Текст книги "Думай как великие. Говорим с мыслителями о самом важном"

– Да, конечно. Эта одна из самых знаменитых аллегорий. Суть ее в том, что мудрец, постигший высокие истины, будет не понят простыми обывателями и скорее всего пострадает от них. Но если он – справедливый и добродетельный человек, он все равно обязан вернуться к узникам и рассказать им об этих прекрасных истинах. Другой, еще более важный смысл аллегории: мы все в некотором смысле живем в такой вот тусклой пещере. Нас окружают вечно меняющиеся, быстро преходящие, малоосмысленные материальные сущности. Что-то вроде блеклых теней на стене пещеры. Но в мире, который мы не видим глазами, а постигаем только разумом и воображением, существуют более высокие, прекрасные, сияющие сущности. Это и есть мир идей.

– Что ж, ты делаешь успехи. Когда я вернусь в Афины, я согласен принять тебя в ученики. Разумеется, то, о чем мы сейчас говорили – лишь основы моего учения.

Анникерид повернулся ко мне, широко улыбаясь, словно говоря «Счастливец! Великий Платон готов взять тебя в ученики. Благодари же его!». Но я не отреагировал, стремясь продолжить разговор.

– Скажи же, мыслитель. А кто сейчас сидит прямо передо мной? Великий философ Платон или идея о философе Платоне? А если и то, и другое одновременно, то почему бы нам не провести опыт? Давай сейчас выбросим все наше серебро за борт. Пусть идея Платона вернется в Афины и снова будет преподавать мудрость, а человека Платона тем временем продадут в рабство, и он сгниет заживо за пару лет, крутя, как мул, жернова мельницы или работая сутками на руднике?

Вероятно, если бы дело происходило много позже, в платоновской Академии, философ ударил бы меня небольшим хлыстом: уж очень ему набил оскомину такой или похожий контрдовод, слышанный им сотни раз. Но сейчас он лишь раздраженно покачал головой.

– Пока человек жив, он и идея о нем неразделимы. И все же, – и это главное, чем мы отличаемся от неразумных животных, – уже при жизни, благодаря разуму нашей души, мы можем хотя бы ненадолго увидеть, распознать сокрытый мир идей, прикоснуться к нему.

– Пожалуйста, философ, приведи пример такой прекрасной идеи!

– Возьми любую вещь на свете. Например, этот корабль. Когда ты вчера узнал о том, что меня выдворят с Сицилии на корабле, точно ли ты себе представлял именно это судно?

– Конечно, нет.

– Но ведь в целом ты понимал, что имеется ввиду под кораблем, для чего он нужен, как выглядит?

– Безусловно, понимал.

– Иными словами, в твоем уме всегда существовала идея о корабле. И даже в раннем детстве, еще ни разу не видя кораблей, когда взрослые говорили о них, ты хотя бы в общем их представлял. Вот другой пример. Когда лекарь говорит о болезни, имеет ли он в виду недуг конкретного человека?

– Полагаю, что нет. Описание болезни есть обобщение ее наиболее характерных признаков.

– Именно. Давай же отвлечемся от частностей и рассмотрим вещи более возвышенные. Что такое Эллада? Ведь такого единого государства никогда не было. Греки расселились по миру, как лягушки по берегам пруда. Основали сотни независимых полисов, каждый со своими законами. Как же мы можем определить нечто как «эллинское»? Допустим, эллинское – это все, что связано с греческой культурой. Например, язык. Но существуют разные диалекты греческого. Далее, темнокожий раб, привезенный в Афины ребенком, и говорящий на греческом как на родном – разве он эллин? А чистокровный афинянин, заброшенный на чужбину и забывший язык (или, например, немой) – варвар? Понятно, что нет. Как ни старайся, не дашь точного определения понятию «эллинский». А между тем, мы все так или иначе понимаем, о чем идет речь. Потому что осознаем идею об Элладе.

