Текст книги "Впереди веков. Микеланджело"

VIII
Куда идти?

В одно воскресное утро к Микеланджело, читавшему под платаном в излюбленном укромном уголке парка, подбежал Граначчи, как всегда шумный и чем-то взволнованный:

– Дочитаешь Данте потом, бежим к собору… Посмотрел бы, что там делается! Пожалуй, не проберёшься к амвону и ничего не услышишь!

Микеланджело отнёс в комнату «Божественную комедию» Данте и побежал за товарищем. Они неслись как ураган, видя, как повсюду бегут люди. Всё же им удалось пробраться сквозь толпу к самому амвону, когда там появился тщедушный, низкорослый монах в чёрном одеянии доминиканца[7]7
  Доминика́нец – член монашеского ордена, основанного в XIII веке для борьбы с ересью.


[Закрыть]. Из-под приспущенного куколя[8]8
  Ку́коль – монашеский головной убор в виде капюшона.


[Закрыть] был виден ястребиный нос и большие синие, горящие гневом глаза.

Взгляд монаха приковывал. Казалось, он обладает какой-то необычайной силой. А голос гремел под сводами церкви, грозный, повелительный, проникающий в сердце.

Но что он говорит, что говорит? Не страшась ни небесной, ни земной кары, он гневно порицает папу, самого папу римского, грозит ему «кровавым мечом господним». Граначчи шептал на ухо Микеланджело:

– Слушай, Микеле, ведь это же что-то невероятное… Он громит самого папу и приписывает ему, наместнику Христа на земле, грехи, и он, как приехал сюда, не явился к нашему Лоренцо, к которому приходят на поклон все самые важные кардиналы…

А кругом плакали… Этот отец Джироламо так стращал адом за грехи: лень, суетность, наряды, роскошь одежды, украшения домов, улиц – и звал к бедности и нищете Христова братства…

Выходя из церкви, потрясённый Микеланджело среди толпы простых, бедно одетых граждан, ремесленников и слуг видел и нарядных женщин, мужчин, видел и учёных. Заметил и Полициано.

В этот день, во время беседы с ним, Полициано был задумчив и всё вздыхал, хотя и продолжал свой рассказ о древних философах. Говорил он тихо и особенно грустным тоном, который как нельзя более гармонировал с темой. Он рассказывал о конце жизни Сократа:

– Его осудили на смерть, потому что он смело и прямо возвещал противное тому, что говорили жрецы. Платон, его ученик, был во время суда и пробовал сказать речь в его защиту; позже он уговаривал учителя взять от него деньги, чтобы подкупить судей и изменить приговор. Но Сократ не согласился на подкуп. Он принял смерть спокойно, выпив чашу с ядом цикуты, и до последнего вздоха говорил с учениками, как будто ничего не случилось…

Полициано замолчал, поникнув головою… Луч уходящего солнца осветил это лицо, и оно показалось Микеланджело очень бледным… Долго молчали оба, углубившись в размышления… Вдруг Микеланджело спросил, в первый раз сказав философу «учитель»:

– Учитель, а фра Джироламо… ведь он тоже говорит не то, что принято у нас и что говорят в церквах проповедники.

Полициано вскочил и замахал руками:

– Молчи, мальчик, молчи! Это тоже роковой ход истории, и в этом ещё надо разобраться… Молчи!

* * *

Лоренцо Медичи был поражён поведением приехавшего во Флоренцию нового настоятеля монастыря Святого Марка фра Джироламо Савонаролы. Он не только не явился, как следовало ожидать, на поклон к нему, правителю Флоренции, но даже роздал нищим подарки, присланные ему из виллы Кареджи от всесильного вельможи, старавшегося расположить к себе блестящего проповедника.

Тогда Лоренцо решил отправиться к нему первый. Он поехал в монастырь к обедне, а отстояв её, прошёл в монастырский сад. Его заметил в аллее один из братии и сейчас же побежал к настоятелю с докладом. Запыхавшись, монах подобострастно сообщил:

– Отец настоятель… падре… ох… к нам прибыл сам светлейший… Он изволит теперь прохаживаться в саду…

– Так пускай себе прогуливается, сколько ему будет надо, не мешайте человеку углубиться в размышления о своих грехах, – спокойно отвечал Савонарола.

