной, в ней преподавали англичанин и австралиец. С англичанином Кейвином у неё и её подруги Ксении сложились дружеские отношения.

Но разве можно было признаться Буле, знаменитому Равилю Булатову, что ты ещё школьница, пусть и выпускного класса! Он принял её за студентку. Пускай так и будет.

Лили обитала практически с одной бабушкой. Мать с отцом, специалисты по гидроэлектростанциям, находились в долгосрочной командировке в Африке. За дочь они не беспокоились. Уже с начальных классов она проявляла необыкновенную самостоятельность и взрослость суждений и поступков. Училась «нормально» по всем предметам, самокритично заявляя, что математика с физикой и химией даются ей труднее.

Родной брат, почти двухметровый (в кого уродился!) красавец Нур жил отдельно. Он был (да и есть) на семь лет старше сестрёнки, но, несмотря на свою молодость, успел добиться многого. Его роль в становлении Лили со времён детского садика была в семье не последней. Когда Лили (он тоже так её называл, с ударением на последнем слоге) расцвела ранним цветом юности, и родителям, несмотря на то, что они были суперинженерами (когда, скажите, у нас в стране инженерный труд ценился надлежащим образом?!), стало не по карману одевать её по современным молодёжным требованиям и вообще обеспечивать, проблему эту взял на себя он, молодой, успешный (без блата и мохнатой руки) бизнесмен. С возрастом они стали хорошими друзьями, хоть и редко виделись. Именно он повёл её на хоккей как на альтернативу баскетболу, которым вдруг увлёкся почти весь её класс на десятом году обучения. Брат и бабушка… Один завёл её безвозвратно в Ледовый дворец, другая ввела в волшебный мир оперного театра.

Бабушка, которую Лили называла на городской татарский манер даваникой, готовила завтраки, обеды, ужины, стирала, прибиралась в квартире-сталинке, с высоченными потолками, большими, светлыми окнами, – делала всё, чтобы хлопотный быт не отвлекал внучку от учёбы, чтения, занятий фортепианной музыкой и радовалась, когда из большой комнаты к ней сквозь рокот стиральной машины или писк скороварки доносился мягкий клавишный голос старинного немецкого «Доктора Сейлера». Это пианино, с инкрустациями, бронзовыми подсвечниками, привёз своей юной сестрёнке Рабиге из Германии в июне 1945 года старший брат её, полковник Хамит-абый. Он гордился, что его сестрёнка поёт в оперном театре и сокрушался, что у неё для поддержания высокой певческой формы и дальнейшего развития нет дома инструмента. Такой вот был у даваники брат. Умер он, не успев состариться. В гостях. Сердце не выдержало слишком радушного приёма и жаркой долгой бани.

К последнему классу гимназии музыки от «Доктора Сейлера» дома стало меньше. Её стали заменять мелодии английской речи. Внучка с подружкой Ксюшей и преподавателем Кейвином общались исключительно на языке Туманного Альбиона. Они часами тянули кофе, листали журналы, перемещаясь из комнаты в комнату и не смыкая рта – ля-ля-ля, ля-ля-ля… И эти мелодии тоже ласкали слух бабушки Рабиги, но всё равно охлаждение внучки к дорогому её сердцу музыкальному инструменту огорчали оперную певицу.

Свою даванику Лили очень любила. До некоторых пор они были почти неразлучны – и в детский садик, и позже в гимназию, музыкальную школу топали вместе, крепко держась друг за дружку. С годами внучка не стала, как поголовно бывает у нашей недоросли, стесняться своей «старшей матери» (дословный перевод «бабушки» с татарского) – с большим удовольствием и интересом ходила с ней в театр, на оперу и балет. Театр очаровывал её. Она каждый раз с новым трепетом в душе ступала на мрамор и паркет одного из красивейших зданий города, в храм, по словам бабушки, самого высокого искусства. Даваника заводила внучку в театр со служебного входа, и ей льстило, что знаменитые басы и теноры почтительно здороваются с ними и интересуются её, малявки, делами. Время, как ни выжидало, не могло порвать незримые нити, связывающие бабушку и внучку. Так же, как в детстве, за вечерним чаем внучка частенько просила свою даванику спеть ей песенку. Или перед сном. А позже вот – и перед гостями. Что интересно, к старости у оперной певицы голос почти не изменился. Бывало, отец рассказывал и пересказывал неоднократно: звонит она ему на работу, а трубку берёт коллега и сообщает потом, что тебя, мол, какая-то дивчина звонкоголосая спрашивала.

