Текст книги "Кормилец"

31

На улице было холодно. Ветер распахивал куртку и срывал шарф.

– Сережа, залазь, – Игорь открыл сыну заднюю дверь.

Мальчик неловко забрался на сиденье и уставился сонным взглядом в пол перед собой. Игорь положил в карман водительской двери дневник. Интуиция подсказывала, что сегодня он может ему пригодиться. Сел за руль и выехал со двора.

Ворота закрывались тяжело. Рельс снова забился грязью. Электромотор Игорь снял с ворот сразу после покупки дома из соображений безопасности. Да, там был датчик препятствия, но Игорь не доверял фотоэлементу и закатывал ворота вручную.

– Как холодно-то, а? – сказал он вслух.

Пожалуй, в этом году он не станет дожидаться декабря, чтобы достать теплую зимнюю куртку с антресолей.

Игорь вернулся к машине и потянул за ручку. Заперто. Сквозь замызганное грязью боковое стекло он увидел за рулем Сережу. К шуму мотора добавился звук магнитолы, и в дребезжании стекол угадывалась «Девочка в автомате» Осина.

– Эй! – Игорь похлопал себя по карманам куртки, как будто заведенный автомобиль не означал присутствия ключа в замке зажигания.

По улице, в пяти шагах от «Тойоты», с ревом пронесся груженный досками грузовик.

Летом на пустой грунтовке Игорь не раз сажал сына за руль, пока Марина раскатывала скатерть-самобранку. «Тут нет ничего сложного. Тормоз. Первая передача. Газ». Теперь он молил Бога о том, чтобы Сережа не вспомнил загородные уроки.

– Сережа, открой! – постучал в окно Игорь.

Сережа повернулся. Его заслюнявленный подбородок ярко блестел на утреннем солнце. Он помахал Игорю рукой и отвернулся к дисплею магнитолы. «Мерзлый лед телефонных фраз, – различал Игорь слова песни. – Мерзлый лед – это в первый раз…»

Столбики эквалайзера подпрыгивали в такт барабанам. Двигатель «Тойоты» ровно крутил на холостых, готовясь к убийству. Стоило только нажать на тормоз и сдвинуть рычаг.

Игорь с силой ударил рукой по стеклу. Бесполезно. Это только в кино подобные проблемы крутые парни решают одним ударом кулака. Взгляд обшарил тротуар и съезд. Ни камня, ни железки – ничего, чем можно было бы разбить стекло. Сын потерял интерес к музыке, развернулся лицом к лобовому стеклу и взялся левой рукой за руль. Игорь, затаив дыхание, уставился на селектор автомата. Но ничего не случилось. Пока что. Крутить баранку было удобнее двумя руками. «Бр-р-р!» – затряслись пухлые обслюнявленные губы, как будто сквозь тело пустили ток.

– Открой дверь! – закричал Игорь.

Сережа его не слышал. И даже если бы слышал, вряд ли бы у него хватило ума сделать то, о чем просил отец. Для его же безопасности никто никогда не показывал Сереже, как отмыкать изнутри двери машины.

Длинными шагами Игорь рванул к дому. Ветер сорвал с шеи шарф и бросил его в грязь. Последний раз он бегал четверть века назад, и теперь собственные движения казались ему медленными и неуклюжими. Съезд к воротам и двор вдруг как будто многократно увеличились в размерах, ключ не попадал в замочную скважину калитки. Прежде чем оказаться перед входной дверью, он обернулся. Машина стояла на месте.

Он пронесся в спальню и по пути больно ударился коленом об угол трельяжа. Быстрее! Еще быстрее! Дверца шкафа едва не слетела с петель, когда он распахнул ее. На пол полетели папки с документами: проекты на газификацию, водоснабжение, пачки старых платежек по ЖКХ, копии паспортов, полиса. Да где же эти чертовы ключи?

Игорь вырвал ящик из стола и высыпал его содержимое на пол. Потом второй. За ним третий. И собрался уже бежать в подвал за молотком, как вдруг увидел то, что искал. Ключ лежал прямо перед ним.

Все обошлось.

Сережа не нажал педаль и не потянул за рычаг.

Игорь отвез сына к теще и поехал на работу. Впервые за долгое время он не включил магнитолу. «Девочка в автомате» сама звучала в голове до самой больницы.

32

– Оль, – позвала Лиза одноклассницу с задней парты, – у тебя линейки нет?

Прямоугольник в упражнении по вычислению площади можно было бы начертить и от руки, но перед Лизой стояла не только математическая задача.

