Текст книги "Впереди веков. Микеланджело"

Ал. Алтаев
Впереди веков
Микеланджело

© Ал. Алтаев, текст, 2017

© А. А. Шевченко, наследники, иллюстрации, 2017

© ЗАО «Издательский Дом Мещерякова», 2017

* * *

I
В семье каменотёса

В этот день, 6 марта 1475 года, в скромном доме у подеста́[1]1
  Подеста́ – глава администрации. (Здесь и далее примеч. ред.)


[Закрыть] Лодовико ди Леонардо Буонарроти Симони, правителя небольших итальянских селений, Капрезе и Кьюзи, было большое волнение: жена его Франческа произвела на свет второго сына, которого решено было назвать Микеланджело. Родившегося ребёнка должны были отправить в Сеттиньяно, к кормилице, и это очень огорчало мадонну Франческу. Но иначе нельзя: синьора очень хрупкого сложения, и доктор требует для неё особенного покоя – ей довольно и старшего сына, двухлетнего Лионардо, а тут ещё беспокойство о новом. Его отлично выкормит невестка старой служанки, Урсулы, что за скарпеллино – каменотёсом – в Сеттиньяно, в трёх милях от Флоренции, в горах. Всем известно, как укрепляет силы горный воздух, мальчик же кажется родителям тоже очень хрупким. К тому же благородным синьорам не принято самим кормить грудью детей – для этого есть бедные женщины, продающие своё молоко.

Сборы были недолги. Мадонна Франческа не могла удержать слёзы, прощаясь с маленьким Микеланджело, и умоляла мужа довезти его как можно бережнее до каменоломен, а перед тем она взяла клятву с Урсулы, что её невестка будет не сводить глаз с Микеланджело.

И вот поезд с новорождённым потянулся из Казентинской долины по дороге, вьющейся среди суровых скал Апеннин, выше, выше, туда, где находились каменоломни. Весна была в полном разгаре; буковые заросли давали тень и ласкали глаз бархатной зеленью. На небе ни облачка, только чёрною точкою высоко парит орёл…

Во главе кортежа ехал сам подеста; старая служанка в повозке убаюкивала ребёнка…

Когда кортеж остановился в горах, из-за скал, из расщелин, где ломали камень, стали выходить, как тени, люди, с ног до головы засыпанные каменной пылью. Они казались из-за неё седыми. Старая Урсула торжественно вынесла из повозки маленький свёрток в нарядных крестильных пелёнках, который заливался плачем, и передала его вышедшей навстречу молодой, дородной и красивой женщине, своей невестке, с внушительными словами:

– Береги пуще глаз дитя самого подеста!

Затем последовало короткое приказание, внушение самого подеста, и начались сборы в обратный путь под причитания старой Урсулы.

* * *

У жены каменотёса Томмазо, моны Барбары, рос и крепнул незаметно маленький Микеланджело. Он чувствовал себя как нельзя лучше в тесной лачуге, прилепившейся к скале в маленьком посёлке. Ребёнок засыпал и просыпался под стук молотков и весёлый звон бубенчиков стада овец, отправлявшихся на горные пастбища. Этот звон был аккомпанементом к несложной, простой песенке моны Барбары, баюкавшей его вместе с его молочным братом Джулио. Молока у кормилицы вполне хватало им обоим, но они оба рано, ещё до того как у них прорезались зубы, подкармливались высушенной на солнце джьюнкаттой – овечьим сыром, отчего их пищеварение нисколько не страдало. Вместе стали ползать по лачуге, вместе стали выглядывать через порог на свет божий – маленький сын подеста и маленький сын скарпеллино. И одинаково их ласкала и одинаково шлёпала огрубевшими от работы руками хлопотливая Барбара.

Сурова была жизнь в лачуге скарпеллино, но она укрепляла силы мальчика, рождённого в иных условиях, а простая и искренняя любовь кормилицы заменяла любовь матери.

