Текст книги "Кормилец"

45

Комната была чуть больше коробки от холодильника. Кровать, тумбочка, вещевой шкаф, узкий и короткий проход между мебелью от двери к окну. На потолке тускло горела желтая лампочка.

Старуха чувствовала себя в клетке. Не птицей, а скорее мышью или цирковой крысой. Старой злой крысой, которая задумала покусать хозяина шапито. Очень больно покусать. А может, если повезет, и убить.

Застеленный серой гостиничной простыней матрац лежал у окна рядом с толстой чугунной батареей. Было поздно, и она собиралась скоро лечь спать. Искупалась, переоделась в светлый халат, который служил ей ночной рубашкой последние двенадцать лет. Запихнула зубные протезы в стаканчик на тумбочке. Стаканчик был неудобно мал.

Двенадцать крепких здоровых зубов она вырвала в день смерти матери. Два стоматолога отказали ей в услуге, третий посоветовал обратиться к психиатру, а четвертый сказал «любой каприз за ваши деньги». Она оставила девять дальних зубов, тех, которыми невозможно было укусить. Их оказалось вполне достаточно для того, чтобы поесть лапши на маминых поминках.

Старуха сидела на голой кровати и считала деньги, вытряхнутые из кошелька на фанеру днища. Некогда тонкие и изящные пальцы с аккуратными ноготками, которые могли за минуту перелистать до сотни библиотечных карт и найти нужную, превратились в негнущиеся узловатые отростки. Как будто вместо кистей рук были вилы, которыми она ворошила купюры. Да, время – злой фокусник. Но не самый злой из всех ей известных.

Старуха неуклюже положила последнюю купюру к остальным. Семнадцать тысяч восемьсот семьдесят рублей. Плюс рублей пятьдесят мелочью в карманах. Все, что осталось от заначки на ремонт квартиры, на которую они с мамой копили пять лет. Теперь ремонт не нужен. Отнимаем восемь тысяч шестьсот сорок два рубля на обратную дорогу. Остается чуть больше девяти тысяч. Если вместо обеда в столовой покупать батон с вареной колбасой, можно протянуть до следующей среды. До пяти часов утра следующей среды, если быть точной. Расчет посуточный с момента въезда. У нее шесть дней на то, что она не смогла сделать за пятьдесят пять лет.

Старуха порылась в кошельке и достала оттуда старую черно-белую фотографию с загнутыми углами. В центре на стуле сидела молодая женщина в темном ситцевом платье послевоенного покроя с круглым воротом. По сторонам от нее стояли дети. Мальчик лет двенадцати в матросской бескозырке и девочка, очень похожая на мальчика, с двумя косичками, торчащими в стороны.

– Я нашла его, мама. Это точно он, – сказала старуха, глядя на фото. – Я нашла его дом, и он смердит сильней, чем городская свалка. Осталось сделать последний шаг.

Яд был во всех них, во всей семье, за исключением девочки. Три человека вместо одного, как она предполагала изначально. Возможно, женщина и мальчишка безвредны. Они не знают дороги к Твари и вряд ли смогут ее нащупать. Но откуда ей знать это наверняка? А мужчина превращался. Это точно. Теперь она не только чувствовала, но и увидела это собственными глазами. Новый и, если ей повезет, последний кормилец. И хотя он все еще выглядел и вел себя как обыкновенный человек, тварь была в нем. Тварь, убившая ее брата и мать. Отъевшая кусок от нее самой.

