Текст книги "Бунтующий человек. Недоразумение (сборник)"

Сочинение Руссо «Об общественном договоре» – это прежде всего исследование легитимности власти. Написанная с точки зрения права, а не фактического положения вещей[31]31
  См.: Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми: «Для начала отбросим все факты, ибо они не имеют никакого касательства к данному вопросу».


[Закрыть], эта книга ни в коем случае не является сборником социологических наблюдений. Она посвящена изучению принципов и уже в силу этого носит полемический характер. Традиционная легитимность, полагает автор, якобы имеющая божественное происхождение, так и не достигнута, поэтому должна возникнуть новая легитимность, основанная на других принципах. Книга «Об общественном договоре» – это своего рода катехизис, во всяком случае, если судить по догматической тональности и языку. Как 1789 год завершает завоевания английской и американской революций, так и Руссо доводит до логического завершения теорию договора, сформулированную Гоббсом. Сочинение Руссо дает расширенное толкование и догматическое изложение новой религии, место Бога в которой занимает разум, неотличимый от природы, а его представителем на земле вместо короля является народ как носитель всеобщей воли.

Критика традиционного порядка столь очевидна, что уже в первой главе Руссо старается доказать, что гражданский пакт, лежащий в основе формирования народа, предшествует пакту между народом и королем, на основе которого формируется королевство. До Руссо королей творил Бог, а короли, в свою очередь, формировали народы. Начиная с «Общественного договора» народы образуются сами по себе, после чего производят королей. О Боге речь пока вообще не заходит. Здесь перед нами политический аналог ньютоновской революции. Итак, источником власти является уже не произвол, но всеобщее согласие. Иначе говоря, власть перестает быть тем, что она есть, и становится тем, чем она должна быть. По счастью, утверждает Руссо, то, что есть, неотделимо от того, что должно быть. Народ является сувереном «уже в силу того, что он всегда есть все то, чем он должен быть». По поводу этой логической ошибки мы можем заметить, что разуму, на который в то время было принято ссылаться, в этом построении отводится далеко не самое почетное место. Очевидно, что с «Общественным договором» мы присутствуем при рождении очередной мистической конструкции, которая постулирует всеобщую волю как Бога. «Каждый из нас, – пишет Руссо, – передает в общее достояние и ставит под высшее руководство общей воли свою личность и все свои силы, и в результате для нас всех вместе каждый член превращается в нераздельную часть целого»[32]32
    Пер. А. Хаютина и В. Алексеева-Попова.


[Закрыть].

Эта политическая личность, став суверенной, определяется и как божественная личность. Действительно, она обладает всеми атрибутами божественной личности. Она непогрешима, ибо суверен не может стремиться к произволу. «В силу закона разума ничто не совершается без причины». Она полностью свободна – если верно, что абсолютная свобода есть свобода по отношению к самому себе. Таким образом, Руссо заявляет, что, если бы суверен предписал сам себе такой закон, от которого он не мог бы себя освободить, – это противоречило бы самой природе политического организма. Она неотчуждаема и неделима и в конечном итоге ставит своей целью разрешить великую теологическую проблему – противоречие между божественным всемогуществом и божественной невиновностью. Общая воля, чья власть не знает границ, диктует каждому образ действий. Но наказание, ожидающее того, кто отказывается ей повиноваться, на самом деле есть не что иное, как способ его «принуждения к свободе». Обожествление завершается, когда Руссо, отрывая суверена от его корней, приходит к выводу о различии между общей волей и волей всех. Это заключение можно логически вывести из предпосылок Руссо. Если человек от природы добр, если его природа тождественна разуму[33]33
  Всякая идеология складывается вопреки психологии.


[Закрыть], он сумеет проявить совершенство разума – при условии свободы и естественности самовыражения. Поэтому он не может пересматривать свои решения, которые отныне ему не подчиняются. Общая воля – это прежде всего выражение всеобщего разума, а он носит категоричный характер. Новый Бог родился.