Мадонна Франческа сначала вздыхала по Микеланджело и беспокоилась, потом привыкла к тому, что казалось ей необходимым, и спокойно наряжалась, чтобы нравиться мужу и с честью поддерживать его престиж в обществе. Для забавы ей оставался подрастающий Лионардо. В Сеттиньяно время от времени посылались подарки.

Один раз мадонна Франческа с мужем навестила сына, дав предварительно об этом знать в Сеттиньяно, и мона Барбара не ударила в грязь лицом: в день посещения она тщательно прибрала лачугу, украсив её горными цветами и травами. Бедное жилище приняло уютный, даже поэтический вид.

Дети, в чистых рубашонках, были здоровые и весёлые.

* * *

Так рос в семье скарпеллино Микеланджело. Когда он стал переползать через порог лачужки и садиться на согретые солнцем камни, глазам его открывался бесконечный простор горных высот и зелёная долина внизу, по которой светлыми и тёмными пятнами двигались овечьи отары. Оттуда доносился звон бубенцов. Мальчик встречал солнечный восход и бессознательно следил, как умирали солнечные лучи на уступах скал, озаряя их багровым светом. Постепенно он стал ходить и ступал всё твёрже. А потом вместе с Джулио начал предпринимать прогулки к соседям, у которых были дети, и играл с ними, больше, впрочем, следя, как они делают постройки из камешков.

В Сеттиньяно женщины кормят подолгу своих детей. Так принято среди простого народа, где боятся иметь большие семьи; кормят по три года: думают, что, пока кормят, не родится новый ребёнок. Долго кормила Джулио и мона Барбара. Урсула уговорила свою госпожу, чтобы она оставила подольше в Сеттиньяно на молоке жены скарпеллино и маленького Микеланджело.

Его двухлетнего, впрочем, привезли в родную семью. Он смотрел волчонком, конфузился и по всякому поводу твердил имя мамы Барбары. Это было неприятно мадонне Франческе, мальчик-волчонок не очень ей понравился. Она охотно согласилась отпустить его обратно в Сеттиньяно, чтобы он подрос и окреп.

Здесь, в простой, бедной обстановке, он чувствовал себя счастливым. Каждый день дарил новую радость. Сегодня папа Томмазо принёс ему и Джулио камешки, в которые можно было играть по-разному: то складывать из них высокий дом, «как во Флоренции» (так говорили старшие мальчики, дети соседей), то вытачивать каменные шарики и играть в них, ставя на кон и потом сбивая.

Старшие мальчики собирали где-то в скалах, по которым привыкли лазать, пух из совиных гнёзд, приносили выпавших из этих гнёзд птенцов. Они старались выкормить их и приручить, и малыши, едва научившиеся ходить, бежали за старшими, чтобы взглянуть на приучавшегося летать совёнка. Были смельчаки, которые обещали непременно добраться до гнезда орла, чтобы похитить из него маленьких орлят. Недостижимой мечтою было приручить орлёнка. Самые отважные карабкались на скалы необъятной высоты…

Ничего подобного не было в чинном доме подеста, когда наконец маленький, трёхлетний Микеланджело вернулся туда. Он дичился, скучал и всюду искал маму Барбару, пока не привязался всем сердцем к старой моне Урсуле, сохранявшей связь с вскормившим его горным посёлком. Она рассказывала ему без конца сказки и были горного края, без конца вспоминала о Сеттиньяно, о семье скарпеллино Томмазо, о милых его сердцу шалостях сеттиньянских мальчишек, обо всём, с чем он успел сродниться. Ведь Томмазо был её младший брат, которого она вынянчила много лет назад.

* * *

У мадонны Франчески родилось после Микеланджело ещё двое детей, оба мальчики: Буонаррото и Джовансимоне, или короче – Джованни. Но этих детей мадонна Франческа решительно отказалась отдать кормилице в горы – пусть они будут не так крепки, но они не вырастут дикими зверьками, как Микеланджело, и будут ласковы к матери, как старший, Лионардо. А этот, второй, точно чужой: его не занимают детские игры, приличные детям благородного сословия; он всё придумывает лазать на деревья и скалы за домом, откуда вот-вот сорвётся; он любит играть с камнями и палками; у него такие резкие манеры, и от простонародного говора его никак не отучить…

И двух мальчиков вскормили женщины, взятые в дом подеста.