И он перевернул страницу книги, которую читал.

Так и пришлось Лоренцо уехать восвояси, не повидавшись с проповедником. А потом ему передали, как с амвона он грозил проклятием тиранам, роскошествующим за счёт бедняков и предающимся праздности и изысканным наслаждениям. Он открыто говорил о смертном грехе окружать себя предметами суетности, называемыми произведениями искусства: живописью и ваянием, всё это должно быть сожжено на костре покаяния.

Было ясно, что ни власть, ни богатство не покорят железного Савонаролу, что во Флоренцию явился сильный и непримиримый враг. Но Лоренцо был упрям; его самолюбие требовало покорности непокорного. Ведь сейчас народ слушает Савонаролу, как пророка; в народе брожение, и кто знает, что из этого выйдет… Закрыть ему рот силою – это может вызвать ещё большее возмущение, а склони фанатика на свою сторону, сделай хоть так, чтобы он перестал осуждать его, Лоренцо Медичи, – и Флоренция обретёт покой и будет кричать, видя блестящие огни на вилле Кареджи и ожидая праздничного угощения: «Да здравствует наш славный правитель Лоренцо Великолепный!»

Что делать? Но что-то надо предпринять… И он решил сделать попытку обуздать опасного оратора: послать к нему депутацию из представителей знатнейших старинных флорентинских фамилий. Аристократы должны были просить Савонаролу быть сдержанным в своих проповедях.

Вельможи явились в назначенный день к воротам монастыря, испуганные, робкие и покорные, тщательно обдумав речь, которую должен произнести выборный из их среды.

Проповедник сурово встретил на пороге своей кельи униженно кланяющихся, заискивающих аристократов, отдёрнул руку, которую они собирались поцеловать, и заговорил резко, что для исповеди есть церковь, как и для поучений, и он занят… Они ушли ни с чем…

* * *

Мрачный, взбудораженный, полный страха, в бессилии бродил Лоренцо Медичи по своим обширным покоям. Ни чтение, ни беседы с философами не могли вернуть ему покой. Он пошёл бродить по аллеям; журчание фонтанов иногда успокаивало его, действуя как лучшая, нежнейшая музыка. Была весна. Весенний ветерок чудесно шелестел ветвями старых платанов, розы благоухали… Он приказал напустить в сады много певчих птиц… Вот они, произведения величайших скульпторов, подвергнувшиеся таким грубым и грозным нападкам безумного монаха. Что понимает этот невежда в нежном изгибе стана, в божественных очертаниях тела этой танцующей Грации, в изумительном торсе Аполлона… Для него это языческие боги, дьявольская греховная выдумка досужих людей… А кто это там шевелится у арки из вьющихся роз, под тенью платана?

Он увидел знакомую фигуру юноши. А, Микеланджело Буонарроти… В последнее время он совсем забыл о молодом ученике Бертольдо ди Джованни.

– Что ты делаешь, мой друг?

– Я смотрю на свою работу, – спокойно ответил Микеланджело и отошёл в сторону.

Перед Лоренцо был мраморный барельеф, и у него сразу вырвался крик восторга:

– Что это? Ты хочешь помериться силою, мощью резца с древними мастерами, мальчик?

– Не знаю, – просто ответил Микеланджело. – Я изобразил битву кентавров с лапифами…[9]9
  Кента́вр – мифическое существо у древних греков – получеловек, полулошадь. Лапи́фы – мифическое племя древолюдей, о котором упоминается в различных мифах, а также в «Илиаде» Гомера.


[Закрыть]

Он не сказал Лоренцо, как создался этот великолепный барельеф – воплощение гордой силы, красоты и мужества. К созданию его толкнули беседы Микеланджело с Полициано, разговоры о богах, в которых верили древние греки, разговоры о них в связи с философскими сочинениями Платона. Тогда он вспомнил свои игры, и борьбу детей скарпеллино в горах Сеттиньяно, и то бешенство, которое он видел на лицах и в позах подростков в этих схватках.