При внучкиных гостях она умела быть незаметной, как тень в пасмурный день. Но перемячи, эчпочмаки своей выпечки подавала как нельзя кстати. Кейвину особенно перемячи нравились, сочные, воздушные. В продаже их теперь в нашем родном городе редко встретишь – всё больше пицца, японская, корейская, узбекская кухни…

А у Ксюши с Кейвином складывались отношения более чем просто дружеские. А что, хороший он парень, выходец из Бирмингема, добрый, улыбчивый, только лысый и староватый немного. Но родители Ксюши ничего против не имели, даже, можно сказать, поощряли. У нас ведь иностранец, перефразируем известного поэта, больше, чем просто иностранец. Тем более, что он ещё и в университете преподавал, куда они с Лили должны были поступать. И подарки семье преподносил – телевизор, стиральную машину… И всё это – по последнему слову техники.

Лили на это глядела снисходительно. Без толики ревности. У неё были другие приоритеты. И в отношении принцев, и вообще – будущей своей жизни.

Увлёкшись хоккеем, театру она не изменила. Но хоккей… Это было что-то новое и бесподобное. Он ворвался в её жизнь сказочным, ослепительным Робином Гудом, заворожил, отнял у устоявшейся, привычной жизни и повелел быть вместе.

Девчонки, я заметил, хоккей больше любят, чем, скажем, футбол. И я знаю почему. В своих доспехах хоккеисты, как заправдашные рыцари, мчатся на стальных коньках, с клюшками наперевес, стремительней воинов-всадников на живых конях. Девчонок не просто игра привлекает, а вот эти мужественные богатыри – олицетворение мужской отваги, силы, какой-то уже давно не существующей в обыденной жизни романтики. А футболисты что! – хоть и представляют собой более многоплановую, как, скажем, шахматы, перед шашками, игру, но гляньте на их кривые, волосатые ноги, на их проплешины на затылках или вовсе, как бильярдный шар, сверкающие головы, на их тщедушные, в своём большинстве хилые фигурки… Никакого сравнения. Я-то понимаю, кривоногих и лысых в хоккее не меньше. Но хоккейная форма с нагрудниками и наплечниками, но блестящие шлемы и сверкающие высокие коньки делают своё дело… И вот уже все хоккеисты, как на подбор, широкоплечи, рослы и ни одного лысого или узкогрудого среди них. Это же целый отряд племенных женихов. Как не любоваться ими, как в тайне не мечтать об одном из них! Скорей всего, девчонки и не подозревают об этой своей половой первооснове влечения. Но куда денешься! Природа-матушка диктует и диктат свой красиво вуалирует под дымкой просто чарующего зрелища, просто захватывающего состязания. Сегодня, не секрет, успешный хоккеист котируется выше любого знаменитого поэта. Времена меняют моды, символы, кумиров… Порою с ног на голову всё.

Так-то оно так. Но о Лили примитивно так думать не хотелось. Слишком развита, слишком образованна. Тонко чувствует музыку, поэзию, живопись, питается литературой на трёх языках. Да и мало-мальски знающий её человек сразу ощущал в ней незримую тонкую-тонкую струну, какую-то не произнесённую высокую ноту в её душе. Да и нельзя стопроцентно отрицать возможность того, что хоккей она полюбила просто как игру, как любят хоккей мужчины.

