Текст книги "Впереди веков. Леонардо да Винчи"

Часть вторая
Милан

1
Серебряная лютня

Милан – ключ к Италии для Франции и Германии; Милан привлекает к себе выделкой металлов; Милан – сторож Италии, помеха для европейских соседей, простирающих руки к Италии. Милан – поле для деятельности Леонардо, жаждавшего творчества в научной области.

Настал вечер, в который Леонардо должен был явиться ко двору Лодовико Моро на состязание музыкантов и импровизаторов. Слава о его превосходстве в этом искусстве достигла ушей герцога, а о звучности удивительной лютни, сделанной им самим, Лодовико прожужжали все уши досужие придворные. Состязанием Лодовико собирался щегольнуть перед французским посольством, и уже заранее было известно, что славный флорентийский художник Леонардо да Винчи, изящный и прекрасный собою, будет петь и играть на серебряной лютне странной формы, отлитой им самим в виде лошадиной головы. Музыканты толковали между собой, что эта форма придаёт особенную мелодичность звукам.

Леонардо направлялся своей лёгкой походкой по узким улицам к герцогскому замку, и скоро впереди вырисовались неприступные зубчатые башни, к которым вёл первый подъёмный мост. Мрачно было это жилище повелителя Милана, рассчитанное на то, чтобы быть прочным убежищем, защитой от врагов, так часто делавших набеги на соседние владения. На массивных стенах и башнях день и ночь стояли дозорные. Наполненные водою глубокие рвы с подъёмными мостами окружали замок кольцом. На этот раз все мосты были спущены, на замке развевались весёлые пёстрые флаги среди цветочных гирлянд и тысяч огней. В купах пиний, кипарисов и померанцевых деревьев, окружающих замок, были скрыты праздничные сюрпризы, которыми герцог хотел удивить гостей: статуи, фонтаны и фейерверки в рамке цветочных арок и беседок.

Художник прошёл по второму мосту и очутился на внутренней площади, Марсовом поле, обыкновенно молчаливом и пустынном. Но теперь площадь была битком набита народом, слышались шутки, смех, радостные восклицания. Поправив перевязь затейливой лютни, Леонардо смешался с толпой, подвигавшейся к замку.

Он ловил на себе любопытные взгляды; несколько дам позади него перешёптывались, узнав в нём по покрою его длинного плаща и по лютне приезжего флорентинца, о талантах которого и о сегодняшнем музыкальном выступлении говорили в Милане. Чёрный бархатный костюм ещё резче оттенял спокойную красоту его лица с густой русой бородою и золотистыми мягкими кудрями по плечам, выбивавшимися из-под чёрного берета со скромной серебряной пряжкой.

Леонардо легко взбежал по ступеням лестницы и встретил на площадке дурачка Диоду с лицом плута и прихлебателя. С шутовской фамильярностью он схватил художника за рукав и пронзительно закричал, потрясая бубенчиками колпака:

– Вот и ты, приятель! Сегодня мы с тобой разопьём кубок вина за дружбу! Мы будем вместе развлекать его светлость: ты – вот этой бренчалкой, своей лошадью, а я – кувырканьем, – каждый как умеет! Здесь все мы развлекаем великого герцога кто во что горазд: поэты – стихами, певцы – песнями, художники – картинами и эмблемами его славы для площадей, а шуты – прыжками да смехом, а порою и метким словцом. Кто лучше забавляет, тот слаще ест!

Он залился громким нахальным смехом, ударяя хлопушкой с бубенчиками по спинам проходивших гостей. И, подпрыгивая и мельтеша своим пёстрым костюмом, он кричал:

– Дураку всё позволено, всё можно!