Я слушал великого эллина и думал о том, как много споров, суждений, аналогий будет рождать учение Платона об идеях вплоть до сегодняшнего дня. С одной стороны, оно слишком умозрительно. Как потрогать, попробовать на вкус, провести химический анализ идеи, которой физически вроде бы не существует? С другой – это поразительный и во многом точный взгляд на мир. Платон говорит, что предмет – преходящ, идея – вечна. Возьмем собаку. Она реальна, а идея о ней не может ни кусаться, ни лаять. Но пройдет несколько лет, эта собака умрет, родится другая. Почему она будет почти такой же? Потому что во всех собаках есть генетический код. Но, расшифровав код зародыша, точно ли мы будем знать, какая из него получится собака? Нет, лишь приблизительно. Потому что ДНК – это не то же, что компьютерная программа. Скорее, это нечто вроде идеи о собаке.

Другой пример. Допустим, я работаю в Apple. Что такое эта компания? Юридическое лицо? Но ведь оно может перерегистрироваться в любой день. Детище Стива Джобса? Но он уже умер. Компания, которая производит смартфоны с логотипом яблока? Их делают на фабриках в далеком Китае. Сообщество творческих людей в головном офисе в Кремниевой Долине? Но сотрудники корпорации ежедневно приходят на свои рабочие места и покидают их. А еще они все недавно переехали в новый офис. Так что же, в конце концов, есть компания Apple, если не платоновская идея о ней?

Я отвлекся от мыслей и спросил философа, который в эту паузу отпил воды из амфоры:

– Как же в таком случае строится наш мир?

– Он состоит из трех уровней. Первый, низший уровень – это материальные предметы. Те самые тени из пещеры. Их во Вселенной больше всего: ведь одна идея воплощается во множестве объектов, но никогда не бывает наоборот – чтобы один материальный предмет относился к нескольким идеям. Первый уровень мира мы постигаем как животные – одними лишь органами чувств: зрением, обонянием, слухом. Второй уровень – начало мира идей. Здесь пребывают идеи, прямо связанные с предметами. Представления о них живут в человеческом разуме, и для их постижения достаточно простой логики и воображения, они не требуют большой работы. Третий, высший уровень Вселенной имеет совершенную, божественную природу. Это изначальная суть идей, возникшая в момент их рождения, определенная Творцом. Только великие философы и истинные мыслители могут своим разумом пусть ненамного, но проникнуть в него.

– И только такие, сверхразумные люди достойны быть во главе государства?

– Совершенно правильно. Все беды этого мира – в том, что обществом и государствами управляют люди, которые не способны на это.

– Что же тогда представляет собой идеальное государство?

– Из трех уровней состоит не только наша Вселенная. Из них также состоит душа каждого человека, и, соответственно, на них же должно быть разделено гармоничное, правильное общество.

– Как это можно осуществить в реальной жизни?

– Государства, которые существуют сейчас, обычно раз за разом проходят один и тот же цикл, а затем возвращаются в исходную точку, не обнаружив при этом никакого прогресса. Они начинают как аристократия, которую я считаю относительно справедливой формой правления. Но затем они вырождаются в олигархию – власть узкой группы людей, замешанную на личных связях и деньгах. Народ начинает бедствовать, восстает, и так возникает демократия. Но она лишь кажется справедливой. Суд в Афинах над Сократом прошел при полном согласии большинства. Демократия похожа на базар, где мелькает великое множество разных цветов, но наверх поднимаются посредственности. Народ устает от демократии и голосует за единственного правителя, который поначалу еще притворяется мудрым, добрым и справедливым, но вскоре обнаруживает свою тираническую сущность. После смерти тирана или заговора против него власть вновь становится аристократической, и весь цикл повторяется с начала.

– Не могу согласиться с твоими взглядами на демократию. Но предположим, что ты прав, и демократия не идеальна. Что же тогда представляет собой подлинно идеальное государство?

– Я уже упоминал, что душа человека тоже состоит из трех уровней. Низший (назовем это желудком души) стремится к чувственным удовольствиям – к еде, деньгам, телесным наслаждениям. Эти ценности являются главными для ремесленников и землепашцев. Они должны образовать первый слой общества – «железный», их можно назвать производителями. Второй уровень души человека подобен сердцу. Для тех, кто поднялся над низменным, смыслом становится служение обществу. Они следят за порядком в государстве и защищают его от внешних врагов, и это серебряный слой общества. Наконец, третий уровень – это разум. Люди, достигшие высшей мудрости и полностью отринувшие все земное и суетное. Таких людей никогда не бывает много, но именно они есть «золото» народа, и им надлежит быть правителями идеального государства. Заметь: когда я делю общество на три уровня, я не имею в виду, что представители более высокого сословия получают больше благ или зарабатывают больше денег, чем представители низкого. Все люди, независимо от уровня, должны жить в примерно одинаковом, среднем достатке: так им не придется ни испытывать страдания от нехватки чего-либо, ни подвергнуться искушениям чрезмерного богатства, которое приводит к утрате интереса к своему делу.