Но Булю она заприметила сразу. И не только в качестве официального капитана, лучшего бомбардира и подлинного вожака «волков». Она увидела в его игре не всем заметную утончённость и интеллигентность, он бывал напорист, жёсток, но никогда не бывал жесток и груб, она ни разу не видела его дерущимся или действующим исподтишка. Отмахивающимся – да, но чтобы бил кого-то в лицо… Это даже представить себе она не могла.

И внешность его соответствовала игре. Тонко высеченное, даже красивое лицо его частенько было задумчивым и редко выказывало какие-то эмоции. Даже когда забивал, и вся команда и болельщики ликовали, оно оставалось спокойным, даже когда его били, с треском припечатывали к борту, на лице его не было злости.

Но как она сразу не узнала его на катке?

Да кто бы мог подумать, что самый именитый «волк» выкатится на пупырчатый лёд общедоступного городского катка! Видать, проблема узнавания человека не в своём, привычном интерьере касалась не меня одного. И расстояния разные. Одно дело наблюдать за человеком в хоккейной амуниции, в шлеме с далёкой трибуны, другое – столкнуться с ним, одетым совсем в другие одеяния, нос к носу, в экстремальной ситуации.

Нет, всё-таки она узнала его сразу. Да, сразу, как отдышалась и глотнула горячего чаю в раздевалке городского катка. Просто виду не подала. А начала издалека… Хотя кто теперь знает – сразу или не сразу… Хотя и помнит всё до каждого слова, до каждого нюанса в нём, в этом каждом слове… Вот она сказала, что впервые пошла на хоккей в прошлом году. А ведь с учётом второго десятка дней января нового года получается уже в позапрошлом. Да, она видела, как наши ребята взяли серебро, но она ведь застала и позапрошлый сезон, когда «волки» в упорной борьбе с «Динамо» вырвали золото. У неё и по сей день в ушах высокой своей нотой звенит гимном в честь победителей песня неподражаемого Эдди «We are the champions, my friend!», и перед глазами, будто это вчера было, стоит живой картинкой ликование «волков», как они обнимаются, как радостно подкидывают под своды Ледовой арены главного тренера Дрозда и светлобородого, иконописного вратаря Кирюшу Ясакова.

То, что видела его лучшим бомбардиром и серебряным призёром последнего сезона, сказала тогда, при первой встрече, а то, что за год до этого прорвалась на ту фантастическую игру, где он чемпионом стал, и вместе со всеми радовалась победе, как-то упустила из виду, не вспомнила, не упомянула.

(Брат пройти на тот исторический матч помог, Нур дал ей свой абонементный билет. Сам хотел каким-то другим путём проскользнуть, но не получилось. Дальше фойе в концовке игры не пробрался. Слушал там с себе подобными болельщиками, как ревут восторженные трибуны, и тоже радовался.)

Не упомянула – да и ладно. Нельзя быть такой щепетильной, оглядываясь назад. Вперёд, вперёд… Вот же опять пути-дорожки их сошлись… И не сказанное будет сказано.

На другой день они беседовали с представителем Международного олимпийского комитета, который, оказывается, сносно говорил по-русски. Поговорили, выяснили, что надо. Потом сразу проехали на хоккейную «коробку» клуба «Икар», где Буля познакомил начинающую спортивную журналистку с Рустемом Каримовичем, тренером-энтузиастом, посвятившим жизнь свою без остатка детскому хоккею.

Встретил он их на своём катке, со шлангом в руках – заливал ледовую площадку тёплой водицей, которая, курясь на морозном воздухе, мгновенно застывала, сглаживая боевые, послематчевые рубцы и шишки. Передав шланг ребятишкам, он повёл нас в свой клуб, приютившийся в полуподвальном помещении пятиэтажного дома. Тут и раздевалка, и большая комната, похожая на музей, – по стенам фотографии великих хоккеистов, фуфайки разных команд, плакаты; в одном углу в специальном стеклянном шкафчике кубки, вымпелы, памятные сувениры, в другом – станок для заточки коньков. Кабинетик у Каримыча тесный, но места хватило, там и поговорили. Больше говорил-расспрашивал своего старинного приятеля Буля. Лили старательно записывала вопросы и ответы, переспрашивая и вежливо требуя пояснений.