Оля Рябова (за глаза одноклассники называли ее Курочка) перешла в четвертый «Б» в сентябре. Она была худой и маленькой. На физкультуре замыкала строй. Хорошо училась. После школы шла в ту же сторону, что и Лиза, но потом, у автомойки, сворачивала вправо. У нее были огромные очки, скрывающие половину лица, симпатичные белые ботиночки из замши и не было друзей.

– Нет, – ответила Оля, не отрывая взгляда от тетради. Лиза вздрогнула. Никто никогда не бил ее по лицу. Но сейчас она чувствовала себя так, словно получила пощечину. «Нет» касалось не только линейки. Оля сказала «нет» интересным разговорам, улыбкам, смеху и многим километрам общего пути между домом и школой. «Ищи себе друзей в зоопарке, сонный Бобер», – прошептал голос Вити Кураева в голове.

– Но… – Оля подняла глаза, и Лизе показалось, что это не одноклассница, а сама судьба повернулась к ней лицом. – Если тебе нужно провести ровную линию, я могу дать расческу. А отмерить и по клеточкам можно.

33

Перед обходом в пустой ординаторской Игорь исписал воспоминаниями две страницы. Потом убрал тетрадь на дно ящика, прикрыв сверху ворохом бумаг. Воспоминания о далеком прошлом действительно на несколько часов оставили его, но на их место пришли другие навязчивые мысли, пыльным ветром закружившиеся в голове.

Черт побери! Забыть ключи в машине, конечно, лучше, чем забыть проверить температуру ядерного реактора. Но суть одна. Ты забыл не только ключи. Ты забыл, что Рассеянность, такая веселая беспечная девочка с огромными белыми бантами в бирюзовом платье, часто приходит вместе со своей угрюмой старшей сестрой, имя которой Смерть.

Обход получился затяжным и бестолковым. К счастью, новых жалоб от больных не поступило, и Игорь просто повторил назначения.

Вернувшись в ординаторскую, он засел за компьютер. Электронные медицинские карты заполнялись медленно и хаотично. Работа шла на автопилоте. Голова отказывалась думать о пациентах. Запертый с утра в машине сын, дважды неверно прочитанная фамилия больного (Шматченко вместо Шетенко) и вдруг ставший похожим на Дерево счастья рисунок обоев – все свидетельствовало об ухудшении состояния. Четырнадцать лет назад в нем поселилось сумасшествие. Микроскопическое, но растущее. И теперь он чувствовал себя как нагулявшая беременность школьница, упустившая крайний срок для аборта, оставшаяся один на один с чужим, никому не нужным ребенком внутри себя.

Когда Игорь поставил точку в диагнозе Хамцовой, в ординаторскую вошел Перов с мятым листком бумаги.

– Звонил начмед. Требует график дежурств до конца года, – сказал заведующий отделением, обращаясь ко всем сразу. – У нас десять минут на обсуждение.

– Так мы уже обсуждали, – сказал Ситников. – Полгода назад. Даже подписывали что-то.

– Недообсудили. – Перов расправил бумажку. – Дежурство с тридцать первого на первое тоже относится к этому году. Желающие есть?

Желающих не было.

– Отлично. Тест на вменяемость прошли все, – сказал Перов, выдержав паузу. – Переходим к тесту на профпригодность.

«Хреновые у тебя тесты, Константин Ильич», – подумал Игорь и еще раз для верности взглянул на обои. Так и есть. Вместо орнамента он по-прежнему видел Дерево.

– Меньше всего дежурств у Шпака и Прохорова.

– Я не могу, – моментально среагировал Шпак и посмотрел на Игоря, улыбаясь. – Жена не пускает. Сына нянчить надо.

Новогоднее дежурство было положено ему как самому младшему в коллективе, и отказ Алексея был приглашением шутливо поторговаться. Все, включая Игоря, понимали это. Но голова вдруг еще сильней наполнилась какой-то мутной чушью. Пыльный ветер вдруг превратился в пыльную бурю, поющую женским голосом. «Как здорово, Игорек, что тебе досталось это дежурство. Мы вдоволь потрахаемся. И подыхающий хрен за стенкой снова подпоет нам». Этот женский голос был ему знаком, хотя он и не слышал его много лет.

– Я подежурю, – вдруг осипшим голосом проговорил Игорь.

Улыбка на лице Шпака поблекла и исчезла.

– Андреевич, ты что? Я же пошутил.

– Ладно. – Игорь готов был дежурить каждый Новый год до самой смерти, лишь бы поскорее закончить этот разговор.