Он не сказал о том, сколько душевной борьбы пережил, создавая этот барельеф, как, работая над образами античной красоты, красоты здорового, совершенного по формам тела, он чувствовал, что в него проникала мысль о другом – о попрании естества, – входили грозные, властные речи Савонаролы, и как он мучился, и как с этим раздвоением души задумал почти одновременно другую работу. Она известна под названием «Мадонна у лестницы». Здесь отразилось влияние на Микеланджело произведений великого живописца Мазаччо[10]10
  Маза́ччо (1401–1428) – великий флорентинский живописец, один из зачинателей искусства Возрождения.


[Закрыть]. Он ходил изучать и срисовывать фрески этого художника с товарищами по школе в садах во флорентинскую церковь Кармине.

Работали здесь рядом с Микеланджело весёлый Граначчи, вдумчивый и тихий Мариотто Альбертинелли и дерзкий, желчный Торриджано ди Торриджани, со временем ставший известным скульптором. Торриджано завидовал Микеланджело: и его блестящим успехам, и отношению к нему Лоренцо Медичи, и даже тому, что поэт Полициано приблизил к себе юношу. Пробуя сначала заслужить доверие Микеланджело, он ему льстил и после появления каждой новой его работы выражал своё одобрение восторженными восклицаниями, в которых чуткое ухо прямодушного Буонарроти улавливало затаённую насмешку. Ведь он знал, что за глаза Торриджано издевается над ним и называет его насмешливо «философ из Капрезе и Кьюзи», «сеттиньянский философ».

Удачно срисованные им фрески Мазаччо вызвали раз у Торриджано льстивое замечание:

– Ого, это вышло у тебя лучше, чем у Мазаччо! Микеле, ты великий художник!

А у самого в глазах прыгали злые огоньки насмешки.

Микеланджело, привыкший говорить правду, сказал, показывая на рисунок Торриджано, разложенный на столе в школе:

– А я не могу тебе ответить лестью на твою грубую лесть. Скажи, что ты хотел изобразить в этой фигуре? Скажи на милость, какое мифологическое существо обладает такими тонкими, вывернутыми икрами?

Торриджано вспыхнул, глаза его засверкали.

– А вот какое! – крикнул он, подняв кулак, и ударил им изо всей силы в лицо Микеланджело.

Удар пришёлся по носу и перебил кость. С тех пор след удара навсегда остался у Микеланджело. Торриджано нимало не раскаивался в своей горячности. Напротив, при случае любил вспомнить, как он «славно показал свою силу философу», и много лет спустя он хвастался знаменитому скульптору-ювелиру Бенвенуто Челлини:

«Я размахнулся и с такой силой хватил его по носу, что почувствовал, как кости и хрящ сплющились у меня под рукой, будто вафля. На всю жизнь оставил я ему свою метку».

Да, на всю жизнь он изуродовал лицо шестнадцатилетнего Микеланджело…

* * *

Весна рассыпала свои цветы; наполнила немолчным гомоном птиц аллеи виллы Кареджи, раскинула полог синего неба с золотыми лучами ликующего солнечного света, но в этих прекрасных аллеях не слышно было больше весёлого смеха гостей и песен придворных певцов, не звучала лютня под аккомпанемент журчания фонтанов, и одни только статуи, сокровища Кареджи, напоминали о прежних счастливых днях и тонком художественном вкусе владельца виллы.

Лоренцо Медичи умирал, и ни один доктор не мог определить болезнь: у него невыносимо болела грудь, он горел, по ночам бредил, мучимый страшными кошмарами, а когда приходил в себя, то изнемогал от невыносимой тоски. Он худел и таял так, что скоро стал походить на скелет, обтянутый кожей.

Торриджано говорил:

– Скоро он умрёт. Посмотрим, что-то тогда будет делать наш «философ»!

В ясную лунную ночь на 9 апреля стихли стоны, доносившиеся из опочивальни Лоренцо Медичи, и чёрный флаг, извещавший о его кончине, был поднят на башне.