* * *

Мадонна Франческа была очень слаба, когда должен был родиться у неё ещё ребёнок. Девочка или опять мальчик? Лучше бы девочка; мальчиков довольно, девочка ближе матери.

Но родился мальчик, Джисмондо, и, явившись на свет, унёс жизнь матери… Она умерла, даже не успев проститься и благословить детей…

Урсула разыскала шестилетнего Микеланджело у глухой стены сада, куда он забился с углём, разрисовывая втихомолку белую штукатурку разными фантастическими узорами. А возле стены сохли маленькие глиняные человечки и птицы и ещё какие-то фигуры, в которых старая Урсула не смогла бы угадать чудовищ и горных духов её сказок.

Увидев мальчика, всего перепачканного углём, добрая женщина всплеснула руками и, кажется, в первый раз в жизни не на шутку рассердилась на своего любимца:

– Ах, Пресвятая Дева! Когда умирает его мать, это глупое дитя выпрашивает в кухне уголь и мажется им с ног до головы на посмешище людям! Стыд и позор! Иди, я вымою тебя, чтобы ты мог поцеловать руку твоей бедной матушки, ушедшей в райские сады… О Господи, ты один правишь путями нашими! Что будет делать мой господин один, без жены, с пятью детьми, и кто вскормит крошку Джисмондо?

Были слёзы, вздохи, молитвы, зажжённые днём свечи, церковные песнопения, похоронная процессия на кладбище… Урсула оставалась хозяйкою у вдовца и разыскала кормилицу для Джисмондо. Дела было так много, что не хватало времени возиться с Микеланджело и оберегать его от гневных криков, а то и пинков отца, сердившегося, что мальчик исчерчивает углём все стены и заборы… Но рисовать и лепить было страстью ребёнка, и никакие выговоры, никакие наказания не могли его удержать от этого занятия…

II
Всё по-своему

Овдовевший синьор Буонарроти переселился из своей виллы близ Сеттиньяно во Флоренцию. Надо было подумать об устройстве в школу восьмилетнего Лионардо, да и черёд Микеланджело не за горами.

Несмотря на непонятное упрямство, заставлявшее Микеланджело не слушаться отца и малевать где попало, он казался мессэру Лодовико мальчиком не совсем обыкновенным и даже подающим большие надежды. Нет нужды, что он часто смотрит исподлобья, – мессэр хорошо помнил слова покойной жены, когда привезли из гор сына:

«Смотри, какие у него глаза! В них есть величие. Увидишь, что он прославит нас. В мальчике нет пустой болтливости, как в Лионардо, и капризов, как у Буонаррото… Он молчалив, как настоящий вельможа».

Подеста соглашался:

«Да будет так. Микеланджело станет сановником, уважаемым всей Флоренцией вельможей, гордостью и честью нашего рода».

А теперь эта гордость и честь рода, весь измазанный углём и красками, напоминает подручного маляра, который только что красил фасад дома подеста. И в самом деле, стоит только отвернуться, а он тут как тут, возле красок маляра, и даже вооружился одною из его кистей. Уж не суждено ли мальчишке сделаться живописцем? Избави бог – это сословие презирает подеста. Если он сам был правителем скромных Кьюзи и Капрезе, то дети его должны занять более солидные должности в самой великолепной Флоренции. Вспыхивая, как порох, разгорячённый одною мыслью, что его сын водится с маляром, он в бешенстве кричит на мальчика:

– Брось кисть, или я тебя выгоню из дому, как бродячую собаку! Урсула, умой его, и чтоб я не видел в руках его ни угля, ни краски! Надо отдать его поскорее в школу, куда ходит Лионардо: там учитель мессэр Франческо живо выбьет из него дурь.

И дело кончилось тем, что Микеланджело попал в школу.

Сурова была эта школа, как и вообще школы того времени. Детей учили читать и писать по-латыни, что было тогда необходимо для всякого образованного юноши. Колотушки считались обязательными при воспитании, и детей жестоко били не только за шалости, но и за малейшую ошибку в ответе на уроке.