Если бы только было можно отравить его. Старуха вспомнила «Белоснежку и семь гномов» и усмехнулась собственной роли. И как она собирается преподнести врачу отравленное яблоко? Пригласить в кафе на романтический вечер? Или принести на следующий прием оладушков с крысиным ядом? Будь она чуть смелее, сгодился бы нож. Но тогда ей пришлось бы касаться врача. И он сам обязательно схватит ее, даже если будет смертельно ранен. А это уже слишком. Нужна была дистанция. И еще ей казалось, что проткнуть его будет легче, чем зарезать. Идею шампуров подкинул ей сам врач, купивший в воскресенье утром мяса, а после обеда отправившийся за город. В больших магазинах продавались дешевые наборы со слишком короткими и гибкими планками. Подходящий набор нашелся в магазине «Дача». Длинные жесткие штыри, сделанные уголком, чтобы не проворачиваться в мясе, и с удобной деревянной ручкой.

– Я все сделаю, мама, – сказала старуха, глядя на фото, – как и обещала. А потом приду к тебе. Передавай привет Вите. И не скучай. Скоро увидимся.

Странно, что она почти совсем перестала думать про дочь и внучку. Как будто их больше не существовало. Как будто ее слова «пропадите вы пропадом» оказались волшебным заклятьем и Юля с Полиночкой исчезли. Как будто ей самой снова восемнадцать, как в песне у «Бурановских бабушек», которая сегодня целый день играла в вестибюле, и ее семья – это мама, папа и брат.

Она отложила фотографию. Часы на треснувшем дисплее дешевого кнопочного телефона показывали четверть третьего. Теперь спать. Она порылась в сумке и достала оттуда короткую сцепку из трех собачьих ошейников и три велосипедных замка. Помазать шею «Бепантеном» и спать.

46

«Запись 14 от 2.10.2017 г.

– После обеда я выпишу вас, – сказал я в конце недели и положил на койку рядом с Шматченко свой старый спортивный костюм.

Своих вещей у него не было. Должно быть, в этот момент радость и облегчение разрывали его на части, но он ничем не выдал своих чувств.

– Мне нужно немного денег. Тысяч пять, – сказал он.

Я отдал ему все, что было у меня в карманах.

– Когда вы встретитесь с моей женой? – спросил я.

– Для предварительного осмотра? Он не нужен. План лечения у меня всегда один. Но сначала нужно подготовиться.

В начале второго, когда ординаторская опустела, я расчеркнул выписной эпикриз за заведующего отделением, четко осознавая, что только что подписал заявление об увольнении, и отдал документы старшей сестре:

– Отнесите статистам.

Копию решения суда о недобровольной госпитализации я предварительно оторвал от обложки, смял и бросил в мусорную корзину.

Дальнейшие уточнения и пожелания Шматченко изложил мне уже по телефону, после того как оказался на свободе.

– Да, забыл сказать сразу! – восторженно орал в трубку он вечером того же дня. – Нам надо будет кое-куда съездить. И еще нам нужен третий, чтобы донести клетки до леса.

– Какие клетки?

– Птичьи клетки. Шесть птичьих клеток. По весу каждая чуть тяжелее спичечного коробка, а по размеру – чуть меньше телевизора. Нам нужен еще один человек. Кто-то, кто не станет задавать ненужных вопросов, а потом болтать о том, что видел. Бомж, алкоголик, наркоман. Кто-то из этой публики.

– Зачем вам клетки? – спросил я.

– Не мне, а нам. Послушай. – Я отметил, что он перешел на «ты». Это означало, что дальше мы будем вести себя по его правилам. – Образно говоря, мы собираемся поймать жар-птицу. Ты знаешь, что она умеет исцелять раковых больных и возвращать зрение слепым? Не подумай, что это прямо-таки ловля сказочной огненной птицы, как в «Коньке-горбунке» – я образно выражаюсь. Но нам нужны клетки. И ни о чем меня сейчас не спрашивай. Больше я тебе пока ничего сказать не могу.

Я вспомнил про Микки-Мауса и Гагарина. Шматченко был на краю срыва. Восторг, связанный с побегом из больницы, не мог пройти бесследно. Я изначально был готов к тому, что все случится не так, как он мне обещал, даже допускал, что после выписки Шматченко просто исчезнет, поэтому происходящие с ним метаморфозы воспринял вполне спокойно.