После пышных похорон Микеланджело тотчас же покинул виллу Кареджи, понимая, что теперь всё кончено с его «художественным образованием»: в Кареджи хорошо знали, что легкомысленный наследник, сын Лоренцо, молодой Пьеро, равнодушен ко всему, чем дорожил его отец, и имеет пристрастие только к одним пирам и потехам…

Микеланджело решил пока что вернуться к отцу. Он только пойдёт проститься с человеком, при мысли о разлуке с которым сердце его сжималось болью. Полициано сказал, обнимая его, грустно и покорно:

– Я здесь ещё остаюсь пока. Если увижу, что буду не ко двору, уйду… Философ не боится превратностей судьбы, и для него хватит на земле места. А ты, юный друг мой, не забывай своего учителя…

И, помолчав, с тревогою спросил:

– Ты видел, как двигаются толпы людей к площади, где отец Джироламо задумал сжигать на костре все предметы нашей суетности? Мужья несут драгоценности и наряды жён, художники – статуи и картины с обнажёнными телами языческих богов, поэты – свои легкомысленные стихи; те, кто одевался в шёлк и бархат, надевают льняные одежды и власяницы… Как должен поступать философ с учением древних языческих мудрецов? Или пришла пора и мне искупить свои грехи и понести на костёр самое дорогое, самое любимое?

IX
Иди вперёд!

Мессэру Лодовико Буонарроти не нравилось, что сын его, которому выпало счастье поднять высоко свой род, не только променял роскошь виллы Медичи на простую жизнь в семье, но, видимо, не собирается и посещать больше школу в садах. Он не знал, что школа эта со смертью Лоренцо пришла в полный упадок. Одною из причин был легкомысленный и сумасбродный нрав нового владельца садов, другою – изменившееся настроение умов; пламенные речи Савонаролы точно околдовали Флоренцию. Ими бредил теперь не только Полициано, но и другой философ: Пико делла Мирандола проговаривался, что, может быть, только в стенах монастыря можно найти истинный покой. Проповеди Савонаролы становились всё грознее; особенное впечатление производило на флорентинцев его пророчество о том, что на Флоренцию идёт новый Кир – завоеватель, который обратит жителей в рабов. Рыдания и стоны слышались в церквах, на улицах, в жилищах. А вскоре поползли слухи, что французский король Карл VIII готовит войска для завоевания итальянских земель…

Лишившись покровительства Лоренцо Медичи, мессэр Лодовико кое-как влачил жизнь в должности смотрителя таможни; он вдруг постарел, то и дело в отчаянии хватался за голову и обрушивался на всех в семье:

– С вами сойдёшь с ума! Изволь тут думать обо всех, кому что надо! Смотри день-деньской на печальную мину жены, недовольной, что я не могу ей доставлять наряды и вести пышную жизнь, достойную её рода Убальдини! Тащи на себе груз семьи, в которой ни один из сыновей не только не хочет прославить отца, но хотя бы стать на ноги и занять достойное место среди флорентинцев! И ты, и ты, Микеле… Не ожидал я этого от тебя…

Микеланджело, точно не слыша этих упрёков, а вернее, привыкнув к брюзжанию отца, продолжал мерить шагами из угла в угол комнату.

Старик возмущался:

– И о чём это он думает? Молчит, точно каменный.

И раз, остановившись перед Микеланджело, он вдруг выпалил:

– Бесчувственный! Знаешь ли ты, что твой брат Лионардо заявил мне, что хочет постричься в монахи?

Микеланджело остановился и поднял голову.

– Что ж, – сказал он, – так теперь делают многие…

И продолжал прогулку.

– Вот это отлично! Хороша у меня будет опора, если все четверо ещё, кроме этого сумасшедшего Лионардо, пойдут замаливать грехи, а я на старости лет буду бродить с сумой… Постыдились бы: и то, кроме тебя, никто из них никуда не годится. Джисмондо, ни к чему путному не пригодный, уже взялся за плуг. Ведь больше он ничего не умеет. Джовансимоне мечтает о торговле, не имея ни гроша, а на остальных просто надо рукой махнуть… А ты, порвав с домом Медичи, ничего в жизни не добьёшься, и быть тебе просто каменщиком, хоть и не простым скарпеллино, а немного повыше: будешь браться за то, чтобы оболванивать глыбы мрамора для скульпторов, а в лучшем случае делать памятники для могил людям среднего достатка или ручки для тростей на продажу… Погляди на себя в зеркало: лоб весь в морщинах… Разве ты похож на кого-нибудь из наших весёлых и цветущих юношей? Да ещё в драке позволил себя изуродовать этому забияке Торриджано!