Первое впечатление у Леонардо было тяжёлое, хотя то, что он видел, было обычным при дворах вельмож. И всё же больно ударила его мысль, что и здесь, очевидно, ему готовы отвести роль забавника наряду с шутом… Хорошее начало… Но ни единым жестом Леонардо не выказал своего отвращения и смолчал даже на новую грубую шутку Диоды, теребившего длинные уши своего колпака:

– Ха-ха! У шута по форме ослиные уши, куманёк, но зато этому ослу Диоде не нужно, как любому из вельмож, просить докладывать о себе. Диода может входить в спальню герцога когда вздумает! А герцог зорок, он всё видит, не то что флорентийские купцы, безглазые Медичи, которые не могли отличить бриллианта Леонардо от простой стекляшки и отпустили его в Милан! Знаем мы, все Медичи слепы!

Он грубо польстил молчавшему Леонардо, назвав его бриллиантом и упомянув о природной близорукости всей фамилии Медичи.

Художник бросил ему пренебрежительно:

– Ты притворяешься глупым, чтобы скрыть плутовство. Но мой совет – не быть таким близоруким и не примерять каждому свой колпак с ослиными ушами.

Кругом раздался смех. Леонардо спокойно пошёл вперед, высокий, стройный, заметный в своей длинной одежде, сшитой по флорентийской моде, среди миланцев в коротких плащах.

* * *

Большая зала для увеселений расписана фресками с аллегорическим содержанием и фигурками древних богов Олимпа. Позолоченные потолки украшены гирляндами живых цветов, аромат которых смешивается с пряным ароматом, поднимающимся из высоких курильниц. У стен – редкие растения, лари с драгоценностями, отделанные резною слоновою костью, чеканным серебром и золотом, резные стулья с шёлковыми подушками, статуи, мозаичные столы, на стенах – мраморные доски, портреты в дорогих рамах. Всё говорит о любви хозяина к роскоши.

Зала для увеселений полна гостей. Бархат плащей и камзолов, перья и аграфы[23]23
  Агра́ф – пряжка или застёжка с драгоценными камнями.


[Закрыть] на шляпах – всё это сливается с блеском позолоты и пестротой гирлянд.

Из толпы выступил плешивый горбатый старичок с длинным красным носом и слезящимися глазами; на нём потёртый плащ и шляпа с длинным пером.

– Мой почтительнейший привет знаменитому мессэру Леонардо да Винчи, – сказал он с подобострастной улыбкой, весь извиваясь перед художником, – красе и гордости Флоренции… от Бернардо Беллинчони, придворного стихотворца и импровизатора славнейшего дома миланских герцогов Сфорца, к вашим услугам. Счёл приятным долгом представиться и заслужить расположение вашей милости.

На губах Леонардо скользнула улыбка. А ведь этот старик как раз под стать шуту с ослиными ушами! И, изысканно поклонившись, он отвечал в тон Беллинчони:

– К вашим услугам, мессэр Беллинчони.

Художник в точности скопировал церемонные и жеманные движения стихотворца.

Вокруг засмеялись, и поэт постарался скрыться в толпе.

Леонардо подвигался вперёд под шум разговора, бряцанье шпор и шпаг и дробную болтовню буффоне – шутов и уродов.

Перед Леонардо возвышалась сцена – площадка-подмосток, покрытая шёлком, без всякого намёка на занавес, с местами для герцогской семьи, убранными цветами, коврами и восточными тканями.

Толпа расступилась, пропуская юношу с мечтательным взглядом и хрупкой, недоразвившейся фигурой мальчика; в лице его не было ни кровинки. За ним твёрдым шагом шёл роскошно одетый вельможа, которого Леонардо уже видел на улице в религиозной процессии и знал, что это и есть Лодовико Моро. Лицо надменное, жестокое, взгляд холодный, презрительный. А тот, полуюноша-полуребёнок, – настоящий наследник трона, Джан-Галеаццо Сфорца…

Герцогская семья заняла места. Раздались звуки дудки и органчика, и на возвышении появился человек в ярко-красном костюме. Он начал скучнейший и длиннейший пролог[24]24
  Проло́г – здесь: начало представления, его вводная часть.


[Закрыть], впрочем, изобиловавший всеми тонкостями и изяществом придворного красноречия. Моро благосклонно кивал головою, а Джан-Галеаццо, видимо, скучал, слыша давно всем известные и набившие оскомину восхваления рода Сфорца, особенно величия его дяди, и смотрел на кривляния шута Диоды, у ног Лодовико копировавшего декламатора.