Наконец, основа идеального государства – это совершенно иной подход к воспитанию детей. Беда нашего общества в том, что дети растут в неравных условиях: дети богачей, имея все, вырождаются духовно, а дети бедняков не получают хорошего образования. В моем идеальном государстве детей будут забирать у их родителей сразу после рождения. Никто, даже правители, не будут знать, кто чей ребенок. Детей будут растить всех вместе «стражники» под присмотром философов. До некоторого возраста за ними будут внимательно наблюдать. Затем детей разделят сообразно их талантам: наиболее умные станут философами и будущими правителями; ловких и смелых будут воспитывать стражниками, детей со способностями к ремеслам – производителями. Население государства не должно расти, дабы не истощались его ресурсы, а ведь детей обычно рождается больше, чем умирает стариков. Поэтому детей самых бездарных и не способных ни к чему следует во сне относить в пещеру и там безболезненно, втайне от общества, умерщвлять. Поскольку никто не знает, кто чей родитель и где чье дитя, сделать это стражникам будет нетрудно. Что касается браков, то я полагаю, что они должны заключаться только внутри сословий. Самые достойные люди – умные талантливые мужчины солидного возраста и молодые красивые здоровые девушки – должны сочетаться браком по своей воле и быть образцом семьи. Государству следует заботиться, чтобы от таких пар рождалось как можно больше детей. Посредственным гражданам можно жениться только вслепую, по жребию: государству не нужно, чтобы у них было слишком много детей.

– Платон, все вроде бы кажется логичным. Но будут ли счастливы граждане такого государства?

– Счастье отдельного человека – ничто по сравнению с благом всего общества. В индивидуальном счастье людей для хорошей организации государства нет особой потребности.

– Однажды в далеких лесах северной Европы жил один тиран, который называл себя фюрером и излагал идеи об идеальном обществе, в чем-то схожие с твоими. Но даже он не догадался тайно убивать не самых перспективных детей. В этом ты его, пожалуй, превосходишь.

– Не знаю, о чем ты говоришь. Однако скоро стемнеет, ветер крепчает и становится холоднее. Пожалуй, нам пора готовиться ко сну.

Анникерид принес нам всем троим что-то вроде тонких одеял из овечьей шерсти. Когда совсем стемнело и стали видны яркие южные звезды, мы втроем легли, укутавшись в них, прямо на палубе. Гребцы также получили команду поднять весла, опустить парус и готовиться ко сну. В те времена суда, шедшие вдоль берега, пришвартовывались на ночь к пристани, а на тех, что оставались в открытом море, простые моряки спали прямо на палубе, вперемешку, не раздеваясь.

Не прошло и получаса, как на корабле уже уснули все, не считая дозорных. Один я без устали раздумывал о разговоре с Платоном. Он был глубоко образован, а его учение об идеях и аллегория пещеры были гипнотически яркими – хоть и спорными, но в своем роде гениальными. Сама личность Платона, его взгляд, и даже то, как он говорил, производили сильное, убедительное впечатление. В своих более поздних работах он даже пришел к пониманию, что материальный мир состоит не просто из микрочастиц, атомов, как утверждал еще до него Демокрит. Платон связал атомы по несколько штук в правильные объемные структуры, которые и определяют свойства веществ, дав тем самым почти точное описание молекул.

