Текст книги "Забытые герои Монпарнаса. Художественный мир русско/еврейского Парижа, его спасители и хранители"

Журналистка и коллекционер Агнес Майер в 1909 году писала:

…на этих встречах людей прежде всего привлекали рассказы Лео на тему современного французского искусства, а также сама его непревзойденная коллекция, в основном состоявшая из современных произведений живописи, которую ему удалось собрать благодаря глубоким познаниям и взыскательному и независимому вкусу. Внутренние душевные противоречия стесняли его в общении с окружающими, но его невероятная чувствительность, способность к самоанализу и даже несколько излишняя самокритичность вызывали скорее симпатию, чем отторжение. Когда он рассказывал нам о картинах, то говорил коротко, однако даже его самые немногословные замечания и комментарии помогали нам открывать для себя подлинный смысл произведений искусства, которые мы созерцали вместе с ним[210]210
  Meyer Agnes Ernst. Out of These Roots: The Autobiography of an American Woman. Boston: Little, Brown and Co., 1953. P. 81.


[Закрыть].

На тот момент почти никто в «обществе» ничего не знал о современной живописи, музеев современного искусства не было, о нем не рассказывали в университетах. В квартире Стайнов парижские художники получали возможность напрямую продемонстрировать зрителям свои работы.

По своему социальному происхождению Стайны были бесконечно далеки от нищих выходцев из «черты оседлости» Сутина, Кременя и Кикоина, но все же целый ряд художников «Парижской школы» еврейского происхождения вызывал живой интерес Гертруды: она приобретала среди других работы Марка Шагала, Амедео Модильяни, Жюля Паскина, а также была в дружеских отношениях и многие годы переписывалась с Максом Жакобом. В начале 1930-х Гертруда Стайн вспоминала о том, как выглядели стены их с Лео квартиры за четверть века до этого:

В те дни картины там висели самые разные, до эпохи, когда там останутся одни только Сезанны, Ренуары, Матиссы и Пикассо, было еще далеко, а тем более до еще более поздней, с одними Сезаннами и Пикассо. В то время Матиссов, Пикассо, Ренуаров и Сезаннов там тоже было немало, но немало было и других вещей. Были два Гогена, был Манген, была большая ню Валлотона, про которую можно было сказать разве, что она совсем не похожа на Одалиску Манэ, и был Тулуз-Лотрек. ‹…› Был там еще портрет Гертруды Стайн работы Валлотона очень под Давида, но не Давид, был Морис Дени и маленький Домье, множество акварелей Сезанна, короче говоря, там было все на свете, там были даже маленький Делакруа и средних размеров Эль Греко. Там были огромный Пикассо периода арлекинов, были два ряда Матиссов, большой женский портрет Сезанна и еще несколько маленьких Сезаннов[211]211
  Стайн Гертруда. Автобиография Элис Б. Токлас. С. 18–19.


[Закрыть].

Салоны Стайнов необычайно способствовали распространению идей и образов постимпрессионизма и фовизма. Совсем не похожие на другие парижские салоны того времени, эти встречи предлагали зрителю открыть для себя новое искусство, проникнуться им и прочувствовать его, и вместе с тем давали возможность непосредственно познакомиться с самими его создателями, которых Стайны лично поддерживали и продвигали. Иными словами, эти вечера давали поклонникам искусства уникальный шанс увидеть картины «вживую» и по-настоящему оценить их – и это в то время, когда репродукций произведений современной живописи почти не существовало, а те немногие, что можно было найти, были лишь черно-белыми.

Примечательно, что именно в салоне у Лео и Гертруды впервые встретились два величайших художника, живших и работавших тогда в Париже – Анри Матисс и Пабло Пикассо. Фернанда Оливье вспоминала: «Матисс был тогда в зените и, выступая идеологом своего стиля, ревниво защищался от нападок Пикассо. Он выражался очень ясно и со знанием дела и поэтому всегда стремился убеждать собеседников»[212]212
  Olivier Fernande. Picasso et ses amis. P. 182–183.


[Закрыть].

По впечатлениям Лео,

Пикассо и Матисс были полностью противоположны друг другу. Бородатый Матисс, у которого все было правильно, в аккуратных очках, умный, легко ведущий беседу, слегка застенчивый, в безукоризненном мире которого все на своих местах – и внутри его, и во всем, что его окружает. Пикассо – молчаливый, за исключением моментов отдельных вспышек, работа его совершается без какого бы то ни было плана, но с немедленной реакцией, когда интуиция приводит его в возбуждение, после которого наступает пустота, и длится она до следующей вспышки[213]213
  Мейлер Норман. Пикассо. Портрет художника в юности.