– И где мне искать этих бомжей и наркоманов?

– Да где угодно. Треть страны на игле и еще столько же на стакане. Пройди вечером по скверу и обнаружишь с десяток добровольцев, готовых оказать небольшую услугу за достойное вознаграждение.

Я выпустил джинна из бутылки, и теперь он управлял мной. Хотя нет. Это был чертик, выпрыгнувший из табакерки. От джинна его отличали истерично-веселый нрав и природная неспособность к добрым делам.

– Это какой-то бред, – ответил я.

– Да. Возможно, что все выглядит не совсем обычно. Но для успешного исхода не надо ничего понимать, а только делать то, что я говорю».

47

«Запись 15 от 2.10.2017 г.

Тем летом у меня было намного больше оснований заподозрить в себе сумасшедшего, чем сейчас, но мне было не до самоанализа. В первую очередь из-за страха. Он сковывал мысли. Я боялся выкидыша, боялся отчаяния жены, боялся собственного бессилия. Такое состояние способствовало незаметному погружению в лишенный логики больной мир, где психи воскрешают мертвых, а лесные поляны зовут к себе. Мир, похожий на темный глубокий колодец. В него меня стащили две пары рук. Одни – сухие и корявые, как у мумии, другие – знакомые, любимые, женские.

Главная моя проблема того времени была не в патологической логике, не в нелепых поступках и не в бредовых надеждах, а в отсутствии критического взгляда на собственное состояние. Шматченко потребовал еще одного человека, и я немедленно принялся его искать.

Нет, на самом деле я сразу понял, к кому обращусь. Но для этого звонка требовалось переступить через себя. И, прежде чем взять в руки телефон, я перебрал все возможные варианты.

Тем же вечером я сходил на автовокзал и к церкви. Все четверо бездомных, которые попались мне, не годились на роль помощников, а скорее сами нуждались в помощи. От слабости и хмеля они едва держались на ногах. Обращаться за помощью к отцу было глупо. Я никогда не смог бы убедить его в том, во что сам с трудом верил. Марина, окончательно провалившаяся в горе, на роль помощника тоже не годилась. Дольше всего я думал про Мишку Зеленцова. Но в конце концов отверг и его. Я не мог рисковать. Мне нужен был гарантированный результат. Впервые за семь лет я позвонил Наташе.

– Привет.

– Привет, – ответила она. В голосе слышалась радость. Она догадалась, почувствовала, что ситуация изменилась. Помню, как сквозь тягостные мысли я удивился ее проницательности. Когда становишься тупым как пробка, все вокруг вдруг превращаются в гениев.

– Как дела?

– Уже десять секунд как превосходно. И что-то мне подсказывает, что дальше будут еще лучше, – ответила она притворно-слащавым голосом.

– Я хочу попросить тебя об одном одолжении.

Уверен, мои слова звучали в ее голове триумфальным маршем.

– Сладких апельсинов или убить соседей? – рассмеялась она. – Ты же знаешь, для тебя – все что угодно.

– Мы можем встретиться?

– Конечно. Приезжай ко мне.

– Домой?

– На работу. Работа – мой дом. Я дежурю. Только попозже. Лучше после девяти. Так, чтобы нам никто не мешал.

Она по-прежнему оставалась сильной и смелой. Как во времена нашего более близкого знакомства.

– Хорошо. Я приеду.

– Тогда до встречи. Буду ждать и надену свои самые нарядные трусики.

Я услышал, как она снова рассмеялась, прежде чем успела положить трубку».

48

Игорь ошарашенно посмотрел на белую страницу, покрытую выдавленными на бумаге с трудом читаемыми буквами. Черт побери. Сознание отключилось, он провалился в воспоминания и не заметил, как закончилась паста в ручке. Как-то в детстве, на уроке истории говорили, что, когда Микеланджело расписывал Сикстинскую капеллу, его рукой водил Бог. Рукой Игоря тоже точно водил не он сам.