Но вместе с этим его рассуждения об идеальном государстве, как мне показалось, граничили с безумием. Как гений и сумасшествие могут столь органично уживаться, буквально перетекать из одного в другое? Или это все-таки не сумасшествие? Может быть, я зря понял все так буквально? Идея заставлять людей заниматься тем, к чему они объективно наиболее способны, а не тем, что модно и престижно, как принято в наши дни, возможно, не лишена здравого зерна: взять хотя бы то, сколько людей, погнавшись за деньгами, начинают ненавидеть свою работу. Или евгеника – отбор «лучших» генов. Конечно, убийство «неправильных» детей – абсурд. Но разве вся система нашего общества не заточена на то, чтобы делать немногих «звездами», а остальных, менее талантливых, неудачниками? А увеличение рождаемости в «качественных» парах? В процветающем государстве Сингапур существует щедрая финансовая поддержка детей в семьях с высоким уровнем образования родителей, а бедных иммигрантов, наоборот, там всячески стимулируют не заводить детей вообще. При этом они считают это не евгеникой, а прогрессивным социальным подходом.

Не уверен, что даже после обстоятельной беседы я сумел по-настоящему понять Платона. Но меня утешало то, что его, похоже, никто в истории так до конца и не понял. И именно в этом секрет вечного, неугасающего интереса к его трудам.

Я проснулся утром под крики чаек, которые целой стаей вились над кораблем. В полдень мы причалили к берегу острова Мальта: он лежал в стороне от нашего маршрута, но мы зашли сюда, чтобы продать на большом местном рынке часть товаров.

На Мальте я сошел с корабля, тепло попрощавшись с Анникеридом. Платону капитан приказал на время стоянки спуститься в трюм к другим рабам, чтобы не вызывать ни у кого ненужных вопросов.

Я знал, что все закончилось хорошо. По прибытии на Эгину Анникериду удалось выкупить Платона из рабства, и они вместе вернулись в Афины. Там Платон основал новую школу, гораздо масштабнее предыдущей, назвав ее Академией (в честь героя мифов Академа). Академия Платона стала первым в истории полноценным университетом, в котором лучшие преподаватели обучали основам всех известных в ту эпоху наук самых талантливых студентов, самым знаменитым из которых стал Аристотель. Академия продолжала работать еще несколько столетий после его смерти. Платон же прожил до восьмидесяти лет, был богат, уважаем, написал много работ. Еще дважды (как ни странно!) он ездил в Сиракузы по приглашениям новых правителей города; оба раза покинул их, снова не снискав расположения – но, к счастью, хотя бы не в кандалах. В преклонном возрасте Платон не был счастлив: страдал депрессиями; полагал, что работы его так и остались не поняты никем, кроме узкой прослойки учеников-интеллектуалов.

Он не знал, что время его идей тогда еще просто не пришло.

Платон – это исходная точка, начало как древней, так и современной философии. Если бы Платона не существовало, вся мировая мысль пошла бы в каком-то ином направлении. Почти все видные мыслители следующих двух тысячелетий упоминали Платона: одни горячо спорили с ним, другие всемерно им восхищались.

Но мимо работ Платона до сегодняшнего дня не прошел, пожалуй, ни один философ в истории. Некоторые из них говорили, что вся последующая история европейской мысли – это лишь «заметки на полях платоновских диалогов».

Глава 8
Наука начинается здесь (Аристотель)

Место: Пелла, Македония (современная северная Греция, город Пела)

Время: 342 год до нашей эры

По сравнению с прекрасными Афинами с их блистательной архитектурой, это место казалось далеким от цивилизации. Здешние города напоминали деревни или, в лучшем случае, поселки. Правда, природа была намного богаче, чем на каменистом юге Греции: ярко-зеленые, почти изумрудные холмы, тенистые рощи, плодородные поля, пусть и перемежающиеся болотами.

Миновали опустошительные Пелопонесские войны, в результате которых Спарта взяла верх над Афинами. На самом деле в них с треском проиграла обедневшая во всех смыслах вся эллинская цивилизация. В то время Персия могла легко взять у греков реванш за былые поражения, покорив их почти без сопротивления, если бы сама не была раздираема внутренними конфликтами.

И именно тогда на главную сцену Греции вышла сила, которую еще недавно никто не принимал в расчет. Македония, беднейшая северная область Эллады, населенная безграмотными пастухами, чьи эллинские гены наполовину перемешались с фракийскими. Регион, который любая армия прежде проходила без сопротивления, в правление сильного и необузданного царя Филиппа всего за пару десятилетий превратился в мощную державу, легко покорившую соседние страны, и теперь грозившую самим Афинам и Спарте.