– В общем, так, – подытожил Перов, глянув на часы. – Я записываю Прохорова, а там сами разбирайтесь.

Игорь вышел в коридор следом за Перовым. Пузырек «Элавила» в кармане опустел еще вечера, а кавардак в голове все разрастался. До аптеки было пять минут ходьбы. Можно взять таблетку у медсестры, но лишние разговоры ни к чему.

Сзади его окликнул Шпак:

– Андреевич, ты обиделся, что ли? Конечно, я подежурю.

Игорь остановился и повернулся лицом к Алексею. Отличный парень и хороший врач. Но сейчас не время для объяснений.

– Да я понял, Леш. Просто задумался о своем. – Игорь подошел и похлопал коллегу по плечу.

Или время? Самый подходящий момент для откровенного разговора.

Кто знает, насколько субъективна его теперешняя самооценка? Возможно, вместо успокоительного следует пропить курс тяжелых нейролептиков. Шпак, несмотря на молодость, отличный специалист. Он точно сможет помочь. И он не станет трепаться, даже если диагноз окажется за рамками будничных расстройств. Да, на некоторое время придется забыть о работе. Может быть, даже на долгое время. Может быть, даже навсегда. Но отказ от лечения – это дальнейшее погружение в болезнь. Это же очевидно.

«И все же я не могу это сделать», – оборвал себя Игорь. Мысль о признании вдруг показалась тяжелой и постыдной. Как будто не своей. Как будто теперь вместо Игоря думал совсем другой человек. Или даже не человек, а кто-то, у кого на Игоря были свои планы.

34

«Запись 8 от 1.10.2017 г.

Я вдруг понял, что собираюсь писать о том, что случилось здесь, на этом самом месте, четырнадцать лет назад. Здесь был шестой кабинет. Площадью он был меньше примерно на треть. Где-то в две тысячи восьмом сломали перегородку между кабинетом и процедурной, и ординаторскую перенесли сюда.

Я разговаривал с Шматченко. Накануне у него случился приступ. Тяжелый, как в день нашего знакомства. С полным преображением и слуховым бредом. Успокоить его удалось дополнительной пригоршней соли, которую по моей просьбе Миша принес из столовой. Я искал возможные причины этого срыва, не находил их и готов был списать его состояние на сезонное обострение. До конца осмотра оставалось несколько минут, когда зазвонил телефон. Это была Марина.

– Зая, привет. Я заканчиваю. Можешь чуть-чуть подождать? Я перезвоню…

– Нет. Не могу.

– Что-то срочное?

– Да, Игорь. Очень срочное. – Ее голос был резким и высоким. На грани плача. – Наш ребенок мертв. Это достаточно важно для того, чтобы ты выделил мне минуту?

Помню, как я встал со стула и отошел от стола. Кровь ударила в голову. Она точно сказала «мертв»? Я не знал, как переспросить.

– Что случилось?

– Мне сделали контрольное УЗИ и выписали. Сохранение закончилось, потому что больше нечего сохранять.

– Так сказала врач?

– Нет. Она сказала, что ситуация крайне тяжелая и надо быть готовым ко всему. Но я прочла заключение.

Шматченко сидел на стуле напротив и внимательно рассматривал линолеум под ногами, чуть развернув голову ко мне ухом. Линия его рта мелко гнулась вслед за разговором, невольным слушателем которого он стал. На словах Марины «наш ребенок мертв» правая бровь поднялась заметно выше левой. Я приоткрыл дверь, чтобы выйти в коридор, но там стоял такой гвалт, что я поторопился закрыть ее обратно.

– Марина, послушай, пожалуйста, успокойся. Давай разберем все по порядку.

– Здесь не с чем разбираться. Это конец, Игорь. Понимаешь? Конец. Сердцебиение исчезло. В карточке врач написала три Б под вопросом. Знаешь, что это такое?

Как я ни прижимал телефон к уху, до Шматченко долетало каждое ее слово. Да. Я знал, что цифра три – это на самом деле буква «З», и знал, что эта аббревиатура означает. Я вспомнил тот вечер, когда она выскочила из ванны с криком: «Их две, слышишь, их две!» Победа над бесплодием оказалась фикцией. Злой рок отступил на шаг назад только для того, чтобы посильнее размахнуться, ударить и сбить с ног.

– Три Б означают бесплодие, безнадежность и бездетность, – продолжала она. – А еще они означают смерть. Хоть смерть и начинается с другой буквы. С понедельника он не пошевелился ни разу. Это конец. Они выдали мне снимок УЗИ. Так сказать, посмертную фотографию. Только куда мне прикажешь ее наклеить? У нас не будет даже могилы. Они выбросят его на мусорку в одном пакете с вырезанными опухолями и грязными бинтами. Господи! Почему это происходит со мной?