Воспитанный на свободе в семье каменотёса, мальчик возненавидел школу и самого мессэра Франческо с первого же дня. Бесконечная зубрёжка латинских склонений и спряжений и строгость учителя невыносимо угнетали маленького Буонарроти.

Поступление Микеланджело в школу совпало со второй женитьбой его отца. Лукреция Убальдини не была так красива, как мадонна Франческа. Скромная, безответная, не такая уж молодая, она рада была выйти замуж за почтенного Буонарроти, а выйдя, ничем не изменила жизнь вдовца, ни во что не вмешивалась, со всем соглашалась, предоставив хозяйство и заботу о детях Урсуле. Мессэр Лодовико женился на ней по сватовству, без любви и благодаря её ровному, покладистому характеру ни разу не раскаялся в своём решении.

Каждое утро Урсула заботливо снаряжала мальчиков в школу, укладывая в их сумки грифельные доски и завтрак. Она торопила рассеянного Микеланджело перед походом доесть кусок хлеба с джьюнкаттой, но не забывала подложить в сумку своего любимца сдобные офелетти, эти чудесные пирожки с тмином, обмазав их для вкуса ещё мёдом, и на ходу застёгивала пуговки его куртки. Старая няня повторяла каждый день одно и то же:

– Ну, Микело, увидишь – опять опоздаешь в школу и тебе достанется на орехи от синьора Франческо! И не надоело тебе получать синяки? Иди, иди, на что ты ещё загляделся?

А Микеланджело загляделся на небо. Синее-синее, такое же лучезарное и бесконечное, как в горах, и на нём далеко – чёрная точка. Мальчики в Сеттиньяно подстерегали с самострелами такие чёрные точки и, когда они спускались низко и обрисовывались птичьи крылья, натягивали тетиву, а потом…

– Ах, Господи, да перестанешь ли ты медлить? Ему говоришь, а он будто не слышит!

Наконец мальчик за дверью и, вспомнив о страшной школе, со всех ног пускается бежать по улице, вызывая смех соседок:

– Ну и чертёнок! Верно, напроказил что-нибудь!

Он в самом деле похож если не на чертёнка, то на что-то весьма озорное и неблаговоспитанное: такие у него горящие, словно угольки, глаза и упрямые вихры, такие чёрные, слегка курчавящиеся волосы.

Стрелою пролетел Микеланджело улицу, повернул в переулок и очутился на городской площади. Здесь Микеланджело останавливается как вкопанный. Он ходит в школу каждый день, но никак не может здесь не остановиться. Его тянет хоть одним глазком полюбоваться на стену богато украшенного здания. Из ниши спокойно смотрят на него прекрасные глаза статуи. Эта статуя Мадонны приковывает взгляд школьника: ему кажется, что белый мрамор мало-помалу оживает, губы розовеют, начинают шевелиться, дрогнула рука, держащая расцветшую, полную жизни лилию… Что с ним творится? Он забыл о школе и уронил сумку на мостовую… Ноги помимо воли ведут его на ступени высокого собора. С пылающим лицом он переступает порог и видит прекрасные мраморные фигуры…

Он опускается на колени перед одной из них, а когда поднимает на неё глаза, ему кажется, что она что-то шепчет, утешает, ободряет его… улыбается… И ему становится легко и радостно.

Над его головой раздаётся старческий смеющийся голос:

– Молиться-то молись, а к чему сумки у паперти терять? Не попадёт разве тебе за это в школе? Хорошо, что я поднял. На, получай!

И церковный сторож протягивает смущённому Микеланджело его сумку, прибавляя для порядка сердитым тоном:

– Видно, мало тебя дерут, мальчишка!

Микеланджело берёт сумку и, опустив голову, выходит из церкви. Сколько он здесь пробыл и как ему достанется за это от учителя?