На эстраде появились актёры, разодетые в аллегорические костюмы. Тут были и златокудрый Аполлон, и крылатый Меркурий, и стройная Диана, и лукавый Амур, и нежная Психея[25]25
  Аполлон (у древних греков Феб) – у римлян бог солнца и поэзии; Меркурий (у древних греков Гермес) – у римлян посланник богов, провожатый умерших в подземный мир, бог красноречия, торговли, гимнастики; Диана (у древних греков Артемида) – у римлян богиня луны и охоты; Психея – девушка редкой красоты, внушившая любовь богу Амуру (у древних греков Эросу), сыну богини красоты и любви Венеры (у древних греков Афродиты).


[Закрыть].

Перед глазами Леонардо была декорация синего неба с перистыми кронами пальм, написанная лучшими художниками. Начались морески – представление, сопровождаемое медлительными, плавными танцами богов и богинь. Между актами давалась музыкальная интермедия[26]26
  Интерме́дия – маленькая живая пьеса, которая ставится между двумя более серьёзными пьесами.


[Закрыть] на дудках, волынках, рожках, виолах, лютнях и маленьком органе.

Лодовико Моро всей своей фигурой выражал самодовольство и гордость хозяина роскошного праздника, а его племянник не переставал блаженно улыбаться. По шёпоту придворных сплетников, по коротким замечаниям, сказанным под сурдинку, по перемигиваниям Леонардо понял, что дядя с племянником не в ладах и выставляет Джан-Галеаццо слабоумным, стремясь из регента превратиться в неограниченного монарха.

Знатные французские рыцари, бывшие в Милане гостями, смеялись от души над весёлым балетом с акробатическими фокусами жонглёров, появлявшихся среди танцовщиц.

Кончились морески, и началось состязание музыкантов. Некоторые из них давно уже прославились как искусные певцы и стихотворцы и состояли даже на жалованье при герцогском дворе. В группе разряженных импровизаторов Леонардо заметно выделялся благородной простотой скромного флорентийского костюма и своеобразной серебряной лютней. Со спокойным достоинством ждал он своей очереди.

Царицей праздника была красавица Цецилия Галлерани. Она сидела на возвышении, как на троне, под золотым балдахином, и два пажа обмахивали её белыми страусовыми опахалами. Она сияла бриллиантовой диадемой и самовлюблённо-благосклонной улыбкой.

Певцы пели о славе, о любви к родине, о подвигах в честь неё, о величии Лодовико Моро и рода Сфорца, о молодости Джан-Галеаццо, о красоте и добродетели моны Цецилии.

Но вот выступает вперёд и Леонардо. Среди воцарившейся тишины мелодично прозвучал первый аккорд лютни. Струны прозвенели жалобно и нежно. Леонардо не воспевал ни небесной красоты Цецилии, ни доблестей Моро, ни молодости Джан-Галеаццо. Он говорил о вечной, нетленной красоте и могуществе Вселенной, о силе человеческого духа и творческой мысли. Песнь его звучала страстно, и он видел, как затуманилось грустью лицо Цецилии, как глубоко задумался Моро, а на глазах у Джан-Галеаццо выступили слёзы. Отовсюду на него были устремлены растроганные и удивлённые взгляды…

Когда певец кончил, о нём дружно заговорили как о славном победителе в состязании. Собравшихся привлекала не одна песня и прекрасный голос, но и прекрасное лицо, и скромная, благородная одежда, и серебряная лютня необычайной формы.

По знаку Цецилии певец приблизился и опустился на одно колено перед её троном. Цецилия сняла с плеч драгоценный шарф, затканный золотом и серебром, окутала им Леонардо и, взяв от церемониймейстера, секретаря герцога Лодовико Бартоломео Калько, лавровый венок, возложила его на голову победителя.

Леонардо почтительно приложился к её руке.

Улыбаясь, Цецилия сказала, что избирает Леонардо своим рыцарем. Это считалось большой честью при дворе, и флорентийский художник заметил, как лица его соперников по музыкальному состязанию сделались завистливы и злобны.