Вот почему в «Общественном договоре» чаще всего встречаются такие слова, как «абсолютный», «священный», «нерушимый». Определяемый подобным образом политический организм, законом для которого является священная заповедь, есть не что иное, как суррогат мистического тела мирского христианства. Впрочем, «Общественный договор» заканчивается описанием гражданской религии, что делает Руссо провозвестником современных обществ, исключающих не только оппозицию, но и нейтралитет. Действительно, Руссо первым в Новое время провозгласил символ гражданской веры. Он первым оправдал наличие смертной казни в гражданском обществе и абсолютное подчинение подданного власти суверена. «Человек, чтобы не стать жертвой убийцы, соглашается умереть в том случае, если сам станет убийцей». Странное оправдание, но оно твердо устанавливает, что если суверен прикажет, то надо достойно умереть и, в случае необходимости, признать не свою, а его правоту. Это мистическое представление объясняет молчание Сен-Жюста с момента ареста до казни на эшафоте. Если его должным образом развить, то можно им же объяснить энтузиазм обвиняемых на сталинских процессах.

Здесь мы присутствуем при зарождении новой религии – со своими мучениками, аскетами и святыми. Чтобы правильно оценить влияние, какое приобрело это новое евангелие, следует вспомнить восторженный тон заявлений 1789 года. Фуше восклицает над останками узников Бастилии: «Настал день откровения. Глас французской свободы поднял из земли мертвые кости; они дают показания против веков угнетения и смерти, они возвещают возрождение человеческой природы и жизни наций». Он пророчествует: «Мы достигли средины времен. Тираны созрели». Это миг восторженной и благородной веры, когда прекрасный народ рушит в Версале эшафот и орудие колесования[34]34
  Та же идиллия наблюдается в России и в 1905 году, когда Петербургский совет выходит на демонстрации с лозунгом об отмене смертной казни, и в 1917 году.


[Закрыть]. Эшафоты предстают алтарями религии и несправедливости. Новая вера их не приемлет. Но наступает момент, когда вера, становясь догмой, воздвигает собственные алтари и требует безоговорочного поклонения. Тогда вновь появляются эшафоты, и, несмотря на все алтари, свободу, клятвы и праздники Разума, новая вера творит свою мессу в крови. Как бы там ни было, чтобы 1789 год ознаменовал воцарение «святого человечества»[35]35
  Верньо.


[Закрыть] и «Господа Бога человеческой породы»[36]36
  Анахарсис Клоотс.


[Закрыть], вначале нужно было, чтобы исчез свергнутый суверен. Убийство короля-священника освятило наступление нового века, который длится и поныне.

Идеи Руссо сделал историей Сен-Жюст. Суть его речи на королевском процессе сводилась к тому, что король не является неприкосновенным и судить его должен не трибунал, а Национальное собрание. Все свои аргументы он заимствовал у Руссо. Трибунал не может быть судьей между королем и сувереном. Общая воля не может быть выражена перед обычными судьями. Она выше всего этого. Иначе говоря, провозглашается нерушимость и трансцендентность этой воли. Известно, что предметом разбирательства на процессе была, напротив, неприкосновенность личности короля. Борьба между милостью и справедливостью нашла самое вызывающе наглядное подтверждение в 1789 году, когда не на жизнь, а на смерть схлестнулись две концепции трансцендентности. Отметим, что Сен-Жюст прекрасно сознавал, сколь велики ставки в этой игре: «Судить короля следует в том же духе, в каком будет установлена Республика».

Знаменитая речь Сен-Жюста имеет все признаки богословского трактата. «Людовик – чужестранец среди нас» – таков главный тезис этого обвинителя-подростка. Если бы короля еще связывал с его народом договор – естественный или гражданский, – то между ними существовали бы взаимные обязательства; воля народа не могла бы взять на себя роль абсолютного судьи и вынести абсолютный приговор. Следовательно, требовалось доказать, что ничто не связывает народ с королем. Чтобы доказать, что народ сам по себе является носителем вечной правды, требовалось продемонстрировать, что королевская власть как таковая является вечным преступлением. Поэтому Сен-Жюст выдвигает аксиому, согласно которой всякий король есть мятежник или узурпатор. Он восстает против народа, узурпируя абсолютный суверенитет. Монархия – это не король, «она – преступление». Не просто одно из преступлений, но преступление как таковое, то есть абсолютная профанация. Таков при всем своем экстремизме точный смысл слов Сен-Жюста, которые было принято толковать в слишком широком значении[37]37
  Или, по меньшей мере, толковать их, забегая вперед. Когда Сен-Жюст произносит эти слова, он еще не знает, что они прямо касаются его самого.