Ближе к вечеру зашли перекусить в ресторанчик, которых в городе в последнее время появилось как грибов после дождя. Было тепло и уютно. Могла ли она мечтать, что вот так запросто будет сидеть за одним столом, кушать и болтать с самым знаменитым хоккеистом города, а может, и всей современной страны!

– Какой всё-таки Рустем Каримович молодец! Я и не думала, что такие педагоги бывают.

– Да, по большому счёту он педагог.

– И всё ведь на свои деньги.

– Одни заработанное хоккеем на открытие магазинов и ресторанов пускают, другие, как наш Каримыч, для детей клубы открывают. Кстати, надо диктофон приобрести, а так авторучкой по бумаге за собеседником не угонишься.

– Придётся, – соглашалась Лили и продолжала размышлять о Каримыче: – А жена, дети у него есть?

– При тебе ж звонила, отдавала распоряжения.

– Я и не слышала. Но она довольна им? Ведь сколько денег мимо семьи уходит…

– Душа в душу живут.

– Странно. Вот ваша жена… что бы она сказала, если б вы львиную долю заработной платы на благотворительность посылали?

– Ну, вообще-то, Каримычу кое-кто из «волков» помогает.

– В том числе и Булатов?

– Конечно. А насчёт жены…

– А насчёт жены… её у меня теперь нет.

– Почему «теперь»?

– Была да ушла.

– Извините.

– Ничего.

Помолчав немного, Лили промолвила:

– Разве от таких, как вы, уходят?

– Получается, что – да.

– Странно. И непонятно.

– Я сам долго не мог понять. И поверить.

– А дети?

– Сын у нас. С ней живёт.

– Вы-то с кем остались?

– Ни с кем. Хотя с недавних пор – с Верстой.

– С какой верстой?

– Не с какой, а с каким. С Борисом Верстой, поэтом. Когда паспорт ему утерянный восстанавливали, и отчество узнал – Николаевич. У него пока нет собственного жилья, но на горизонте у нас кое-что забрезжило.

– Борис Николаевич… Расхожее имя-отчество.

– В словарях каждое имя что-то обозначает, к чему-то призывает. Но сколько у меня друзей, родственников, просто знакомых, и хоть бы одно имя соответствовало словарной предначертанности.

– Не скажи, Равиль… Ой, я на «ты» перешла!

– Сам хотел об этом попросить. У нас как-то не принято выкать.

Мгновенно перестроившись, Лили продолжила тему:

– Не скажи… Имя судьбу диктует.

– Смотри-ка, мой лучший друг то же самое говорит. И слово в слово. Только у него чуть подлинней: как стиль диктует содержание, так имя – судьбу.

– А ты гадалкам веришь?

– Не знаю…

– Дай-ка ладонь.

– Пожалуйста. – Одёрнув рукав, Равиль протянул руку. – И что там?

– Не торопись.

– И не думаю.

– Интересные линии…

– Что они предрекают?

– Возвращение.

– Жены?

– Нет. Твоё возвращение в большой хоккей. Более того, в свою родную команду.

– Это уже невозможно.

– Почему? Лемье вон через сколько вернулся и опять засверкал.

– То Лемье. А я всё-таки окончательно повесил коньки на гвоздь. И потом… Потом мне нравится быть журналистом, писать статьи, размышлять над чистым листом бумаги.

– У чистого экрана монитора скорей всего.

– Тоже верно.

После ресторанчика решили прогуляться. Свежо и радостно пахло снегом. Январские сумерки обволокли город голубой дымкой. Небо в вышине было чистым и каким-то сияющим. Но темнело быстро. На ресницы Лили упала шальная снежинка, зажглась в лучах первых фонарей, и гимназистка, вернее, начинающая спортивная журналистка улыбнулась чему-то сокровенному, заморгав весело и часто.