– Коснувшись его, сходишь с ума, – отозвался из темноты сознания Шматченко. – Не обязательно сразу. Но обязательно сходишь.

Это тоже следовало записать. Но только позже. После того, как он дойдет до того места, где эти слова были произнесены.

49

«Запись 16 от 2.10.2017 г.

– Если хочешь от Бога чуда, ты должен сделать для него немыслимое, – сказал мне у костра Шматченко.

События тех дней развивались так, как если бы я услышал эту фразу на два дня раньше, чем ее сказали. Бросить обезумевшую от горя жену наедине с мертвым ребенком и уйти трахать ее лучшую подругу – что может быть омерзительнее? Но я чувствовал себя в тот вечер почти героем. Спасителем, жертвующим собой ради близких.

В назначенный час я стоял перед полуразрушенным кирпичным особняком дореволюционной постройки. Шифер на крыше провалился, а по отсыревшим стенам сверху вниз спускались широкие трещины. Сквозь грязные, местами заклеенные полиэтиленом стекла пробивался тусклый желтый свет. Дом окружали трехэтажные хрущевки. Они тоже выглядели не особенно нарядными, но хотя бы живыми. От особняка веяло мертвечиной.

Официально он назывался «Дом ночного пребывания лиц без определенного места жительства». В действительности же это был хоспис. Здоровых бомжей сюда не пускали. Не хватало мест. Думаю, сейчас этого дома уже нет, а тогда в нем работала Наташа.

Она встретила меня у дверей.

– Заходите в мой дом. – Ярко-красные, густо напомаженные губы изогнулись в знакомой откровенной улыбке, не оставлявшей сомнений в ее намерениях. – Мои двери открыты.

Я вошел. Внутри было тихо и влажно, как в склепе. В темном коридоре, освещенном единственной лампочкой, свисающей на проводе с потолка, воняло мочой и хлоркой. Пожелтевшая краска рваными лоскутами свисала с сырых стен. Линолеум на полу протерся до дыр. Наташа повела меня вдоль по коридору, а потом вверх по деревянной скрипучей лестнице. Когда она вставляла ключ в дверь дежурной комнаты, рядом кто-то громко застонал.

– Не обращай внимания, – сказала она.

Распахнула дверь и затянула меня внутрь.

– Господи, как же я соскучилась.

Она скинула халат и повисла у меня на шее. Через несколько секунд мы голые лежали на кушетке. Из-за стены доносились те же звуки, что я слышал у двери. Я пытался убедить себя в том, что постояльцу ночлежки просто что-то приснилось, но отчетливо понимал, что он умирает. Это было хуже, чем если бы мы занимались сексом на кладбище. Помню, как еще подумал тогда, что у такого дерьмового начала не может быть хорошего конца.

Мое продолжительное воздержание не могло не сказаться. Все быстро закончилось. Наташа мелко дрожала от неутоленного желания и мягко поглаживала меня по бедру, рассчитывая на продолжение. Я прислушивался к звукам за стеной. К стонам добавился громкий сухой кашель и через какое-то время хрип. В дверь постучали.

– Наталья Викторовна, вставайте, – позвал женский голос.

– Свиридов? – спросила Наташа, поднимаясь с кровати. В ее голосе не была и намека на только что закончившийся спринт.

– Да.

– Подготовь «Трамадол» и памперс. Человек не должен умирать в дерьме. Сейчас я подойду.

Она быстро оделась и вышла. Я тоже встал, оделся и включил свет.

У окна находился письменный стол. На нем были оранжевая кружка с большой белой буквой «И» на боку и журнал «Умники и умницы», который сейчас лежит в среднем ящике стола. Тогда на нем еще не было масляного пятна. Я взял кружку, поднес к глазам и отыскал маленький скол на краю. Он не мешал пить, если держать кружку правой рукой. С момента нашей последней встречи кружка сильно потеряла в цвете снаружи и прибавила изнутри. Когда вернулась Наташа, кружка все еще была у меня в руках.