* * *

Мессэр Франческо с грозным лицом молча указывает мальчику на окно, прерывая несносные звуки заучиваемых хором латинских спряжений:

– Финис! Явился, бездельник? Смотри, маленький лентяй, где солнце! Я выбью из тебя эту дурь! Шататься по улицам, когда нужно идти в школу! А ну, покажи сумку – ещё успеешь отведать моей трости. Так, он принёс сладкие офелетти! Смотрите: на грифельной доске бездельник нарисовал рожи! И одна фигура – с тростью! Да ты вздумал высмеивать своего учителя? Погоди же, погоди!

Лицо мессэра Франческо делается багровым.

– А, погоди, погоди, бездельник! Ты не похож на своего брата Лионардо, примерного ученика и в поведении и в учении… Но я тебя вышколю! И как ловко научился чертить рожи, подумать только!

Портрет синьора Франческо вышел необычайно удачным. На скамьях вытянулись шеи любопытных школьников, и дальнозоркие глаза разглядели метко схваченное злобное и в то же время безобразно-комическое выражение лица учителя. Они задыхаются от смеха, пряча лица за грифельные доски с латинскими глаголами.

– На колени! Финис! После уроков останешься на час, и я всё расскажу отцу! А пока вот, получай!

И трость мессэра Франческо запрыгала по спине Микеланджело. Он молчит, стиснув зубы, точно каменный.

Потом скучный урок, тягучие латинские окончания… склонения… спряжения… Чтение молитв по-латыни, как учит католическая церковь… И скрипит, скрипит противный голос учителя…

А когда ученики расходятся по домам и один только наказанный Микеланджело остаётся на лишний час в школе, мессэр Франческо торжественно отправляется к отцу провинившегося школьника с серьёзным разговором о том, что мальчик совсем отбился от рук и готовит себе безотрадную участь бездельника, бродяги.

Микеланджело видит в окно его удаляющуюся напыщенно-горделивую фигуру в длинной мантии учёного и прислушивается с тоскою к стуку ненавистной трости по уличным плитам.

* * *

Микеланджело никогда не забыть гневного лица, с каким встретил отец его возвращение… Почему он никогда не может ему угодить, хотя от души хочет этого? Ведь он помнит, как отец плакал над гробом матери и потом, обнимая детей, говорил таким раздирающим душу голосом:

«Урсула… Урсула… вот они остались мне в утешение – мои бедные сироты… и самый маленький… Как я буду жить, Урсула?»

С тех пор сердце Микеланджело навсегда прильнуло к этому вспыльчивому, горячему и несдержанному повелителю всей его жизни, так часто несправедливому и всё-таки несчастному, и всё-таки родному…

Сегодня лицо отца пылает, глаза мечут молнии, а руками, сжатыми в кулаки, он потрясает над головою сына. Он кричит громовым голосом:

– А, ленивец, чаша терпения моего переполнилась! Я выбью из тебя палкой непослушание! Не учить латыни, опаздывать в школу, размалёвывать стены да ещё насмехаться, позорить всеми уважаемого учителя!

Урсула тихонько вытирает передником слёзы, стоя у дверей, но не смеет заступиться за провинившегося, хотя знает, что его ждёт хорошая порка…

Тут же мессэр Франческо с лицом грозного обвинителя. Он заявил, что если отец не обуздает сына, то придётся выгнать его из школы.

Самолюбие Микеланджело оскорблено новой пыткой унижения. Ведь он уже вынес сегодня наказание в школе, а теперь опять должен унижаться здесь, дома, перед всеми в семье…

– Ну, кому я говорю? На колени!

Трость отца касается его спины. Брат Буонаррото громко хихикнул. Микеланджело не может побороть в себе вспыхнувший гнев и вскакивает, бледный, трепещущий, со сверкающими от гнева глазами:

– Отец! Отец! Что ты делаешь?!