[Закрыть].

Как минимум на эмоциональном уровне Лео явно больше симпатизировал Пикассо: «Как-то Матисс заявил, что Сезанн был „отцом для всех нас“, – вспоминал он, не удержавшись от язвительного замечания, – но он совершенно упустил из виду, что феникс Пикассо развился безо всякого отца!»[214]214
  Stein Leo. Notes on Pablo Picasso // The New Republic. 1924. April 23. P. 229–230.


[Закрыть]

Однако едва ли Пикассо и Матисс на самом деле были «полностью противоположны друг другу»: они не только организовали в 1918 году совместную выставку в галерее Поля Гийома, но и иногда проводили совместно досуг, о чем сам Анри Матисс писал Гертруде Стайн: «Пикассо занялся верховой ездой, и мы теперь катаемся вместе»[215]215
  Письмо Анри Матисса Гертруде Стайн, 3 сентября 1913 г. // Матисс Анри. Заметки живописца: Сб. статей и писем. СПб.: Азбука, 2001.


[Закрыть].

В 1912 году Гертруда смогла опубликовать свои очерки о Пикассо и Матиссе в журнале Camera Work, причем помощь в организации этой публикации оказала ее бывшая возлюбленная Мэй Букстейвер, которая к тому времени вышла замуж и активно занималась общественной деятельностью[216]216
  См. предисловие Ильи Басса к книге Гертруды Стайн «Q.E.D.» (с. 10–11).


[Закрыть].

В начале своей карьеры художники регулярно посещали квартиру Стайнов, однако к началу 1910-х годов, по мере того как они получали все большее признание, их можно было все реже видеть на улице Флёрю. В 1909 году Матисса стала поддерживать галерея Бернхейм-Жён (Bernheim-Jeune), а Пикассо в 1912 году начал представлять галерист Даниэль-Анри Канвейлер (Daniel-Henry Kahnweiler, 1884–1979): участь бедных художников для них навсегда осталась в прошлом. Д. – А. Канвейлер вспоминал, как в 1907 году впервые посетил мастерскую П. Пикассо: «Я немедленно купил несколько картин Пикассо, на которые, должен заметить, больше никто не претендовал. Не было нужды заключать контракт или что-нибудь в этом духе, поскольку никто ничего у него не покупал».

Не совсем «никто» – Стайны покупали. Но они покупали только для себя, то есть сравнительно немного работ, а Пикассо работал очень быстро, картин, гуашей и рисунков у него было сотни, и Д. – А. Канвейлер стал первым, кто занялся его коммерческим продвижением.

Вдохновляясь творческим примером окружавших ее художников, стремясь стать равноправным членом их общества, Гертруда Стайн решила всерьез заняться литературой и в 1909 году опубликовала свое первое произведение в издательстве Grafton Press. Это была книга «Три жизни», несколько лет назад изданная и в переводе на русский язык[217]217
  Стайн Гертруда. Три жизни. М.; Тверь: Kolonna Publications, 2006.


[Закрыть].

Лео считал себя главным знатоком современного искусства в семье – и тем, кому следует держать в руках перо. Лео, однако, всегда писал неуверенно. Его теоретические сочинения – объемный трактат об Андреа Мантенья, о работе над которым он заявил еще во Флоренции, а также цикл критических статей, который просил его написать Альфред Стиглиц (Alfred Stieglitz, 1864–1946), так и остались незавершенными. Лео, заложник своего энциклопедичного ума, оказался неспособен изложить собственные теории на бумаге с той легкостью, с какой он делал это на встречах на улице Флёрю, его теоретические труды никогда не отличались той яркостью, которой выделялись его рассказы на субботних вечерах.

Ил. 60. Гертруда Стайн, 1903 г. Фотограф неизвестен. Фото воспроизведено в книге: Renate Stendhal (ed.). Gertrude Stein In Words and Pictures: A Photobiography (Chapel Hill: Algonquin Books, 1989)

Гертруда начала писать и публиковаться сама, и ее успех вызывал у Лео смешанные чувства. Постепенно она пришла к убеждению, что интеллектуальный масштаб ее личности превосходит дарование брата. «И когда я пришла к этому выводу, это стало для нас началом конца; раньше мы были вместе, а теперь – порознь. Постепенно мы виделись все реже», – писала она в середине 1930-х[218]218
  Stein Gertrude. Everybody’s Autobiography.