Микеланджело молчал. Что он мог сказать отцу? В душе его сталкивались противоборствующие друг другу влияния и наперекор всему нарастала могучая волна творчества. Самое главное – это красота и жизненная правда! Основы красоты он черпал у древних! Силу, мощь, выразительность прекрасного человеческого тела он учился понимать у античных произведений, музеем которых была вилла Кареджи, душу в эти произведения вкладывали беседы с Полициано, ну а правду жизни он видел вокруг. Когда он выбил два зуба у своего смеющегося фавна, потому что этот фавн старик, он обрёл эту правду, эту реальность, продиктованную жизнью и подсказанную великими творцами нового искусства. Он вносил эту правду в своё творчество, даже когда создавал образы легендарных древнегреческих лапифов, кентавров, циклопов. И он не отступил от идеи правды и тогда, когда взялся за выполнение барельефа «Мадонна у лестницы». Не бесплотный, по старым правилам и образцам созданный образ Богоматери и сына изваял он. Его Мадонна – прекрасная, полная мысли и человечности женщина, каких можно встретить в Италии, а сын – здоровый, красивый ребёнок. Как ни волновали его призывы Савонаролы к покаянию, как ни заманчивы были планы создания народного самоуправления, христианской республики, которая, зародившись во Флоренции, поведёт за собою всю Италию, Микеланджело чувствовал, что он не может и не должен отказываться от своего искусства, от своего пути. Надо идти по этому пути вперёд!

* * *

Мессэр Лодовико ошибся, рисуя мрачными красками судьбу своего несговорчивого сына. Надежды мессэра Лодовико воскресли, когда раз к нему явился не кто иной, как Граначчи, с приглашением Микеланджело Буонарроти, «искусному ваятелю», немедля явиться в Кареджи, где найдётся дело для художника покойного Лоренцо. Это приглашение несколько утешило старика, старший сын которого уже надел рясу доминиканца.

Пустой и тщеславный Пьеро Медичи хотел, чтобы молодой художник, о таланте которого он вспомнил, принял участие в его затеях и развлечениях.

Погружённый в глубокие размышления, Микеланджело стал в последнее время тяготиться обществом живого и весёлого Граначчи и как-то незаметно отдалился от него. Микеланджело сталкивался с ним только на общественных играх, где ему открывалось обширное поле наблюдений для будущих работ, где он изучал движения человеческого тела, мускулы и разные типы человеческой красоты. Да и сам Франческо был неплохой моделью со своей привлекательной наружностью и юношеской грацией. Тем временем Микеланджело решил заниматься анатомией, чтобы лучше узнать строение человеческого тела. Для начала он упросил настоятеля монастыря Санто-Спирито предоставить в его распоряжение труп странника, найденный у ворот монастыря, прежде чем его предавать земле. Хотя в то время художникам приходилось заниматься этой наукой, настоятель монастыря держал просьбу юного Буонарроти в тайне: он боялся, чтобы эти занятия не вызвали лишних и опасных толков. Ведь могли сказать, что настоятель Санто-Спирито потворствует колдовству и чародейству, что при помощи нечистой силы и заклинаний над рассечёнными частями мёртвого тела он наводит порчу на людей и скот.

И Микеланджело глубокой ночью, тайно, при тусклом свете лампады, наглухо запершись в подвале обители, работал, рассекая труп. Узнай кто-нибудь из недоброжелателей об этих занятиях, и его и настоятеля могло бы постигнуть тяжкое наказание… Мог ли он посвятить в свою тайну легкомысленного Граначчи?

Не посвятил он бывшего товарища и в задуманную работу. В душе у него родилось страстное желание создать статую Геркулеса – воплощение силы, мужества, могущества, героя, равного богам.