[Закрыть]: «Никто не может править безнаказанно». Всякий король виновен, и если человек хочет стать королем, тем самым он фактически приговаривает себя к смерти. Ровно то же самое Сен-Жюст говорит, показывая дальше, что суверенитет народа есть «нечто священное». Граждане неприкосновенны и священны; они могут вступать между собой в конфликт только в рамках закона, выражающего их общую волю. Лишь Людовик не пользуется этой особой неприкосновенностью и защитой закона, поскольку он поставил себя вне договора. Он не является частью общей воли, так как самим своим существованием кощунствует против этой всемогущей воли. Он не «гражданин», тогда как гражданство – единственный способ быть причастным к молодому божеству. «Что такое король рядом с французом?» Значит, его должно судить и только судить.

Но кто озвучит эту волю и вынесет приговор? Национальное собрание, которому благодаря его природе делегировано право выражать эту волю и которое в силу своей соборности причастно новому божеству. Следует ли затем добиваться ратификации приговора народом? Известно, что роялисты в Национальном собрании настаивали на этом пункте. Тогда жизнь короля зависела бы не от умствований юристов-буржуа, а от непредсказуемых чувств простого народа, не лишенного сострадания. Но Сен-Жюст снова доводит свои рассуждения до логического конца, прибегая к выдуманному Руссо противопоставлению между общей волей и волей всех. Все люди могут простить, но общая воля простить не может. Даже сам народ не в состоянии стереть преступления тирана. Но разве в системе прáва жертва не может отозвать свой иск? Может, но перед нами не система права, а теология. Преступление короля – это грех против высшего порядка. Преступник совершает преступление – его прощают, или наказывают, или о нем забывают. Но королевская власть – это перманентное преступление, связанное с личностью короля и самим его существованием. Сам Христос, прощая грешников, не может явить милость к ложным богам. Они должны или победить, или исчезнуть. Если сегодня народ простит короля, то завтра обнаружится, что преступление никуда не делось, как будто преступник спокойно спит в тюрьме. Поэтому выход всего один: «Отомстить за убийство народа казнью короля».

В своей речи Сен-Жюст один за другим отсекает все возможные варианты решения королевской судьбы, пока не остается последний – эшафот. Действительно, если отталкиваться от посылок «Общественного договора», подобный выход становится логически неизбежным. После него «короли скроются в пустыне, и природа снова вступит в свои права». Никакие колебания Конвента и никакие его оговорки – дескать, речь идет не о суде над Людовиком, а о мере безопасности – не могли ничего изменить. Конвент просто пытался обойти собственные принципы и лицемерно закамуфлировать свою истинную цель – создание нового абсолютизма. По меньшей мере один из его членов, Жак Ру, сказал правду, назвав Людовика последним королем; это означало, что подлинная революция, уже свершившаяся в экономике, теперь совершалась в философии и знаменовала собой сумерки богов. Если 1789-й был годом атаки на принцип теократии, то 1793-й стал годом уничтожения ее живого воплощения. Бриссо был прав, заявляя: «Самый прочный монумент нашей революции – это философия»[38]38
   Его правоту подтверждают также Вандея и религиозная война.


[Закрыть].

21 января с убийством короля-священника завершается то, что не зря назвали страстями Людовика XVI. Безусловно, именовать величайшим событием нашей истории убийство слабого и доброго человека попросту отвратительно. Этот эшафот – ни в коем случае не вершина. Тем не менее по своим мотивам и последствиям суд над королем знаменует переход к современной истории. Он символизирует десакрализацию истории и развоплощение христианского Бога. До сих пор Бог вмешивался в историю, действуя через королей. Но его исторического представителя убивают, и короля больше нет. Следовательно, от Бога остается только видимость, отосланная в небесную высь принципов[39]39
  Именно таков Бог Канта, Якоби и Фихте.


[Закрыть].