Этот детский крик способен перевернуть кому угодно сердце. Микеланджело никак не может привыкнуть к унижению и колотушкам, и хотя, согласно обычаю того времени, побои в ходу для всех детей, но ему приходится выносить их больше и чаще других. Когда отец его сечёт, он молчит, закусив губу, тогда как Лионардо целует бьющую руку и всячески пресмыкается, а Буонаррото и Джовансимоне громко кричат. Но сегодня он не виноват. Нет, не виноват. Его называют ленивцем, а это неправда: сегодня он бежал изо всех сил в школу, чтобы не опоздать, побежал ближней дорогою. Разве он виноват, что ему попалась на площади статуя с лилией, а потом потянуло в собор, где он увидел другие, ещё более прекрасные, в таком нежном освещении лампад?.. А рисунки?.. А измазанные стены? Разве он виноват, что рука его сама, помимо воли, чертит где попало?

Сделав над собой страшное усилие, Микеланджело опускается на колени, бледный от стыда:

– Я прошу прощения, синьор, но я не виноват, право, не виноват! Я буду учиться по-латыни, не буду опаздывать в школу и не стану рисовать мессэра Франческо…

– И никогда больше не пачкать ни стен, ни доски! – закричал отец…

Микеланджело ещё ниже опустил голову. Что пролепетал он, захлебнувшись слезами? Никто не слыхал, но разве мог он дать обещание, которого не было сил сдержать? Ведь как раз сегодня у него в голове крепко засело решение срисовать те статуи, которые он видел на площади и в соборе. И как он это раньше видел их и не попробовал нарисовать на память?

III
«Вот то, что мне нужно»

Невозможное нельзя выполнить, а Микеланджело не мог не рисовать, да, пожалуй, не мог и не опаздывать в школу. Латынь он кое-как одолевал, а вот прийти в школу вовремя было нелегко, хотя ноги у него были резвые и, засмотревшись на что-нибудь дорогой, он бежал потом сломя голову. Невозможно было удержаться и не засмотреться.

Ходить в школу одною дорогой очень скучно. Идёшь и знаешь каждый камешек, каждую выбоину в стене. И Микеланджело придумывал чуть ли не каждый день дорогу в обход. Зато сколько он видел примечательного! Его память наполнялась образами. Чего-чего только нет: и люди, и звери, и птицы. А в первую свободную минуту он со страстью бросался рисовать. И живые модели служили мальчику для рисунков на камне, на заборе, на старой доске, и могучие изваяния из мрамора и бронзы, и роспись красками где-нибудь на стене церкви или монастыря. А Флоренция была вся как собрание редкостных изваяний и картин и замечательных зданий. Где тут утерпеть?

И хотя Микеланджело по-прежнему частенько опаздывал в школу, но зато по другим поводам мессэру Франческо не приходилось пробовать на нём гибкость своей трости. Мальчик больше не рисовал карикатур на достопочтенного мессэра. И латынь он старался учить мало-мальски сносно.

Но одно утро перевернуло вверх дном все благие намерения Микеланджело. Идя в школу, он остановился у реки, неподалёку от моста, и загляделся на нишу в стене, из которой выглядывала мраморная статуя. Подняв голову, Микеланджело увидел незнакомого юношу лет восемнадцати, в куртке, перепачканного красками, с руками, засунутыми в карманы коротких, до колен, штанов.

– Загляделся? – спросил юноша, широко улыбаясь.

Микеланджело молчал.

В глазах незнакомца запрыгали лукавые огоньки.

– А пожалуй, тебе хотелось бы тоже помалевать красками или постучать молотком по резцу, делая из камня вот такие статуи, а? Я вот всегда вижу, как это делается, и сам кое-что в этом смыслю…

– А то не хотелось бы? – угрюмо пробурчал Микеланджело.

– Ты каркаешь славно, как ворон… – расхохотался юноша. – Я вижу, ты часто глазеешь по сторонам, идя в школу, и глазеешь не на сласти на лотках, как другие мальчишки, а на фрески или статуи. Ты знаешь, что это за штука – фреска?

– Нет, – опять буркнул Микеланджело.

– А это роспись на стене. Не картина, а прямо красками по сырой ещё штукатурке… – с удовольствием объяснил незнакомец. – Но ты смотришь на статую как зачарованный… Сколько раз я окликал тебя, а ты и не пошевелился…

И он опять засмеялся. Микеланджело молчал.