Геркулес, или Геракл, – высший идеал греческой богатырской силы. По преданию, он совершил труднейшие подвиги и очистил мир от чудовищ, хищных зверей и всякого рода зол… Один из подвигов Геркулеса – бой с кентаврами – особенно полюбился Микеланджело. Отправившись в поход на чудовищного вепря Эриманфского, опустошавшего поля и губившего людей, Геркулес утомился тяжёлой дорогой и проголодался. Он набрёл на пещеру кентавра Фола. Но Фол не был так груб и зверски дик, как его собратья. Он радушно принял путника и угостил его варёным мясом, хотя сам ел только сырое. Геркулес захотел во время обеда подкрепить свои силы вином, и гостеприимный Фол готов был угостить его драгоценным вином, подарком Диониса кентаврам; он только боялся, что, угощая человека, он вызовет гнев кентавров. Геркулес уговорил хозяина не бояться и сам открыл сосуд. В тот же миг вокруг разлилось сладкое благоухание. И, едва Фол с Геркулесом беспечно наполнили чаши, откуда ни возьмись выросли свирепые чудовища – с торсом и головою человека и туловищем и ногами лошади. Они бросились на героя, размахивая целыми соснами и скалами в могучих руках. Но Геркулес не растерялся и стал метать в них горящие головни из очага, где горел огонь, разведённый Фолом, и они бежали. Геркулес далеко прогнал их ядовитыми стрелами.

Эта сказка, сложенная в давно прошедшие века, навеяла Микеланджело поэтический, обаятельный образ победоносного борца с дикими, стихийными силами природы, человека, торжествующего победу разума над слепой, неразумной мощью. И он обдумывал захватившую его идею, чтобы дать ей жизнь в мраморе. К покорившему его воображение сказочному сюжету, точно к магниту, притягивались все его тревожные мысли о безотрадном состоянии Флоренции и Италии вообще. Междоусобицы раздирали страну, раздробленную на мелкие государства; чужеземцы готовы были захватить и разорить её… Кто же будет Геркулесом, способным избавить Италию от иноплеменников, избавить её от тиранов, роскошествующих, поработивших людей труда, заставляющих народ голодать? Кто освободитель Геркулес?

И, вспоминая речи Савонаролы, он качал головою:

– Не он… не он… он только призыв, только толчок к освобождению, этот монах, гнев которого обрушивается не на одно лишь лицемерие, праздность и тиранию, но и на ни в чём не повинное искусство. А ведь искусство точно факел, светящий в тёмную ночь. В искусстве и радость, и мука, и несказанное счастье. Нет, не Савонарола будущий Геркулес – освободитель Италии!

И смутно думалось, что в образе мощного Геркулеса греки завещали грядущим векам идею безмерной народной силы…

Мог ли он думать вслух, посвящая в свои мысли некогда дорогого для него товарища – весельчака Граначчи? И вдруг этот Граначчи явился к нему послом от нового владельца виллы Кареджи. Он был наряден, авантажен, совсем придворный.

– Я к тебе по делу, Микеле.

– По какому делу, Франческо?

– Не по своему, конечно, не по своему. Наши дороги разошлись, не по моей, впрочем, вине! Но ты где-то пропадаешь и, видимо, занят чем-то, чего я не достоин знать по своему недомыслию. Ведь я не очень-то падок на философию, Микеле. Меня послал за тобою высокородный Пьеро. Он говорит, что ты ему нужен и что он хочет почтить всяческим вниманием тех, кого отмечал его благородный отец, Лоренцо Великолепный. Отправимся сейчас же к нему на виллу, вспомним старину. Я привёл нарочно для тебя осёдланную отличную лошадь…

Микеланджело поскакал рядом с Граначчи, с жадностью дыша чистым воздухом и глядя на расстилавшуюся перед ним панораму непривычного зимнего пейзажа: утром выпал обильный снег и ещё не успел стаять. Сказочно красивы были ветви развесистых платанов, опушённые снегом, в снегу тонули копыта лошадей, а когда въехали в пределы Кареджи, белые статуи парка, сливаясь с белым фоном земли и деревьев, казались ожившим населением белой снежной страны.