Она срывалась в истерику. Я и сам был на грани. Пытался успокоить ее и успокоиться сам. Я сказал ей, что, скорее всего, это ошибка – поломка аппарата или дефект датчика. Что если бы врачи были уверены в диагнозе, они не поставили бы в заключении вопросительный знак. Она не спорила и не соглашалась. Не слышала. Не хотела слышать.

– Они назначили искусственные роды на двадцать шестое. А как мне прожить эти две недели – они не сказали. Ты не знаешь, Игорь? Должен знать. Ты врач.

С четвертой попытки мне удалось выяснить, где она находится. Я представил, как она стоит посреди тротуара в городском парке. Левой рукой, на которой висят пакеты с грязными вещами, обхватывает живот с мертвым ребенком, а правой сжимает трубку и локтем размазывает по лицу сопли и слезы. Обстановка разговора показалась мне ужасней его содержания.

– Марина, сядь на лавку около «Океана». Я через пять минут подъеду. Просто сядь и дождись меня. Пять минут.

Я сбросил вызов и посмотрел на часы. Без четверти двенадцать.

– Плохие новости? – спросил из-за спины Шматченко.

Мне показалось, что он злорадствует, хотя на самом деле ни в его словах, ни в интонации не было и намека на злой умысел. Захотелось со всего маха дать ему в морду, невзирая на врачебную этику и его беспомощное связанное состояние.

– Не ваше дело, – ответил я.

На следующий день мне было немного неловко за грубый ответ. Но именно немного. Страх и разочарование заняли слишком много места, для того чтобы в полной мере чувствовать что-то еще».

35

– Вот ежики зеленые! – сказала Оля, когда стало ясно, что сегодня они не зайдут в булочную.

У входных дверей Лизу ждал отец.

– Да ладно. Завтра сходим, – ответила Лиза. – Тебя подвезти?

Оля отказалась. Единственная машина, в которую ей разрешали залезать, стояла во дворе ее дома. Может быть и неплохо, что она отказалась. Лиза еще вчера собиралась поговорить с отцом.

На первом же перекрестке машина резко затормозила, и портфель упал на пол. Лиза ткнулась лбом в подголовник переднего сиденья.

– Ай. Больно же.

– Извини. Стал не в тот ряд, – сказал папа.

Он резко вывернул руль и под гул клаксонов перестроился влево.

– По Тургенева тоже можно доехать, – сказала Лиза, потирая лоб.

– Я знаю. Но это плохая дорога. Я тебе говорил, помнишь? Ты ведь не ходишь там?

– Нет.

Разумеется, пару раз она ходила, чтобы понять, чем та дорога плоха, но так и не поняла.

Папа вдруг замолчал и задумался. В последнее время такое часто случалось с ним. То озирался по сторонам, словно опасаясь слежки, то, как сейчас, подолгу смотрел в одну точку. Вечерами он запирался в кабинете, как будто тоже боялся Сережу.

– Можно я тебя о чем-то попрошу? – спросила Лиза. – П-аа-а-а-п. Папа, ты меня слышишь?

Он не слышал. Витал в облаках, а тело вместе с машиной продолжало играть в «замри-отомри», подчиняясь сигналам светофора. За окном был торговый центр. До дома оставалось два квартала, а там Сережа с мамой. Если уж что-то просить, то прямо сейчас.

– Папа! – позвала Лиза погромче.

– А? – Его зрачки вздрогнули, к глазам вернулся живой блеск. Он развернулся вполоборота. – Что?

– Я хотела спросить: можно я немного поживу у бабушки?

Она не могла больше слушать эти шаги по ночам. Крадущиеся и в то же время быстрые. Из угла в угол. Не могла больше бороться со своим воображением, которое рисовало ей белую фигуру Сережи в темноте. Его приоткрытый, как будто слегка улыбающийся рот с запекшейся слюной в уголках губ и вытаращенные глаза. Рука нащупывает дверную ручку и слегка подергивает, прикидывая прочность шпингалета. Беги, маленькая серая мышка, беги! Если тебе повезет, ты, может быть, поживешь еще немного.

– У бабушки? – переспросил папа.

Лиза кивнула.

– Хочешь сбежать от Сережи? – угадал он.

Удивляться было нечему. Угадывать мысли людей – папина профессия.

– Нет. Просто немножко пожить без него.