– Таскать сумку и твердить что-то под страхом хорошей взбучки от учителя – слуга покорный… нельзя тебе позавидовать… То ли дело работать в мастерской художника, как я, помогать мастеру растирать краски, да ещё когда-нибудь и самому у него что-нибудь написать в его картине или же учиться лепить из глины, чтобы потом научиться высекать из мрамора чудесные фигуры!

Он говорил уверенно и упоминал о таких вещах, о которых Микеланджело не имел никакого понятия, как, например, о стеке – продолговатой лопаточке, которой работают скульпторы над глиняными моделями, чтобы потом сделать мраморную или бронзовую статую. Счастливец! И с каким гордым превосходством смотрит этот весёлый ученик художника на хмурого ученика мессэра Франческо, с проклятием таскающего свою сумку ежедневно в школу, чтобы снова и снова выслушивать угрозы оставить без обеда, выдрать, пожаловаться отцу, выгнать из школы… и это злополучное «финис!», за которым следует наказание!

Он тихо, машинально пробормотал:

– Вот то, что мне нужно…

И с внезапной завистью взглянул на юношу, у которого светлые кудряшки точно прыгали вокруг задорного лица.

– Ну понятно, это нужно всякому, у кого есть понятие о нашем деле! Только не всякий в нём одинаково успевает. Один, смотришь, уже скоро становится на подмалёвку фона, а другой и краску растереть не умеет… То же и с мрамором: один сразу разбирает, какой мрамор на что годится, а другой и булыжник с мостовой готов положить под резец.

У мастеров-художников – резец.

Микеланджело видел до сих пор только молот и кирку в горах, в посёлке Сеттиньяно, но он хорошо знал, что один сорт мрамора идёт для статуй, другой – для украшения палаццо или храмов.

А юноша продолжал с гордостью и с каким-то неудержимым порывом:

– Я ученик знаменитого мастера Доменико Гирландайо. Меня зовут Франческо Граначчи – недурное имя и, уж верно, в будущем такое же знаменитое, как и имя моего учителя.

Микеланджело посмотрел на Граначчи с невольным почтением и просто сказал:

– А меня зовут Микеланджело Буонарроти. Наша семья не так давно во Флоренции, верно, оттого я не слышал о знаменитом мессэре Гирландайо. Но мне очень бы хотелось посмотреть, как делают картины и статуи, и я был бы тебе очень благодарен, если бы ты как-нибудь показал мне, что там у вас, в мастерской твоего хозяина.

Граначчи, казалось, был польщён.

– Хорошо, – отозвался он с покровительственным видом, – я спрошу позволения у мастера, и когда ты в другой раз пойдёшь из школы, то заверни на всякий случай к нам.

* * *

Микеланджело казалось, что наступил один из самых счастливых дней в прожитой им жизни, когда ожидавший в условленном месте Граначчи повёл его в мастерскую Гирландайо. Конечно, он опоздал в этот день домой и был примерно наказан, но не беда: он прикоснулся к тому, к чему влекла его душа, хотя мастерская художника вовсе не походила на обиталище богов или волшебников, каким её воображал маленький Буонарроти.

Он сначала даже растерялся, попав в это неряшливое, тесное помещение, загромождённое досками для картин, мольбертами, рамами, разбросанными палитрами и кистями всех величин, горшочками с краской и огромными ступками для растирания красок, а также бутылями с жёлтым прозрачным маслом. Пахло краской, олифой и лаком.

Ученики различного возраста толпились и сновали по мастерской. В глубине виднелись дощатые нары, где они спали вповалку.

Микеланджело осторожно прошмыгнул в это убежище искусства вслед за Граначчи и прижался к стене. Незаметно притаившись в уголке около двери, он смотрел, как Гирландайо работает. Возле него, у мольберта, стоял старший ученик и слушал приказания маэстро:

– Ты закончишь вот тут фон. Только не темни слишком – это не пещера Вельзевула. Здесь просвет неба… Эй, кто там? Граначчи, плут, ты опять куда-то сбежал, не приготовив красок? Давай сюда скорее умбру и сиену!