– Долгая память хуже, чем сифилис, особенно в узком кругу, – пропела Наташа. – Узнал?

Я кивнул и поставил кружку на стол.

– А еще у меня есть белая футболка с надписью «Психиатрия – это призвание». Я ее надеваю вечером по выходным после ванны. Только майку и ничего больше. Очень эротично смотрится. А в кошельке под пленкой – там, где у нормальных женщин вставлены фотографии детей, у меня билеты на концерт «Наутилиуса» от пятого мая девяносто пятого года. Десятый ряд, пятое и шестое место. Показать?

– Нет. Не надо. Я пришел не за этим.

– Ну конечно. Небольшое одолжение. Рассказывай.

Шматченко я представил ей как хорошего знакомого, которому обязан своим новым трудоустройством. Якобы он орнитолог и ему нужны два помощника на выходных. «Чушь какая-то», – дважды перебила меня она. А когда я сказал, что мне на пару дней нужен крепкий алкоголик, ее брови высоко подпрыгнули и исчезли где-то под челкой.

– Как ты себе это представляешь?

– Ну, ты предложишь одному из своих пациентов провести уикенд на природе за умеренное вознаграждение. Потом выпишешь, или как это у вас здесь называется. Потом оформишь обратно. Как-то так.

– Выпишешь – запишешь, – передразнила она. – Здесь у нас не кружок танцев. Ты слышишь Свиридова за стеной? Рак легких четвертой стадии плюс инсульт. И таких постояльцев у нас не меньше десятка.

Сначала она убедила меня в том, что выполнить мою просьбу невозможно, а потом заверила, что сделает невозможное. О стоимости услуги она тактично умолчала. Отложила на последний момент, когда торговаться с ней уже будет невозможно.

– А что он собирается делать с птицами? – спросила она меня уже на пороге.

– Откуда я знаю? – ответил я. – Может, окольцует и отпустит. Может, продаст. Может, ощиплет и в духовке сжарит. А может быть, что-нибудь еще. У этого человека богатая фантазия».

50

«Запись 17 от 2.10.2017 г.

Бомжа, с которым договорилась Наташа, звали Петрович. Удивительно, столько лет прошло, а я помню имя, которое мне назвали только однажды. Петрович был высохшим коротышкой с красным, опухшим от пьянства лицом, похожим на облезлую морду хорька. Тот тип забулдыг, которые выглядят обиженными, шарахаются от любого резкого движения, но при определенных условиях (отсутствии свидетелей и денег на опохмел) вполне могут сунуть шилом в печень, чтобы поживиться сотней-другой. Наташа познакомила нас в номере. Так она называла комнаты, которые больше походили на камеры. Тахта Петровича была ближней к входу, и от нее воняло как из размороженного холодильника, забитого мясом.

– Ну что, Петрович, собирайтесь. Нам пора, – сказал я. Вступительное слово я умышленно опустил. Наташа сказала, что за свои услуги бомж хотел три тысячи в день плюс водка и закуска. Больше обсуждать нам было нечего. Следовало поторапливаться. Через час Шматченко должен был ждать нас на другом конце города.

– А я не еду, – ответил Петрович. Если бы он вдруг в ответ двинул меня в глаз, это произвело бы меньший эффект.

– Но мне сказали, что вы согласились.

– Да. Мы разговаривали с Натальей Викторовной. Но потом я скумекал что к чему. Это все из-за хаты. Верно? – Коротышка прищурился хитро и дерзко.

– Какой еще хаты?

– Квартиры в Брянске. А че ты шлангом прикидываешься? Ты же от Лехи. Все-таки нашел меня. Ну и что? Найти нашел, а попробуй взять!