* * *

– А, Буонарроти! – громко закричал Пьеро, ещё не проспавшийся после ночного пира и всё ещё отуманенный винными парами. – Наконец-то ты пожаловал! Мне было весело жить, но я всё думал: чего мне недостаёт? А это тебя, право, тебя… Мой отец любил тебя. Как ты кстати! Посмотри, кругом – снег. Это ведь нисколько не хуже мрамора, и из этого материала, конечно, гораздо легче лепить статуи, чем из камня. А, как ты думаешь?

И громко захохотал, а потом, не дождавшись ответа, продолжал:

– И вот я придумал: я хочу, чтобы ты принял от меня маленький заказ. Сегодня у меня «снежный праздник», вот для него-то я и решил поручить тебе сделать статую из снега. Идея и выполнение принадлежат художнику. Начинай сейчас же.

Микеланджело с минуту подумал и улыбнулся.

Эта оригинальная затея пришлась ему по душе. В то время было в порядке вещей, чтобы известнейшие художники употребляли свой талант на расписывание праздничных арок и колесниц, на украшение временных мостов, декораций для какого-нибудь празднества.

Прекрасная снежная статуя вмиг была готова. Она возвышалась среди парка, эта «Королева зимы», в своём ослепительном одеянии. Солнечные лучи падали на неё золотым снопом, ласкали её, и под ними, казалось, она стала оживать. Пьеро с любопытством и изумлением разглядывал статую и, видимо, остался доволен.

– А что, это было бы достойно моего отца, Лоренцо Великолепного! – воскликнул он, обращаясь к столпившимся гостям. – Жаль, что не могу показать её всей Флоренции! Пусти-ка сюда чернь – она испортит весь вид моего снежного царства, истоптав парк своими бочкарами.

И, на минуту задумавшись, промолвил с важным видом, врастяжку, небрежно:

– А знаете что? Буонарроти должен быть всегда под рукой. Его место здесь, на вилле. Я не успокоюсь до тех пор, пока не увижу тебя, ваятель, у нас, как это было в старину, при жизни моего отца. Ты достоин быть художником Пьеро Медичи.

Микеланджело попросил позволения подумать, ссылаясь на личные неустроенные дела.

Он думал, впрочем, недолго. Геркулес! Геркулес – здесь над ним работать будет легче, чем в чьей-либо мастерской или у того же свободомыслящего приора Санто-Спирито, в его сыром подвале. И мрамор здесь проще достать. Геркулес занимал теперь всё его время. Не стоит ссориться пока что с Пьеро. И воспоминания о счастливых днях в общении с Полициано, и воспоминания о первых скульптурных работах влекли его в Кареджи. Он дал Пьеро Медичи согласие и покинул дом отца. Где-то теперь Полициано, куда скрылся от людского общества, что думает? А Полициано, дряхлея, подводил итоги жизни: он всё чаще и чаще посещал монастырь Сан-Марко, где жил на искусе Пико делла Мирандола. Оба они готовились к смерти. Пико делла Мирандола первый почувствовал её приближение и постригся в монахи. Полициано ждал своего конца и отдал распоряжение похоронить себя в церкви Сан-Марко.

Перебравшись на виллу Кареджи, Микеланджело с грустью ходил в опустевшую, заброшенную часть палаццо, где когда-то с таким восторгом слушал речи учителя, навсегда для него потерянного…

Пьеро был доволен, что теперь он имеет «своего художника». Обходя дворец, он слышал иногда стук резца Микеланджело и самодовольно говорил окружающим:

– Слышите, синьоры, – работает! Я получил два сокровища: ваятеля Микеланджело Буонарроти и замечательного повара, которого переманил от самого папы. Он может соорудить торт с башнями и колоколами, которые звонят, или с бурным морем из яичного белка и кораблями, побеждающими самого Посейдона[11]11
  Посейдо́н – в мифологии древних греков бог моря.


[Закрыть]. Эти колокола способны призвать на молитву самого закоренелого нечестивца, а буря на море вызовет ужас у самого отважного моряка!