Моро ласково подозвал к себе Леонардо. Он сразу понял, какое перед ним богатое и разностороннее дарование, и решил всецело завладеть им.

Глаза флорентинца встретились с глазами Джан-Галеаццо, и в них он прочёл восторг, робкий и молчаливый. Юноша прошептал, наклонившись к певцу:

– О мессэр Леонардо… мне хотелось бы вас слышать часто… мне…

И осёкся, встретив ледяной взгляд дяди.

* * *

Праздник кончился пиром, танцами и играми. За столом подавали артишоки, присланные от самого султана, и бесконечное число затейливо приготовленных блюд с разными пряностями, заморскую зелень и фрукты, фалернское и кипрское вино. Но что было всего замечательнее – это паштет, обложенный овощами и изображавший Рим с его Ватиканом, замком Святого Ангела и Колизеем, даже катакомбами. В замке Святого Ангела играла заунывная музыка, точно при вечернем обходе стражи этой тюрьмы. В игрушечном Ватикане гулко били часы и раздавались звуки органа.

За столом много ели, много пили, читались придуманные на этот случай стихи, а шуты Янакки и Диода кривлялись, соревнуясь в своём умении смешить людей. Моро хохотал во всё горло, обнаруживая пристрастие к грубым и плоским шуткам; за ним смеялись французские рыцари и весь двор. Про Джана-Галеаццо, остававшимся безучастным, говорили:

– Больной… Ах, очень, очень больной…

А после пира танцевали в саду, ярко иллюминированном, под нежную музыку и шум фонтанов. Потом началась распространённая в Италии игра в шары, в которой особенно ярко проявлялись сила и ловкость молодёжи. Потом играли в любимую игру миланских дам – «слепую муху» (жмурки). И во всех состязаниях, где требовались сила и ловкость, первым оказывался флорентийский художник.

* * *

Поздно кончился праздник. Уже побледнели звёзды, на востоке проре́зала небо кроваво-красная полоса утренней зари.

На прощание герцог Лодовико Моро сказал Леонардо:

– Завтра ты явишься ко мне.

На другое утро, когда художник в назначенный час явился в замок, Лодовико был необычайно важен, как будто хотел подавить своим величием. Леонардо чуть заметно улыбнулся, увидев драгоценности, нацепленные на монархе, и герцог вспыхнул, уловив насмешливый огонёк в его глазах. Инстинктивно он чувствовал непобедимую душевную силу флорентинца.

– Ты предлагал мне поставить конную статую моего отца, – начал регент. – Эта мысль мне нравится. Но только сумеешь ли ты сделать нечто грандиозное, величественное, что могло бы действительно прославить великого Франческо Сфорца?

– Я уверен, ваша светлость, – спокойно отвечал Леонардо, – но для этого мне необходимы материал, помещение и помощники, а следовательно, прежде всего нужны деньги.

– За деньгами дело не станет, если надо прославить фамилию Сфорца, – произнёс высокомерно Моро.

В этих словах сказалась вся тщеславная натура выскочки, старавшегося во что бы то ни стало прослыть великим.

– Я представлю вашей светлости смету расходов и попрошу поскорее отвести мне помещение под мастерскую, – сказал Леонардо, откланиваясь.

2
Герцогские причуды

Моро приказал отвести флорентийскому художнику землю в предместье Милана, между крепостью и монастырём Санта-Мария делле Грацие. Это было обширное поле, окружённое огородами; с одной стороны его возвышались стройные стены обители, сооружение молодого гениального архитектора Браманте, состоявшего одно время на службе при миланском дворе. Кирпичное розовое здание монастырского собора с широким куполом, с лепными украшениями из обожжённой глины было созданием вдохновенной фантазии, и каждый раз, проходя мимо него, Леонардо останавливался, любуясь красотой и гармонией этого сооружения.