[Закрыть]. Лео считал литературные устремления Гертруды ребяческими и незрелыми, а только зарождавшийся тогда кубизм, которым искренне восхищалась его сестра, на всю жизнь остался ему чуждым. Но главное, Лео, скорее всего просто на почве гомофобии, не выносил Элис Токлас (Alice B. Toklas, 1877–1967), которая начиная с 1908 года на почти сорок лет стала главным человеком в жизни Гертруды, ее любимой женщиной, музой, конфидентом, редактором, да и просто (хотя «просто» это не бывает) человеком, полностью организовывавшим их быт[219]219
  Malcolm Janet. Zwei Leben: Gertrude und Alice. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 2008.


[Закрыть].

VI

Элис Токлас происходила из обеспеченной семьи евреев польского происхождения, но сама она родилась уже в Сан-Франциско. С Гертрудой Стайн она познакомилась 8 сентября 1907 года, в день своего приезда в Париж. Близость между Гертрудой и Элис была столь всепоглощающей, что, решив издать в начале 1930-х годов мемуарную книгу, Стайн назвала ее – уникальный случай в истории культуры! – «Автобиография Элис Токлас». Именно эта книга – ее четырнадцатое опубликованное произведение – стала поворотной в литературной карьере Гертруды Стайн, принеся ей всемирную известность. Вот какими словами завершается эта книга:

Вот уже не первый год самые разные люди, в том числе издатели, уговаривают Гертруду Стайн написать автобиографию и она им обычно отвечала: «Да нет, вряд ли». Она стала подначивать меня и говорить, что, вот, если бы я написала автобиографию, это было бы здорово. «Только подумай, – говорила она мне, – какую кучу денег ты могла бы заработать». И стала выдумывать названия для моей автобиографии: «Моя жизнь с великими», «Как я сидела с женами гениев», «Двадцать пять лет с Гертрудой Стайн». Потом тон у нее стал серьезным и она сказала: «Да нет, послушай, я серьезно, ты просто обязана написать автобиографию». В конце концов, она взяла с меня слово, что если этим летом у меня будет время, я сяду и напишу автобиографию.

Примерно шесть недель тому назад Гертруда Стайн сказала: «Сдается мне, ты никогда не сядешь за эту автобиографию. Знаешь, что я намерена предпринять? Я хочу написать ее за тебя. Я хочу написать ее так же просто, как Дефо когда-то написал автобиографию Робинзона Крузо». Так она и сделала, и вот вам эта книга[220]220
  Стайн Гертруда. Автобиография Элис Б. Токлас. С. 339.


[Закрыть].

Вся эта книга, повторим, написана от лица Элис; Гертруда упоминается там на каждой странице, но всегда в третьем лице.

Как и Стайны, Элис Токлас была еврейкой, и этот факт едва ли был случайным. Принято считать, что Гертруда Стайн выросла в настолько ассимилированной семье и так далеко ушла от еврейства и иудаизма, что никакой роли в жизни и творчестве ее происхождение не играло. Действительно, в «Автобиографии Элис Токлас» об этом не говорится вообще, а слова «еврей», «иудаизм» и их производные не упоминаются ни разу. Линда Вагнер-Мартин указывает, что имевшееся в черновиках романа «Становление американцев» прилагательное «еврейский» Гертруда в процессе правки постепенно заменяла на «германский». Так же она поступила и с именами, так что к концу работы над романом в тексте едва ли остались ощутимые сведения о том, что речь идет о еврейских семьях[221]221
  Wagner-Martin Linda. Favored Strangers. New Brunswick: Rutgers University Press, 1995.