Отец вздохнул, как будто собирался выполнить какую-то сложную работу, и облизал пересохшие губы.

– Знаешь, время от времени у меня самого от Сережиных фокусов мурашки по коже. Как, например, вчера у реки. Но я не планирую пожить у бабушки.

– Может, положить его в больницу? Пусть его полечат.

Лиза вспомнила, как два года назад родители обсуждали этот вопрос, запершись поздно вечером на кухне. Отец покачал головой.

– Не поможет. Сколько бы его ни держали в больнице, сколько бы ни пичкали лекарствами, он не изменится. Поверь мне, я кое-что в этом понимаю. Мы только измучаем его. Загоним его в самого себя еще глубже. А в результате все станет только хуже. Не можем же мы из-за собственных глупых страхов упрятать его в дурдом?

– Ну нет. Наверное, не можем, – ответила Лиза.

– Поэтому мы должны измениться сами. Стать смелее. Должны научиться жить с ним. Потому что он мой сын и твой брат. Он как Шрек. Страшный, но добрый.

– Шрек не страшный.

– Для тебя – нет. А в мультфильме – его все боятся. Мы не должны бояться Сережу. Поверь мне.

Это дважды повторенное «поверь мне» значили для Лизы намного больше, чем для Игоря. Она считала отца другом, единственным другом на тот момент, и теперь должна была подтвердить ему свою преданность. Поверить ему. Отвернуться от себя, заткнуть уши, чтобы не слышать вопящий от страха внутренний голос.

– Ладно. Не надо в больницу. Но, пожалуйста, разреши мне пожить у бабушки.

– От школы до бабушки Светы – как до Китая.

– Тогда у бабы Веры.

Папа устало выдохнул.

– Я поговорю с мамой. Но только на одну неделю. Мы – семья, и у нас есть дом.

Загорелся зеленый. Папа отвернулся, потянул за рычаг. Машина тронулась с места.

– Спасибо, – произнесла Лиза. Пусть даже на неделю. Она выспится. А потом придумает что-нибудь еще. Если повезет.

36

На лбу выступила испарина, а пальцы вцепились в руль. Он чуть не свернул. Черт побери. Вырулил в самый последний момент. Там же одностороннее движение. Пришлось бы сдавать задом через перекресток или бросить машину и идти пешком. И как бы ты это объяснил Лизе? Никак. Но и проехать этим маршрутом к дому он точно бы не смог.

Четырнадцать лет назад он мысленно очертил зону отчуждения и за эти годы ни разу не нарушил границу.

Ты по-прежнему считаешь, что легкое психическое расстройство появилось в середине августа? Что-то подсказывает мне, что все началось намного раньше.

Игорь посмотрел в зеркало на Лизу. Дочка выглядела усталой и измученной.

«Она единственный нормальный человек в нашем доме, – подумал он. – Как тогда сказала Марина? Вместо того чтобы добавить еще одного несчастного к шести миллиардам уже существующих, разумнее попытаться сделать счастливым кого-то из уже живущих. Господи, зачем мы это сделали? Во что мы ее втянули?»

Ему вдруг захотелось рассказать ей обо всем: о том, как появился на свет Сережа, о том, как появилась в их семье она, о том, что случилось летом две тысячи третьего, о пробуждающихся, сводящих с ума воспоминаниях. Не поверхностно, в общих чертах, сглаживая неудобные моменты, а детально, глубоко – так, как он писал в дневнике. Сейчас был очень подходящий момент. Заехать на стоянку рядом с супермаркетом, остановиться и все рассказать. По порядку. Не спеша. А потом они могли бы сходить перекусить на второй этаж торгового центра в «Макдоналдс» или «Русскую картошку». Что-нибудь вкусное и совсем не здоровое, вроде фри с острыми крылышками. И они вместе подумали бы над тем, как им жить дальше. Если только она сможет понять. Если только картошка не застрянет у нее в горле после таких историй. Если она не выбежит из машины на середине истории и не умотает к чертовой матери. В полицию, в приют, куда глаза глядят, но только подальше от дома, в котором живет…

Лиза что-то сказала. Но он не расслышал. Слова дочери заглушил громкий женский смех. Как будто с заднего сиденья, но Игорь знал, что не оттуда, а из памяти.

Все повторяется. Прошлое возвращается. Ржавые, казалось бы остановившиеся навсегда шестеренки древнего зловещего механизма снова пришли в движение. Люди смеялись в его голове. И если взглянуть в зеркало заднего вида, то вместо лица дочери он увидит два пьяных хохочущих рыла.