Граначчи прыгнул в глубину комнаты, как мячик, и в одну минуту очутился возле мастера с краской, на ходу крикнув своему новому приятелю:

– Уходи, уходи! Придёшь завтра. Я скажу о тебе мастеру!

Микеланджело была видна спина художника. Когда он обернулся к Граначчи, маленького Буонарроти и след простыл.

На другой день Микеланджело ещё до школы забежал в мастерскую Гирландайо.

На пороге его встретил Граначчи:

– А, это ты! Ну что ж, входи. Мастер сегодня добрый и позволил привести тебя. Да иди тише, смотри не задень мольберта, не урони картины, не опрокинь краски…

Микеланджело с благоговением переступил порог мастерской. И опять он видел только спину художника, занятого работой, и слышал, как он, указывая длинной кистью на верх картины, сердито покрикивал:

– Тяжело! Неужели не видишь, что тяжело? Эй, Граначчи, где ты там запропастился с лаком? Ну, ну, поворачивайся живее!

Гирландайо обернулся. Он показался Микеланджело необыкновенно привлекательным, с его живым блеском глаз и гибкой фигурой; да и голос его показался особенно мелодичным в сравнении со скрипучим голосом мессэра Франческо. Микеланджело был очарован. Но Гирландайо не обратил на мальчика ни малейшего внимания и снова повернулся к мольберту.

Микеланджело, застыв на месте, пожирал глазами бесчисленные начатые и полузаконченные работы мастера и его учеников, и всё здесь казалось ему священным, даже самые камни пола. А Граначчи шептал, пробегая мимо, в самое ухо:

– Тебе небось завидно? Бросай-ка ты поскорее твою тарабарщину да поступай к нашему мастеру. Разве я не прав: тебе нечего делать в школе!

Микеланджело и сам так думал. В этот день он совсем в неё не пошёл. А потом ещё пропустил, и ещё, и уже начал помогать ученикам Гирландайо растирать краски, мыть кисти и разжигать уголь в маленьком горне.

Синьор Франческо наконец сказал своё последнее, решительное и грозное «финис!», заявив об этом мессэру Лодовико Буонарроти и не оставляя никакой надежды на прощение. С этим событием, к счастью, совпало то, что Гирландайо наконец заметил молчаливого и проворного мальчика и сказал:

– Это что там за мышь снуёт между моими мальчишками?

– Это не мышь, маэстро, а тоже мальчишка, который хочет у вас поучиться и послужить вам, как служим мы, старшие! – смело доложил Граначчи.

– Вот как? Если так, кто ему мешает у меня остаться? Только выгоню в одну минуту, если будет не слушаться или безобразничать. Выгоню и в том случае, если он ничего не будет смыслить в моем деле. И потом, надо сделать, чтобы не было никаких историй с его родителями. Я вовсе не хочу разговоров, будто бы я сманиваю мальчишку…

И опять послышался голос Граначчи:

– Он научится, маэстро, за это я ручаюсь! Посмотрели бы вы, как он рисует! Ни одного забора чистого не обойдёт. А как здорово нарисовал он этого надутого индюка с тростью, своего учителя, мессэра Франческо!

Гирландайо улыбнулся. Он знал школьного учителя.

А Граначчи уже показывал клочок бумаги, который как-то принёс ему Микеланджело:

– Не похоже, скажете, не похоже на индюка?

Художник потянул к себе рисунок.

У мальчугана действительно прямые задатки к ремеслу художника.

– Ну ладно, приятель, в таком случае скажи мне, где живёшь и как зовут твоего отца. Делать нечего, схожу к нему потолковать. А ты принеси мне всё, что у тебя есть из рисунков.

Микеланджело не заставил повторять приказание.

Неторопливо рассматривал детские рисунки Гирландайо, вглядывался в смелые штрихи, и нахмуренное лицо его прояснилось.

– Ладно, – сказал он коротко, – завтра жди меня в гости к твоему отцу.

Он не боялся грубого приёма, хоть и знал, что Лодовико Буонарроти не поклонник искусств. Известность давала ему доступ во все лучшие дома Флоренции.