[Закрыть]. Такая позиция писательницы удивила многих ее современников. В письме к Александру Вуллкотту в сентябре 1933 года Торнтон Уайлдер, тогда еще лично не знакомый с Гертрудой Стайн, спрашивал:

Ил. 61. Обложка книги Гертруды Стайн с фотографией автора и Элис Токлас. Gertrude Stein. The Autobiography of Alice B. Toklas (London: Penguin Books, 2001)

Я полагаю, ты прочел [Автобиографию] Элис Б. Токлас. Так вот, Гертруда Стайн – крупная, спокойная, приятная дама, не так ли? Не предубежденная, не обращающая внимания на мнение остального мира – будь оно хорошим или плохим. Тогда почему она никогда не упоминает, что она или мисс Токлас – еврейки? И почему в той куче страниц, которые я оказался в состоянии осилить из тысячестраничного произведения Становление американцев, она не упоминает, что семья, которую она анализирует в таких деталях, есть семья еврейская. И почему, присваивая фиктивную фамилию для своей семьи, она придумывает такую, которую едва ли можно назвать еврейской?![222]222
  Thornton Wilder to Alexander Woollcott, September 16, 1933 // Papers of Alexander Woollcott, Houghton Library, Harvard University, Cambridge, MA.


[Закрыть]

Лео откровенно вспоминал: «Я настрадался от еврейского комплекса, от ощущения того, что я – еврей. ‹…› Я был единственным еврейским мальчиком в классе»[223]223
  Journey into the Self: Being the Letters, Papers and Journals of Leo Stein. P. 175.


[Закрыть].

Норман Мейлер, как и они, – американский интеллектуал еврейского происхождения, заметил: «будучи выходцем из немецко-еврейской семьи, Лео был настолько неевреем, что был почти антисемитом. И это единственное, в чем они совпадали с сестрой»[224]224
  Мейлер Норман. Пикассо: Портрет художника в юности.


[Закрыть].

Это утверждение видится весьма спорным.

Действительно, Гертруда не посещала синагогу, не соблюдала никаких традиций иудаизма, не знала ни иврита, ни идиша, не состояла ни в каких еврейских организациях, коих как в США, так и во Франции было и есть огромное количество, и, насколько известно, никогда не посещала Палестину/Эрец-Исраэль. Вместе с тем в 1896 году, будучи двадцатидвухлетней студенткой колледжа, Гертруда получила задание написать сочинение на вольную тему и подала эссе под длинным названием «Современный еврей, который отказался от веры своих отцов, может в разумных пределах и постоянно верить в изоляцию». Это сочинение, к сожалению, никогда не переводилось на русский язык, да и по-английски впервые было опубликовано в малотиражном лингвистическом журнале в 2001 году[225]225
  Stein Gertrude. The Modem Jew Who Has Given up the Faith of His Fathers Can Reasonably and Consistently Believe in Isolation [1896] // Proceedings of the Modern Language Association. 2001. Vol. 116. No. 2. P. 416–428.


[Закрыть]. Изучение этого текста в корне меняет сложившиеся представления о тотальной индифферентности Гертруды Стайн ко всему еврейскому и уж тем более о якобы присущем ей «антисемитизме». Эссе, фрагменты которого публикуются здесь по-русски впервые, демонстрирует некоторые познания Гертруды в Библии и в еврейской традиции, ее раздумья над причинами ухода от иудаизма значительной части еврейства и, самое главное, ее искреннее беспокойство за сохранение еврейского народа в будущих поколениях!

«Современный еврей в значительной степени отошел от веры своих предков», – констатировала Г. Стайн, и применительно к США 1896 года это, конечно, было верно. По ее мнению, это произошло по нескольким причинам:

Во-первых, на евреев оказал огромное влияние всеобщий скептицизм, который распространился в нашу эпоху среди всех слоев общества – это объясняется тем, что ввиду их высоких умственных способностей и формализма их религии они естественным образом легко воспринимают революционные идеи и быстро учатся скептицизму во всех его проявлениях. Те, кто по своему складу больше тяготеет к религии, начали по-своему отступать от своей прежней веры.

Стремление уйти от религии Гертруда Стайн объясняет тем, что сама религия «превратилась в мертвую формальную оболочку с пустым содержимым, лишенным жизни». Ничего особенного в этом мнении нет, так и тогда, и сейчас рассуждали и рассуждают многие. Обратим внимание на высказанное Г. Стайн, в общем, националистическое утверждение о заведомых интеллектуальных талантах представителей еврейского народа как таковых. В книге «Les Précieux», вышедшей спустя семьдесят лет после того, как Г. Стейн написала это эссе, Бернар Фей (Bernard Fay, 1893–1978) уделил дружбе с Гертрудой отдельную главу, назвав ее «Запах розы»[226]226
  Fay Bernard. Les Précieux. Paris: Librairie Academique Perrin, 1966. P. 135.