В одном местечке на севере Греции, которое позже завоюет царь Филипп, родился мальчик, которому суждено было внести наибольший вклад в развитие науки за всю историю античности. Его отец был прекрасным врачом, отлично образованным и уважаемым: Филипп даже пригласил его стать своим личным лекарем. Аристотель (так звали мальчика) вырос при македонском дворе, но идти по стопам отца, несмотря на отличные способности к медицине, не хотел. В 17 лет он приехал учиться философии в Афины, в Академию Платона, где сперва стал самым ярким выпускником, а потом и знаменитым преподавателем. Поначалу он был предан великому Платону как духовному отцу, но с годами его взгляды все больше расходились с воззрениями учителя. Аристотель провел в Академии около двадцати лет.

Все изменилось после смерти Платона, когда Аристотелю, самому достойному, не позволили возглавить Академию. Ему ставили в вину частые споры с учителем, хотя истинная причина, скорее всего, крылась в его провинциальном происхождении. Обидевшись на коллег, Аристотель решил покинуть Афины, и тут как нельзя кстати пришлось щедрое приглашение царя Филиппа, наслышанного о мудрости Аристотеля, стать наставником его сына-подростка Александра и других знатных македонских юношей. Аристотель был относительно молод – ему не было и сорока, – он недавно женился и нуждался в средствах. Он принял предложение Филиппа с воодушевлением и к описываемому моменту уже около двух лет успешно служил наставником царевича.

Я прибыл в Македонию накануне встречи с ним, немного заранее, поскольку хотел осмотреть перед закатом Пеллу – древнюю столицу страны, до наших дней не сохранившуюся. Еще издалека город был прекрасно различим: на фоне леса и болот, заросших низким кустарником, возвышался холм с невысокими крепостными стенами, а над ними – большой дворец с широкими мраморными колоннами, пусть и без особенной отделки. Однако по сравнению с Афинами Пелла выглядела скромно: всего несколько тысяч жителей и пара километров в диаметре. Помимо дворца, других величественных зданий или храмов в городе не было. На узких улочках Пеллы стоял резкий запах коровьего навоза и слышался постоянный звон молотов из многочисленных маленьких кузниц и мастерских. Единственное, что меня удивило – необыкновенно искусные мозаики на площадях, собранные из настолько мелких цветных камушков, что они напоминали огромные картины, нарисованные прямо на земле: царь Филипп выписал из Афин ряд известных художников и мастеров мозаики. В остальном Пелла напоминала простой греческий городок своего времени, и совсем не была похожа на столицу будущей великой державы.

Мне требовалось попасть в пригород, расположенный километрах в двадцати от столицы. Здесь Филипп обустроил загородную царскую резиденцию в самом живописном уголке – в окружении изумрудных холмов, вблизи звонкой речушки с небольшим водопадом. Место назвали Садом нимф (из-за множества мраморных скульптур вокруг главной аллеи). Сам царь, проводивший все свое время либо в военных походах, либо в пьяных пирах во дворце, здесь почти не бывал, но зато в Саду почти постоянно жил его одаренный наследник в окружении своих близких друзей, учителей и тренеров по физической и воинской подготовке.

Я добрался туда на следующее утро, переночевав в пути прямо в повозке с сеном под яркими звездами. Утром охрана (весьма многочисленная и бдительная, неусыпно охранявшая царевича в эти неспокойные времена) после долгих расспросов наконец пропустила меня. Я представился философом, преподавателем афинской школы, объяснив, что меня прислал Спевсипп – известный тогда философ, новый глава афинской Академии, с которым у Аристотеля не сложились отношения, – чтобы передать Аристотелю наилучшие пожелания и подарок – подборку папирусов и глиняных табличек с научными трудами преподавателей академии за последние два года. Мой тюк с «книгами», каждая из которых стоила немалых денег, а вместе они тянули на целое состояние, убедил охрану в моей правдивости и серьезности, и меня пропустили, предупредив, чтобы я никого не отвлекал до окончания занятий.