Наташа попыталась объяснить ему, что мы знать не знаем никакого Леху, но бомж был непреклонен.

– Я никуда не пойду. А если потащите силой, буду орать. Хер вам, а не хата – так Лешке и передайте.

Он достал из тумбочки скомканный «Московский комсомолец» и завалился обратно в кровать, всем видом давая понять, что разговор окончен. Не знаю, верил ли он действительно в какой-то заговор с квартирой или «включал дурака», но ситуация определенно доставляла ему удовольствие. Пустой спившийся человек вдруг почувствовал себя значимым и нужным.

Мы с Наташей долго молча стояли у окна в коридоре. Таращась на стекло, я поддевал ногтем вспученные слои краски на подоконнике. Наташа курила. До назначенной Шматченко встречи оставалось чуть больше получаса. План рухнул. Бомж с мордой хорька вдруг разом перечеркнул все мои усилия и жертвы. Из романтического героя, ухватившегося за последнюю соломинку, я вдруг превратился в обманутую, выброшенную пинком под зад на улицу проститутку, возомнившую себя великим комбинатором. И от этого я чувствовал себя погано вдвойне.

– Слушай, я не думала, что все это настолько серьезно, – сказала Наташа, в последний раз глубоко затянувшись. – На тебе лица нет.

Окурок упал в пустую банку из-под кофе, стоявшую на батарее.

– Если это так для тебя важно, могу поехать я».

51

«Запись 18 от 2.10.2017 г.

Я не должен был называть ее «просто знакомой» – это первое, что приходит в голову. И это банально, как кефир. Я не должен был этого говорить. Не должен был туда смотреть. Не должен был туда ехать. Страх и чувство вины – фундамент, на котором держатся девять из десяти психологических расстройств. И мой случай, похоже, не исключение.

Мы договорились встретиться на перекрестке Гоголя и Северной. Я остановился под фонарем и заглушил двигатель. Шматченко появился через минуту. Мой костюм был ему на пару размеров мал. Через плечо у него была перекинута штыковая лопата, которую он придерживал правой рукой. Левая рука сжимала небольшой предмет – рулон канцелярского скотча, как выяснилось впоследствии. Не знаю, где он провел две ночи, но, судя по размашистым движениям, легким покачиваниям и нетвердому шагу, он не скучал. Думаю, алкоголем он сглаживал приступ болезни. Еще прежде чем он заговорил со мной, я понял, что вежливый старик в голове моего теперь уже бывшего пациента уступил место буйному параноику.

Шматченко подошел к машине и склонился над моим чуть приоткрытым окном. Внутрь дохнуло перегаром.

– Крутой автомобиль, доктор. От прадеда по наследству достался? – спросил Шматченко и скомандовал: – Открывай багажник.

– Не заперто, – ответил я.

Шматченко исчез. Позади звякнула о железный пол лопата, хлопнула крышка багажника и раскрылась задняя дверь.

– Вот так сюрприз, – сказал Шматченко. – Жена?

– Нет. Знакомая.

– В смысле?..

– В смысле просто знакомая.

Я сказал первое, что пришло в голову. И это было самое худшее, что я мог вообще ответить. Я назвал Наташу «просто знакомой» через двадцать минут после того, как она вызвалась помочь мне. Если бы мою историю услышала теща, она наверняка напомнила бы об отречении Петра и о девяти кругах ада, в центре которых лежит предательство.

– Да, просто знакомая, – подтвердила Наташа.

В ее голосе явственно слышалась обида. Не знаю, кем Наташа хотела быть представлена: женой, сестрой или любовницей, но только не просто знакомой. Я взглянул в зеркало. Она плотно сжала губы, но продолжала улыбаться. Глаза блестели от обиды.