Революционеры могли сколько угодно ссылаться на Евангелие, на самом деле они нанесли христианству чудовищный удар, от которого оно до сих пор не оправилось. Судя по всему, казнь короля, за которой последовала целая череда судорожных самоубийств и сумасшествий, совершалась с полным осознанием творимого. Наверное, Людовик XVI иногда испытывал сомнения в своем божественном праве, хотя постоянно отказывался рассматривать какие бы то ни было законопроекты, наносившие ущерб его вере. Но с того момента, когда он догадался или узнал о своей дальнейшей судьбе, он – и свидетельством тому его язык – полностью отождествил себя со своей божественной миссией и недвусмысленно заявил, что покушение на его особу равнозначно покушению на царя-Христа, то есть на божественное воплощение, а не на плоть испуганного человека. Его настольной книгой в Тампле было «Подражание Иисусу Христу». Кротость и достоинство, с какими этот не слишком сентиментальный человек вел себя в свои последние минуты, его реплики, свидетельствующие о полной отрешенности от внешнего мира, и, наконец, его мгновенное малодушие, когда он поднимался на эшафот под чудовищный грохот барабанов, заглушающий его голос, такой далекий от народа и все еще не утративший надежды быть им услышанным, – все это позволяет предположить, что к смерти восходил не Капет, а Людовик, наделенный божественным правом, и вместе с ним в каком-то смысле умирало мирское христианство. Эту сакральную связь подчеркнул его духовник, поддержавший его в миг слабости напоминанием о его «сходстве» со страдающим Богом. Тогда к Людовику XVI возвращается сила духа, и он повторяет слова Бога: «Я выпью эту чашу до дна». После чего, дрожа, отдает себя в грязные руки палача.

Религия, казнившая прежнего суверена, должна основать власть нового; она закрывает церковь, что вынуждает ее пробовать воздвигнуть храм. Божественная кровь, окропившая священника, сопровождавшего Людовика XVI, возвещает новое крещение. Жозеф де Местр называл Революцию сатанинской. Мы понимаем, почему и в каком смысле. Ближе к истине подошел Мишле, сравнивший ее с чистилищем. Эпоха слепо устремляется в туннель навстречу новому свету, новому счастью и лику истинного бога. Но кто он, этот новый бог? За ответом на этот вопрос снова обратимся к Сен-Жюсту.

1789 год пока утверждает не божественность человека, а божественность народа, поскольку его воля совпадает с волей природы и разума. Свободно выражаемая общая воля не может быть ничем иным, кроме универсального выражения разума. Если народ свободен, он непогрешим. После того как умер король и пали цепи прежней деспотии, народ наконец сможет выразить то, что повсюду и во все времена было, есть и будет истиной. Народ – это оракул, к которому следует обращаться, чтобы узнать, каковы требования вечного мирового порядка. Vox populi, vox naturae. Нашим поведением управляют вечные принципы: Истина, Справедливость, наконец, Разум. Это и есть новый бог. Высшее существо, которое прославляют юные девушки на празднествах в честь Разума, – это тот же самый старый бог, но развоплощенный и внезапно оторванный от земли; его, как мячик, запускают в пустые небеса великих принципов. Лишенный представителей и какого бы то ни было посредника, бог философов и адвокатов имеет ценность, требующую доказательства. На самом деле он слаб, и мы понимаем, почему Руссо, отстаивавший терпимость, считал, что атеисты заслуживают смертной казни. Чтобы долго поклоняться теореме, веры недостаточно – нужна еще полиция. Впрочем, это произойдет позже. В 1793 году новая вера еще ничем не запятнана; если верить Сен-Жюсту, для управления довольно разума. По его мнению, до сих пор искусство управления порождало лишь монстров, поскольку правители не желали прислушиваться к голосу природы. Но время монстров кончилось, как и время насилия. «Человеческое сердце движется от природы к насилию, а от насилия к морали». Следовательно, мораль – это и есть природа, наконец обретенная после веков отчуждения. Достаточно дать человеку законы «согласно природе и его сердцу», и он перестанет быть несчастным и испорченным. За всеобщим избирательным правом – основой новых законов – неизбежно последует всеобщая мораль. «Наша цель – создать такой порядок вещей, при котором установится всеобщая склонность к добру».