Первые часы, примерно до обеда, Аристотель что-то обстоятельно рассказывал подросткам, водя длинной палкой по большой мозаике на земле, изображавшей карту известного эллинам древнего мира, оканчивавшегося Персией на востоке и Египтом на юге. Очевидно, это был урок географии, возможно, с элементами страноведения. Парни-непоседы часто отвлекались, задирая друг друга, но также и задавали немало вопросов по теме занятия. После полудня начался индивидуальный урок наставника с Александром. Судя по серьезным лицам, казалось, речь теперь шла о философии или этике. Вначале они сидели на скамьях внутри небольшого грота, обустроенного для лекций, затем вышли и стали прогуливаться по аллеям. Я тихо последовал за ними, чтобы расслышать их беседу. К счастью, Александр говорил эмоционально и громко:

– Доблесть заключается в победах! Аристотель, я так боюсь, что мой отец завоюет все страны еще до того, как я повзрослею и возглавлю войско! Как же я тогда смогу доказать всем мою отвагу?

– Доблесть благородного правителя заключается не в том, чтобы подчинить себе другие народы. По-настоящему велик тот царь, который сделает лучше жизнь людей покорившихся ему стран. Принесет им яркий свет добродетели и знаний, просвещения.

– Возможно ли принести варварам просвещение? Все знают, что они понимают только принуждение и власть грубой силы!

– Так сделай же так, Александр, чтобы они перестали быть варварами. Измени их жестокие обычаи, вроде человеческих жертвоприношений. Учреди эллинские академии, пришли туда талантливых философов и деятелей искусств. Преврати их в эллинов – если не по крови, то хотя бы по образу жизни и исповедуемым ими ценностям.

– Я не знаю, Аристотель, прав ли ты. Мне вообще многое из того, что ты говоришь, сначала кажется странным. Но потом, когда ты все терпеливо объясняешь, я понимаю, что ты, образованнейший из людей, всегда оказываешься прав. Но время наших уроков на сегодня истекло. Мне надо заниматься гимнастикой и воинскими упражнениями. Я попрошу отца, чтобы он как можно щедрее вознаградил тебя. Ты же помнишь, что отец, по твоей личной просьбе, восстановил твой родной город, разрушенный в ходе войны? Теперь он даже лучше прежнего. Спасибо, учитель, мне пора!

Александр что-то весело прокричал своим приятелям. Среди них был Птолемей, сын македонского чиновника, его товарищ по юношеским забавам. Они вместе пройдут все походы, а после смерти Великого Птолемей станет основателем последней египетской династии фараонов. Но пока мальчики об этом и не подозревали. Бравируя перед приятелями, Александр, в его 14 с небольшим – уже красивый, отлично сложенный и очень ловкий юноша с русыми волосами, точеным греческим профилем лица с длинным носом и выразительными глазами, – взобрался на своего огромного коня, которого недавно мастерски приручил. Этого черного с небольшим белым пятном между глаз жеребца звали Буцефал. У него была большая голова и очень мощные, мускулистые ноги. Ударив пятками, Александр с места пустил его в галоп, ловко удерживаясь в седле. Его друзья побежали вслед за заводилой в сторону зеленых холмов с криками восторга.

Все это время Александр не обращал на меня никакого внимания, и от этого мне почему-то стало несколько обидно. Но я напомнил себе, что пришел встретиться не с ним, а с его наставником.

Внешне Аристотель был совсем не похож на могучих атлетов Пифагора и Платона. В наше время его назвали бы типичным университетским интеллигентом. Среднего роста, субтильного сложения, с тонкими руками и ногами, короткой рыжеватой бородкой, русыми и местами редкими волосами. Было заметно по всему, что он тщательно ухаживает за своей внешностью и в одежде аккуратен до педантичности. У него был высокий, чуть резковатый голос, а когда он смотрел вдаль, то часто щурился. Видимо, от постоянного чтения и письма Аристотель был немного близорук и в наше время наверняка носил бы стильные очки в тонкой оправе.

Ко мне Философ (именно так, с большой буквы и даже без упоминания имени его называли спустя тысячу лет в средневековых манускриптах) поначалу отнесся с большим недоверием. Заметив мой не афинский акцент, удивился, что в Академии так быстро появились новые преподаватели, а мои слова о том, что Спевсипп решил с ним помириться, и вовсе назвал полным вздором. Мне пришлось на ходу сочинять новую легенду о себе. Но в конце концов, мой массивный тюк манускриптов из Афин и хорошее знание основ эллинской философии заставили ученого поверить мне. Погода была замечательной: сухой, солнечной, не жаркой. Аристотель предложил мне часок-другой прогуляться по аллеям и поговорить. Меня это не удивило, поскольку в Афинах он часто читал лекции, прогуливаясь по парку с учениками. Порой это служило поводом для шуток, так как тем приходилось наспех, урывками конспектировать изложенное прямо на ходу.