[Закрыть]. Рассказывая о совместных долгих прогулках и происходивших тогда дискуссиях, он вспоминал, как Гертруда повернулась к нему, посмотрела прямо в глаза и сказала: «Выложи правду, Бернар, признайся, ты чересчур умен, чтобы не быть евреем». В контексте настоящего обсуждения важно не то, что эти подозрения был как раз совершенно беспочвенны, а то, что при подобном отношении к евреям Гертруде, больше всего ценившей в людях именно пытливый ум, не было никаких резонов отрицать свое еврейство или уходить от него.

Возвращаясь к ее эссе, перейдем к главному. Указав, что «к духовным причинам отхода от древней веры добавляется и чисто практическая невозможность в наш бурный девятнадцатый век соблюдать шаббат, отмечать религиозные праздники, держать посты и проводить длинные молитвы, готовить пищу и содержать домашнее хозяйство по закону веры – то есть стало невозможно поддерживать все те традиции семейной жизни, что так долго служили сохранению единства народа», Гертруда делает вывод, который отнюдь не был единственно возможным из вышесказанного:

Эти изменения сегодня несут в себе опасность для жизнеспособности и будущего всего народа. Ныне еврей благодаря своему умению обращаться с деньгами и стремлению опираться на родовые связи сумел достичь зримого могущества. Поэтому, с одной стороны, перед ним приоткрылись двери христианского мира, и теперь иноверец рад быть его другом, но, с другой стороны, огромное влияние еврейского народа вызывает к жизни старые предубеждения и неприязнь к еврею, и сейчас есть ощущение, что грядет худший антиеврейский кризис в истории. Примерами этим процессам могут служить и те идеи, которые сейчас так популярны в Германии, и недавний антиеврейский бунт в Париже, и недавняя волна эмиграции из России.

Разумеется, в приведенной цитате обращают на себя внимание пророческие слова о том, «что грядет худший антиеврейский кризис в истории», написанные почти за полвека до Холокоста! Однако заметим и первую фразу абзаца – перечисленные Г. Стайн изменения «несут в себе опасность для жизнеспособности и будущего всего народа»; этот процесс, какими бы естественными ни были его причины, виделся ей опасным именно исходя из перспективы общенационального будущего. В попытке найти решение очерченной ею проблемы Г. Стайн дезавуирует важность традиций, которые принято считать проявлениями еврейской этнокультурной самобытности:

Нельзя сказать, что традиции и ритуалы, которые несут в себе память о великих событиях в истории еврейства, могут повлиять на жизнеспособность народа, для которого они – лишь его возвышенные символы.

Раз так, то проблеме нужно найти какое-то другое решение, и 22-летняя Гертруда Стайн предлагала их два, совершенно разных и, если следовать авторской логике, взаимодополняющих.

Во-первых, Гертруда признает право на уход еврея из общины, к которой он как бы принадлежит по рождению, но этот уход превращался у нее в начало пути подлинного гуманистического миссионерства:

Следует признать право еврея на обособленную жизнь неотъемлемым, принадлежащим ему от рождения. Пусть он не отказывается от него и не наносит тем самым ущерб самому прекрасному, что есть в нем самом; пусть лучше его чувства обратятся к достижению высоких задач, и пусть он даст своему народу новую цель – распространять всеми силами идеалы благородного братства между людьми. Пусть он все же остается евреем, хоть иудаизм для него теперь уже не вера, а религия дерзания. Пусть иудаизм будет означать братское единение людей, разделяющих одни благородные цели и великие дела. Так еврей будет оставаться евреем, выполняющим высокую миссию.

Во-вторых, признавая несомненное право евреев на выход из общины, она выступила категорически против их, казалось бы, фундаментального права на свободу любви и выбора тех, с кем они создают семьи. Тезис Гертруды в этой связи весьма радикален и не оставляет места двусмысленностям:

Еврей может вступать в брак только с евреем. Он может иметь деловые отношения с иноверцами, он может работать и отдыхать вместе с ними, может посещать их школы и подчиняться их указаниям, но в сакральном пространстве дома, в священном кругу семьи и других родных еврей должен быть только с евреями. Для иноверца там нет места. Все – и самые консервативные, и самые либеральные евреи – сходятся на том, что запрет смешанных браков есть основа иудаизма. Действительно, смешанные браки означали бы гибель еврейского народа. Дети, родившиеся во втором поколении в таком браке, – это уже иноверцы с еврейской кровью, а в третьем поколении от иудаизма уже не остается и следа, и еврей полностью превращается в иноверца. С этим единодушно согласны все – разногласия могут касаться лишь того, насколько близко еврей может общаться с иноверцами, если он хочет не нарушать законов и предписаний веры.