Религия разума естественным образом устанавливает республику законов. Общая воля находит свое выражение в законах, издаваемых ее представителями. «Народ совершает революцию, законодатель творит республику». В свою очередь, «бессмертные, беспристрастные, защищенные от человеческого безрассудства» институты станут в полном единении и не вступая в противоречия управлять жизнью людей, поскольку все, подчиняясь законам, будут подчиняться сами себе. «Вне закона, – говорит Сен-Жюст, – все бесплодно и мертво». Это Римская республика, основанная на формальном праве. Известно, что Сен-Жюст и его современники восторгались римской античностью. Молодой декадент из Реймса, часами сидевший взаперти у себя в каморке, оклеенной похоронными черными обоями с белым орнаментом в виде слез, мечтал о спартанской республике. Автор «Органта» – длинной и непристойной поэмы – испытывал настоятельную потребность в умеренности и добродетели. Он предлагал не давать детям мяса до шестнадцати лет и мечтал о народе вегетарианцев и революционеров. «После римлян мир опустел», – заявлял он. Но опять слышна поступь героических времен, и появятся новые Катон, Брут и Сцевола. Снова расцветет риторика латинских моралистов. «Порок, добродетель, продажность» – эти понятия без конца мелькают в речах той эпохи, особенно в выступлениях Сен-Жюста, отличающихся редкой тяжеловесностью. Причина тому проста. Столь прекрасное здание, как верно отметил Монтескье, не могло обойтись без добродетели. Французская революция, претендуя на строительство истории на принципе абсолютной чистоты, открывала одновременно и новые храмы, и эру категоричной морали.

В самом деле, что такое добродетель? Для буржуазного философа той поры – согласие с природой[40]40
  Но и сама природа, как она описана у Бернардена де Сен-Пьера, согласуется с предустановленной добродетелью. Природа – тоже абстрактный принцип.


[Закрыть], а в политике – соответствие закону, выражающему общую волю. «Мораль, – говорит Сен-Жюст, – сильнее тиранов». Действительно, она только что убила Людовика XVI. Следовательно, неповиновение закону происходит не в силу несовершенства этого закона, что, как предполагается, невозможно, а в силу недостатка добродетели у непокорного гражданина. Вот почему республика – это не только сенат, как решительно заявляет Сен-Жюст, это еще и добродетель. Всякая моральная испорченность одновременно представляет собой и политическую испорченность, и наоборот. Тогда устанавливается принцип бесконечного подавления, вытекающий из самого учения. Наверное, Сен-Жюст был искренен в своем желании установления всеобщей идиллии. Он и правда мечтал о республике аскетов и о человечестве, забывшем о распрях и с детской наивностью предающемся целомудренным играм под надзором мудрых старцев, которых он заранее украсил трехцветным шарфом и белым султаном. Известно также, что с начала революции Сен-Жюст, как и Робеспьер, высказывался против смертной казни. Он требовал лишь, чтобы убийцы до скончания своих дней носили черные одежды. Он стремился к справедливости, которая «ищет в обвиняемом не вину, а слабость», что восхитительно. Кроме того, он мечтал о республике всепрощения и признании того, что твердое древо преступления растет из мягких корней. Хотя бы один из его возгласов идет прямо от сердца и оставляет незабываемое впечатление: «Мучить народ – это ужасно». Да, это ужасно. Но, ощущая сердцем этот ужас, человек может подчиниться принципам, которые в конечном итоге предполагают мучение народа.

Абсолютная мораль становится всепожирающей. Перефразируя Сен-Жюста, можно сказать, что никто не бывает добродетельным безнаказанно. Кто виноват в том, что законы не приводят к согласию, а единство, основанное на принципах, распадается? Мятежники. Кто они такие? Те, кто своей деятельностью отрицает необходимость единства. Мятеж раскалывает суверена. Следовательно, он равнозначен святотатству и преступлению. С ним и только с ним нужно бороться. Но что делать, если мятежников много? Их всех следует безоговорочно уничтожить. «Или добродетели, или Террор», – восклицает Сен-Жюст. Свободу требуется закалять, и вот Конвент обсуждает законопроект о введении смертной казни. Абсолютная добродетель недостижима, и республика всепрощения по неумолимой логике переходит в республику гильотины. Еще Монтескье изобличил эту логику, назвав ее одной из причин упадка общества; злоупотребление властью, говорил он, особенно велико там, где оно не предусмотрено законом. Чистый закон Сен-Жюста не учел старую, как сама история, истину, согласно которой закон по своей сути обречен на нарушения.