Просто знакомая. Эти два случайно оброненных слова вдруг оказались судьбоносными и повлекли за собой неожиданную (во всяком случае для меня) и злую развязку. Я вовсе не собирался ее задеть, а вышло так, как будто я намекнул на ее прежние многочисленные знакомства и поставил самого себя в один ряд с теми, кто успел ею попользоваться. Я попробовал в двух словах объясниться, насколько позволяла ситуация. Сказал, что не имел в виду ничего такого. Но от этой неуклюжей фразы стало только хуже.

– Отличные духи, – сказал Шматченко, захлопнув дверь. – Люблю персики.

Это были первые слова Шматченко, обращенные к Наташе, из тысяч, сказанных в той поездке. Дальше он молол без остановки всякую чушь о тайнике с валютой под кремлевской стеной и о знакомом из Ростова, который мог так ущипнуть женщину за зад, что у нее мокрели трусы, – и далее в таком же духе до самого конца пути. Наташа поощряла его гиперболтливость смешками и вопросами, откровенно флиртуя с единственной целью – досадить мне за «просто знакомую». В какой-то момент мне тоже захотелось сказать ей что-нибудь «запоминающееся». Например, немного рассказать о нашем попутчике. Про гебефреническую шизофрению и собачьи глаза в карманах штанов. Потом дать ей время забиться поглубже в угол. А потом обернуться и посмотреть на ее изумленное лицо. К сожалению, это желание так и осталось неудовлетворенным.

В придорожном кафе Шматченко за мой счет взял шашлыков, чебуреков, бутылку водки «Ха-ха-ха» (на этикетке был фрагмент картины «Запорожские казаки пишут письмо турецкому султану»), пепси-колу и пачку соли, которую он тут же рассыпал себе по карманам. Рядом с кафе стояла небольшая торговая палатка. Над входом висела вывеска «Плетеная мебель и элементы интерьера». На площадке перед входом стояло несколько сплетенных из ивовой лозы столов и стульев, и, к моему удивлению, шесть клеток. Клетки, судя по внутреннему пространству и дверцам, были предназначены для довольно крупных птиц размером не меньше голубя. Прутья толщиной в палец сходились сводом в полуметре от пола. Сверху крепился металлический крючок для подвешивания. Внутри клеток помещалась толстая подвижная жердочка. Мы забрали их все. Покупки органично вписались в легенду о жар-птице и развеяли зарождавшиеся во мне подозрения в грубом экспромте. За всю дорогу Шматченко так ни разу не сказал, куда именно мы направляемся, и лишь время от времени корректировал маршрут.

Шашлык мы доели под Краснодаром, а водку они допили под Горячим Ключом. Разговоры на заднем сиденье стали еще более откровенными и развязными. А я все сильнее ощущал себя дерьмом. Я представлял Марину в пустой темной квартире. В одной руке она держала мятую, зацелованную добела распечатку УЗИ, другой гладила себя по животу, беззвучно шевеля губами. Мрачная фантазия смешивалась в голове с обрывками веселых масляно-похотливых речей на заднем сиденье и взрывами пьяного хохота. Шматченко бил ногами в спинку водительского сиденья, а Наташа хлопала в ладоши. От этого мерзкого коктейля мне хотелось остановить машину, выйти, найти камень на обочине и бить им по головам развеселых пассажиров – долго, со всей силы, размолачивая черепа и смешивая осколки костей с мозгами.

Но вместо этого я делал вид, что меня их разговоры нисколько не беспокоят, и в бессильной ярости таращился в усыпанное разбившимися насекомыми лобовое стекло. Чтобы все получилось, нужно было двигаться к намеченной цели. Я сосредотачивался на дороге, работе двигателя, шуме колес, освещенном пятаке асфальта перед капотом, куда время от времени попадала дорожная разметка. Чувство реальности притуплялось, как это часто бывает в пути. Возникало ощущение пребывания вне времени и пространства. Как будто меня нет. Как будто мы давно разбились и погибли, а по дороге несется невидимая машина, набитая призраками, не заметившими смерть».