Гертруда так и не стала матерью, но сформулированное ею весьма неочевидное для современного человека кредо – «в сакральном пространстве дома, в священном кругу семьи и других родных еврей должен быть только с евреями» – она выполнила, создав семью именно с Элис Токлас – такой же, как она сама, американской еврейкой. Что же касается «религии дерзания», то вначале таковой стала поддержка самого передового искусства того времени, а затем – литературное творчество. С течением времени Гертруда Стайн была признана классиком американской литературы и эссеистики, и именно в этом качестве была выбрана Энди Уорхолом для включения в цикл его работ «Десять великих евреев XX века». Женщин в этом цикле всего три: Сара Бернар, Голда Меир и Гертруда Стайн…

Элис была частью всех граней жизни Гертруды Стайн, ее портреты писали Павел Челищев и Дора Маар (Dora Maar, 1907–1997), а сама она, хотя и меньше, чем Лео и Гертруда, также приобретала работы художников, в частности Пикассо[227]227
  Стайн Гертруда. Автобиография Элис Б. Токлас. С. 19.


[Закрыть]. После того как 3 апреля 1914 года Лео окончательно покинул Париж и поселился во Флоренции, в салоне Гертруды и Элис бывали Пабло Пикассо и Анри Матисс, Жорж Брак и Эрнест Хемингуэй, Тортон Уайлдер и Шервуд Андерсон, не говоря уже о людях значительно менее известных… Этот салон не функционировал во время Первой мировой войны, когда Гертруда и Элис скрывались в департаменте Эн (Ain), но после их возвращения в Париж двери квартиры в доме № 27 по улице Флёрю были вновь открыты для многочисленных гостей.

VII

К концу 1920-х – началу 1930-х годов дружба Гертруды Стайн с Пикассо постепенно сошла на нет. Ревность и зависть подруг Пикассо, творческое соперничество и диспуты, намечающиеся различия в политических взглядах привели в середине 1930-х к тому, что они фактически даже перестали видеться друг с другом. Гертруда, однако, снова начала активно поддерживать молодых живописцев и более или менее близко знакомиться с новыми художниками, среди которых были Андре Массон, Хуан Грис, художники-«неогуманисты», в том числе Эжен Берман и Павел Челищев, Пьер Таль-Коат, Бальтюс, Жан Мишель Атлан. Более других она сблизилась с Франсисом Пикабией (Francisco Picabia, 1879–1953), работы которого рекомендовала для участия в выставках в США, в том числе в Художественном институте в Чикаго; она также написала предисловие для каталога его американской выставки. В 1934 году на ее либретто на Бродвее была поставлена опера Вирджила Томсона «Четверо святых в трех действиях», и ее пригласили выступить в США с циклом лекций о литературе и искусстве. Это триумфальное возвращение на родину после тридцати лет отсутствия стало апогеем ее литературной карьеры и вершиной славы.

Франсис Пикабия как минимум дважды писал портреты Гертруды Стайн. На портрете 1933 года перед нами предстает почтенная матрона, торжественно и уверенно восседающая на фоне далеких гор и распахнутого неба, скрестив руки. Облаченная в подобие древнего хитона, устремившая свой будто всевидящий взор мимо зрителя, в бесконечную даль пространства и времени, она полна величия и излучает мудрость. Ее монументальная фигура, такая же гордая и несгибаемая, как горная гряда за ее спиной, словно выросла вместе с ними из тысячелетней каменистой тверди. Ее прямой стан, могучие плечи, крепкие руки излучают первозданную силу, несломленную волю, а в ее строгих и даже суровых глазах читается сама мудрость. Античные одеяния, охватывающие ее тело и раскрывающие руки и плечи, делают ее похожей на служительниц Дельфийского оракула и римских весталок, которые возвышались над мирской суетой, – и от этого в ее образе чувствуется что-то пророческое, мистическое, вневременное. Изобразив Гертруду Стайн в столь ярком, почти эпическом виде, Франсис Пикабия стремился выразить свое восхищение выдающимся умом, проницательностью и беспримерным талантом писательницы, жизнь которой ознаменовала собой целую эпоху.