Здесь, в предместье Верчельских ворот, Леонардо построил довольно обширный дом. Он должен был вместить мастерскую, помещение для самого художника и другое – для его учеников и помощников. В глубине сада с вечно запертой калиткой было выстроено маленькое здание – лаборатория Леонардо для научных опытов. Отдаваясь искусству, он не забывал уроков Тосканелли и других учёных Флоренции; его не переставали увлекать математика и химия, анатомия, ботаника и геология. Не забывая изобретений в области техники, он создавал новые химические соединения и делал смелые выводы, и в наши дни ценные для науки.

* * *

Но мастерская в предместье Милана оказалась мала для сооружения грандиозной статуи Франческо Сфорца, прозванной самим Леонардо «великим колоссом». Она должна была иметь восемь метров в высоту, и на отливку её требовалось сто тысяч фунтов бронзы. Моро отвёл для скульптурной мастерской помещение в самом замке.

Началась спешная работа. Художник целыми днями чертил углём бесчисленные наброски конной статуи.

У него было два варианта, между которыми он долго колебался: на одном – спокойно выступающая лошадь, несущая на себе гордого победителя, на другом – вздыбленный конь над поверженным врагом. Он выбрал в конце концов спокойно выступающего всадника.

Сохранившиеся наброски приоткрывают нам искания Леонардо. Здесь и галопирующий конь, и стоящий неподвижно, в спокойной позе. Здесь целый ряд зарисовок с самой тщательной отделкой деталей, зарисовки отдельных частей лошади, её крупа, ног, морды в различных смелых поворотах.

Он работал над набросками для будущего памятника с неутомимою настойчивостью, и в них всё совершеннее, всё глубже вырисовывался образ. Месяцы проходили незаметно; художник чувствовал, что работа затянется не на один год, но это могло пугать только нетерпеливого заказчика, а не творца «великого колосса», – он должен достигнуть возможного совершенства в передаче движения.

Памятник изображал коня и человека, и образ человека был очень сложен. Ведь это Сфорца – грубый солдат без совести и чести, готовый продать лучшего друга; Сфорца – хитрый, как лиса, достигший власти отвагою и злодеяниями, авантюрист и осторожный правитель, тиран, надевавший, когда надо, личину благодетеля страны и народа. Эта двойственность натуры увлекла художника.

Леонардо постигал всю силу талантливого разбойника, в душе его родились одновременно два образа Франческо Сфорца: один – величественный полководец, спокойно проезжающий с сознанием собственной силы после славной победы под восторженные крики солдат, и это был первый проект памятника.

Другой проект – более смелый, и Леонардо, первый наездник Италии, с особенной любовью останавливался на нём. Франческо должен был не спокойно гарцевать на коне, а нестись в самый центр сражения. Рассвирепевший конь и разгорячённый битвою всадник – как бы одно существо – летят вперёд со страшной стремительностью. Лицо Сфорца – огонь, он весь – порыв, как и его пламенный конь. Вперёд, все вперёд, попирая поверженного врага, уносясь навстречу новой битве!

Нужно было самому обладать исполинской выдержкой, обладать исключительным философским спокойствием и ненарушимым хладнокровием, чтобы выносить беспрерывные требования Лодовико Моро. Часто Леонардо казалось, что было бы лучше, если бы этот миланский повелитель поменьше проявлял к нему свою благосклонность. Казалось, тиран не может без него жить – флорентийский художник был ему необходим каждую минуту.

Кроме регента, его терзал герцог Джан-Галеаццо. Больной и жалкий в своём бессилии, постоянно пренебрегаемый всесильным дядей, он хватался за Леонардо, как за единственное спасение:

– О мессэре, вы для меня – как свет во мраке… Вы один постигаете тайны природы, смысл жизни и тайны человеческой души… Поддержите меня… научите, как жить, как быть отважным и решительным… Я боюсь дяди, боюсь своих слуг, друзей, кажущихся мне затаёнными врагами, я всюду вижу измену и стремление меня извести…

И Джан-Галеаццо, чтобы забыться и отвести душу, приходил к Леонардо, смотрел его работы, расспрашивал о планах, интересовался, как устроил своё жилище флорентийский мастер.