На портрете, написанном четыре года спустя, художник совсем по-иному представил свою героиню. Перед нами – земная женщина, одетая в кофту с брошкой и мягкий плед, со скромным серым чепчиком на голове. Она стоит, слегка склонившись под тяжестью лет и пережитых впечатлений, устало глядя прямо в глаза зрителям, которые видят ее утомленной, пожилой и немного сгорбленной. Реалистичность полотна, четко выписанные линии, неумолимо выбивающаяся из-под головного убора прядь седых волос, безжалостно и рельефно показанные морщины и складки на лице, уже не скрываемые ни моделью, ни живописцем, – все это подчеркивает земной образ Гертруды Стайн, повидавшей и узнавшей многое на своем веку и готовой поделиться своими воспоминаниями и мыслями.

Но действительно ли сломили и высушили ее эти годы? Нет – в ее крупных, выразительных глазах ощутим стальной, волевой и гордый блеск незаурядного ума, складки на лбу выдают не столько старость, сколько напряжение творческой мысли. Она – все та же яркая, независимая и своенравная натура, вся жизнь которой – творческие искания и интеллектуальные открытия. Да, годы не пощадили ее – но и она не пощадила годы, выжав из них все впечатления и знания, которые они только могли дать ей. И теперь, пусть и усталая, пусть и не молодая, но она все так же гордо смотрит в лицо своим читателям, словно преображенная временем, неповторимая и несломленная… Картина была закончена в 1937 году, жить Гертруде оставалось еще около десяти лет.

Гертруда Стайн, которая открыто поддерживала режим маршала Петена, как до этого – фалангистов Франко в Испании (в 1941 году она даже перевела 180 речей маршала Петена на английский язык), провела годы войны вместе с Элис Токлас в небольшом городке Кюло в предгорьях Альп[228]228
  Malcolm Janet. Two Lives: Gertrude and Alice. New Haven: Yale University Press, 2007. P. 25 и далее, а также p. 106.


[Закрыть]. Хотя многие евреи – жители этого городка, включая детей, были депортированы в Освенцим, Гертруда и Элис не подвергались никаким преследованиям. Их покровителем был стародавний знакомый, профессор американской истории в Коллеж де Франс Бернар Фей, ставший в мае 1941 года руководителем Национальной библиотеки и видным функционером режима Виши. Одержимый в своем преследовании масонов, во всемирный заговор которых он верил, Бернар Фей был лично виновен в гибели сотен людей. В августе 1944 года он был арестован, судим и приговорен к бессрочной каторге с конфискацией имущества; ему удалось бежать в 1951 году и добраться до Швейцарии при помощи Элис Токлас. Гертруды Стайн к тому времени не было в живых, она умерла спустя год с небольшим после окончания Второй мировой войны. Бернар Фей был помилован президентом Франции Рене Коти в 1959 году. Элис Токлас пережила Гертруду Стайн более чем на два десятилетия. Свою настоящую автобиографию она все-таки написала и издала в 1963 году, но сюжетно книга заканчивается 1946 годом, уходом из жизни ее Гертруды[229]229
  Toklas Alice B. What Is Remembered. New York: Holt, Rinehart and Winston, 1963. В нью-йоркском журнале «Слово» (№ 71, 2011) в переводе на русский язык И. А. Басса опубликован фрагмент этой книги, пока целиком по-русски не изданной.


[Закрыть].

Ил. 62. Мемориальная доска на доме № 27 по улице Флёрю в Париже, где жили Гертруда Стайн и Элис Токлас. Фото Алека Д. Эпштейна

Перед отъездом Лео в Италию в 1914 году (насколько известно, за всю последующую жизнь они встретились всего единожды, причем случайно) брат с сестрой провели раздел коллекции, тем самым положив конец одному из самых значительных собраний произведений искусства того времени. Альфред Барр (Alfred Barr, 1902–1981), первый директор Музея современного искусства в Нью-Йорке, верно подметил, что «на протяжении двух лет – с 1905 по 1907 год – Лео Стайн был самым прозорливым и образованным коллекционером произведений живописи XX столетия во всем мире»[230]230
  Barr Alfred H. Matisse, His Art and His Public. P. 57.


[Закрыть]. Однако после 1907 года, когда в изобразительном искусстве появились новые течения (кубизм, а чуть позднее и футуризм), Лео не смог принять их. С нескрываемой грустью он писал в США Мэйбл Фут Уикс:

Я еду во Флоренцию, где царит девственная, нетронутая красота старой школы, еду без единой работы Пикассо и почти без Матисса, забирая с собой лишь две картины и несколько акварелей Сезанна и шестнадцать работ Ренуара. Да, более чем странный багаж для поборника современного искусства, но что Вы хотите – эта битва завершена, и в ней уже очевидны победители и побежденные[231]231
  Письмо Лео Стайна к Мэйбл Фут Уикс, 12 апреля 1904 года // New Haven, Yale University Collection of American Literature, Belnecke Rare Book and Manuscript Library, MSS 78, box 3, folder 55.


[Закрыть].

Лео стал убежденным поклонником «певца красоты» П. О. Ренуара, начав распродавать полотна более авангардных художников из своей коллекции.

Девятнадцать работ Анри Матисса, предоставленных Сарой и Майклом Стайн для выставки в Салоне искусств Фрица Гурлитта (Fritz Gurlitt) в Берлине, не удалось получить обратно из-за перипетий Первой мировой войны. Когда США в 1917 году вступили в войну, немецкие власти конфисковали картины. Датский предприниматель Кристиан Тетцен-Лунд (1852–1936), покупавший работы А. Матисса с конца 1916 года, и норвежский судовладелец Трюггве Саген начали переговоры с Сарой и Майклом Стайн о приобретении этих картин. Подробности этих переговоров неизвестны, но в октябре 1920 года искусствовед Карл Петерсен сообщил в одной из местных газет, что девятнадцать картин прибыли в Копенгаген[232]232
  Petersen Carl V. Henri Matisse. Den Stein’ske Samling hos Tetzen-Lund // Politiken (Копенгаген). 1920. 2 октября.


[Закрыть], после чего были поделены между двумя скандинавскими покупателями (хотя К. Тетцен-Лунд задержал процесс раздела на год, оставив себе в итоге 11 из 19 приобретенных картин). Как справедливо указывал Каспер Монрад в обстоятельной статье, посвященной этому вопросу, «будучи представителями нейтральных стран, они могли быть признаны в качестве покупателей в Германии, в отличие от французов и русских, которые из-за войны не могли вывести полотна из страны, и немцев, лишенных возможности покупать произведения искусства по внутренним причинам»[233]233
  Монрад Каспер. Кристиан Тетцен-Лунд и его коллекция картин // Анри Матисс и выдающиеся датские собиратели. СПб.: Государственный Эрмитаж, 1998. С. 13.


[Закрыть].

Учитывая, что еще около двадцати картин А. Матисса К. Тетцен-Лунд купил непосредственно у самого художника, справедливы были слова К. Петерсена о том, что его коллекция дает «такое полное представление об искусстве Анри Матисса, которое вряд ли уступает впечатлению от посещения второго крупного собрания работ художника – собрания Щукина в Москве»[234]234
  Petersen Carl V. Henri Matisse. Den Stein’ske Samling hos Tetzen-Lund.


[Закрыть].

Позднее Альфред Барр в своей первой фундаментальной обзорной книге о Матиссе назвал Кристиана Тетцен-Лунда «самым крупным коллекционером работ Матисса в десятилетие с 1915 по 1925 год»[235]235
  Barr Alfred H. Matisse, His Art and His Public. P. 199.


[Закрыть]. Однако К. Тетцен-Лунд был, прежде всего, коммерсантом, а не ценителем искусства, и, едва собрав коллекцию, почти сразу же стал перепродавать работы, оказавшиеся в его собственности (Трюггве Саген продал принадлежавшие ему и очень подорожавшие работы А. Матисса еще быстрее, уже в мае 1924 года). Первым, уже в декабре 1922 года, было продано полотно «Радость жизни», купленное Лео Стайном в Салоне Независимых в 1906 году; новый покупатель, американский врач, изобретатель и коллекционер Альфред Барнс (1872–1951) заплатил за полотно 45 тысяч франков, что чуть более чем вдвое превышало сумму, уплаченную К. Тетцен-Лундом тремя годами ранее. В последующие годы Тетцен-Лунд продал и почти все остальные работы Матисса из своего собрания, причем покупателем шести из них был все тот же А. Барнс. Восемь картин Матисса из собрания Тетцен-Лунда приобрел инженер и рантье Йоханнес Румп (1861–1932), сам покупавший, среди многих других, работы этого художника с июня 1914 года. В 1928 году Й. Румп подарил свое собрание, включавшее, в частности, шестнадцать полотен А. Матисса, Государственному художественному музею в Копенгагене, где оно находится и поныне.