Нельзя ни на миг быть уверенным, что удастся без помехи работать. Совершенно неожиданно и в любой час являлся к Леонардо посланный от Лодовико Моро:

– Извольте следовать за мною к его светлости, мессэре…

Опять «его светлость»!

Художник с досадою бросал начатое дело и шёл во внутренние покои дворца. Ну конечно, опять разговоры о празднике… Ни одно празднество не могло обойтись без флорентийского художника. Леонардо должен был придумывать костюмы для моресок, балета и карнавального торжества, расписывать декорации и триумфальные арки, сочинять канцоны[27]27
  Канцо́на – особый род лирического стихотворения.


[Закрыть] и услаждать герцогский слух игрой на лютне. Лодовико находил его ум оригинальным, его беседы – интересными. Никто не мог заменить ему Леонардо. И художник стал, помимо своей воли, необходимым герцогу…

* * *

Был мрачный зимний вечер. За окном рабочей комнаты Леонардо бушевала буря. Уныло шумели деревья замкового сада. Регент прислал за Леонардо, несмотря на поздний час. Художник застал его в одиночестве. У двери дремал дежурный паж… Лодовико сидел, опустив голову на руки. Он поднял голову, услышав шаги, и устало сказал:

– А, это ты… а я приготовился к отпору…

И показал на кинжал. Лицо его было страшно: глаза налились кровью, он весь дрожал. Перед ним стоял золотой рог с вином, но он, очевидно, не притронулся к вину. Пламя светильника озаряло его искажённое страхом лицо, и, несмотря на выражение слабости, Леонардо уловил в этом лице сходство с тем Франческо Сфорца, которого знал по портрету.

Дрожа как в лихорадке, регент сказал:

– Ветер стучит в окна, как человек… зловещий стук… Так было, когда умирал мой отец, великий герцог… Ты не находишь, что здесь холодно? Или я болен? Где твоя чудесная лошадиная голова, серебряная, с серебристым звоном? Принёс?.. Постой, я не могу слушать даже её… Кругом меня негодяи, которые хотят сбросить меня, сильного и великого правителя, унаследовавшего мудрость отца, ради этого труса, дряблого, чуть живого мальчишки, а тот исподтишка старается умертвить меня… Тебе это не удастся, слабоумный наследник герцогского трона!.. Я родился, когда Франческо Сфорца был уже герцогом Миланским, а отец этого мальчишки родился, когда Сфорца был ещё простым солдатом. Света, ещё света – здесь слишком темно, а по углам прячутся крысы с острыми зубами.

С ковра у дверей вскочил задремавший паж и внёс ещё один канделябр.

– Иди, – коротко приказал Моро, – и хорошо стереги вход в покои своего государя…

Когда паж исчез, он наклонился к Леонардо и зашептал:

– Слуга, который мне принёс вино, мог влить в него яд по приказу мальчишки… У него дрожали руки, когда он принёс мне этот рог. Погоди, я сейчас проверю…

Он хлопнул в ладоши. Прибежал паж.

– Пусть мне принесут ещё бокал старого кипрского вина, да скорее! А ты смотри на его лицо, мессэр Леонардо.

Явился старый слуга с кубком вина. Лодовико хрипло заговорил:

– Признайся, это вино из погребов молодого герцога, моего племянника? Не от него? Но почему ты так бледен? Тебе приказали молчать? Признайся, или я повешу тебя перед окнами твоего светлейшего господина, герцога Джан-Галеаццо, моего племянника…

Несчастный смотрел с ужасом, не мигая. Леонардо выступил вперёд.

– Ваша светлость, – сказал он спокойно, – я ручаюсь, что это то вино, которого вы хотели.

– Что ты думаешь этим сказать? – прошептал Моро, нахмурившись.

– Это вино даёт здоровье, ваша светлость.

– Чем ты докажешь?

– Я отолью немного в другой кубок и выпью. Отопью и то, что принесено раньше.

Он взял со стола золотой рог, налил из него в пустой кубок, выпил, потом налил нового и вновь отпил глоток.

Слуга посмотрел на художника благодарными глазами.

– Иди… – приказал регент.

Лодовико выпил вино, но это не ободрило его. Мрачное выражение не исчезло с его лица.

– Не хочет ли ваша светлость, чтобы я сыграл на моей лютне?

– Играй!

Леонардо провёл рукой по струнам серебряной лютни, и лошадиная голова запела, зазвенела нежными переливами, напоминающими рокот ручья. И жестокое выражение мало-помалу стало исчезать с лица владыки Милана, оно сменилось выражением глубокого страдания…

* * *

После таких тяжёлых сцен в покоях регента Леонардо всегда тянуло к юмору.

«Изображая смешное, – говорил он, – надо заставить смеяться даже мертвецов».

В Милане, как и во Флоренции, Леонардо не оставлял своей привычки бродить по улицам и площадям с записной книжкой и зарисовывать интересные лица прохожих. Иной раз, зарисовав на ходу особенно интересное лицо или фигуру, он этим не ограничивался. Итальянцы – народ общительный, и Леонардо пользовался этой особенностью своего народа. Приподняв шляпу, он любезно говорил какому-нибудь незнакомцу:

– Синьор, вероятно, не обидится, если скромный живописец пригласит его распить стаканчик доброго вина вон там, в ближней таверне? Мне симпатична ваша наружность: она напоминает моего лучшего друга, уехавшего в далёкое путешествие…

Незнакомец принимал приглашение, и художник за стаканом вина в ближайшем кабачке вытаскивал из-за пояса записную книжку и делал в ней наброски.

Иногда такая охота была особенно удачна. На рынке между торговцами попадались любопытные лица. Стоило поглядеть на них, когда, торгуясь, они расхваливали свой товар или ссорились с покупателями! Следя за этими сценками, Леонардо думал, что интересно было бы вызвать на эти подвижные лица смех, неудержимый смех, граничащий с безумием.

Он задерживался возле крестьянских возов с товаром и начинал рассказывать небылицы, одну забавнее другой, и видел, как наивные слушатели корчатся от смеха. Вокруг собиралась толпа, смех разрастался по мере того, как разыгрывалась фантазия рассказчика, и записная книжка наполнялась хохочущими лицами.

Но художнику нужно было не только интересное уродство и яркое выражение смеха, но и выражение страха. Посреди рассказа он вдруг замолкал, вытягивая шею, и глаза его выражали смертельный ужас. Слушатели, не спускавшие с художника взгляда, мгновенно переставали смеяться лица их вытягивались, и ужас передавался им моментально.

– Синьор, – говорил шёпотом Леонардо стоявшему возле него и только что от души хохотавшему торговцу, – вы взгляните, что я снял с вашей спины…

И он что-то необычайное клал на воз, на большую светло-жёлтую тыкву. Торговец отскакивал в ужасе. Что это такое ползёт по тыкве? Он в жизни не видел ничего подобного… Это не может быть порождением земли – это исчадие ада, рождённое ведьмою и дьяволом, послано ему за грехи, чтобы опоганить его товар и наслать страшные болезни, верно, за то, что он на прошлой неделе надул подслеповатую старуху, отпуская ей провизию… Теперь надо звать священника и кропить святой водой и воз и себя, да и жилище в деревне, пожалуй…

На самом деле страшилище было сделано Леонардо из воска и наполнено ртутью, которая приводила фантастическое существо в движение.

Подобные фигуры «исчадий ада» художник приносил и в таверну, куда зазывал случайных уличных знакомых.

– Смотрите, что это за ужас! – вскрикивал он, указывая на стол, где шевелилось что-то огромное, похожее на гигантского червя или змею.

То были просто птичьи внутренности, наполненные воздухом. Они принимали чудовищные размеры и, казалось, готовы были заполнить всю комнату, выползая из-под стола. Простоватые зрители, во главе с трактирщиком, в ужасе разбегались, пятились к дверям и наконец пускались вон без оглядки.

А записная книжка наполнялась зарисовками лиц, искажённых страхом и отчаянием.