– Философ, вы когда-нибудь говорили: «Платон мне друг, но истина дороже»? Я не раз слышал эти слова. Они стали поговоркой, и людская молва разнесла их далеко за пределы Афин.

– Ну что вы. Лучше бы они читали мои работы, чем сочиняли небылицы. Платон был для меня гораздо больше, чем просто другом – он вдохновлял меня, и я буду вечно ему благодарен. Но мне, конечно, есть в чем себя упрекнуть. Я был молод, горяч, и при всей моей любви к нему постоянно спорил, так как действительно во многом не мог и до сих пор не могу согласиться с его взглядами. Однажды, уже в почтенном возрасте, он надолго слег с сердечной болезнью после одного такого спора. Я был крайне опечален этим, и без конца корил себя за бестактность. Платон принял мое раскаяние, пошел на поправку и вновь стал читать лекции. Но вскоре все же покинул этот мир. Так или иначе, он прожил очень долгую и, главное, исключительно насыщенную жизнь. Я не уверен, что мне Творец подарит столько же лет.

– А в чем был корень ваших разногласий?

– Попробую ответить кратко: практически во всем.

– Почему же вы и сейчас называете себя его верным учеником?

– Платон научил меня главному – искусству размышления и обобщения. Он лучше всех когда-либо живших умел различать общее в частностях, всегда искал не саму вещь, а причину всякой вещи. И еще он был невероятно талантлив как писатель, что многие недооценивают. Когда он читал вслух свои работы, я забывал обо всем – настолько они были прекрасны. Его диалоги – великолепное произведение искусства, не уступающее по глубине смысла и изяществу слога самому Гомеру.

– А что стало корнем различий между вашими идеями?

– Взгляд на саму первичную природу вещей. И, конечно, метод исследования.

– Расскажете подробнее?

– У меня не так много времени, поэтому коснусь лишь основ. Платон считал, что мы, люди, живем в пещере, и в нашей жизни видим лишь блеклые отблески мира прекрасных идей. Я же уверен, что это не так. Мы каждую секунду находимся в удивительном мире. В любой, даже самой ничтожной материальной вещи заложена своя, присущая только этой вещи идея. Разумеется, есть и общие качества вещей. Суть научного метода в том, чтобы внимательно, терпеливо, последовательно изучать все качества отдельных вещей, и лишь затем делать обобщения и строить на этом теории. Мы, исследователи, подобны врачам. Врач ничто не может принять на веру просто так, без доказательства – иначе он убьет пациента. Платон следует в своих размышлениях от общего – идеи – к частному. Я же считаю правильным, напротив, идти от частного к общему.

В этот момент мы подошли к небольшому водопаду, тонкими струйками стекавшему по зеленому, буйно заросшему растениями склону холма.

– Платон сказал бы, что этот водопад суть отражение идеи вечно движущейся воды, одной из стихий нашего мира. Я же задаю себе иные вопросы. Почему струи стекают вниз, и именно так, как мы это наблюдаем? Не оттого ли, что Земля – это центр мира и потому притягивает к себе все предметы? Из-за чего поверхность струек отражает солнечный свет? Едва различимые взором насекомые, которые плещутся в воде – что это вообще за существа? Они зародились в грязи сами по себе или размножаются тем же способом, что и животные или люди? И есть ли у них душа? А вот эти мокрые растения, свисающие с уступов камня – они живые или нет? Видите, сколько вокруг нас простейших вопросов, на которые, однако, ни Платон, ни я, да и никто на свете не даст точных ответов. Я испытываю наслаждение, изучая самые простые, материальные вещи, на которые Платон и его ученики смотрели свысока. И чувствую досаду, понимая, что мне жизни не хватит, чтобы постичь все тайны природы.

– Удалось ли вам открыть что-то, о чем было неизвестно до вас?

– Помимо частностей, я сформулировал множество базовых принципов. Например, всякая вещь в мире имеет в себе четыре причины. Материю, форму, источник и цель. Только точно определив все эти четыре начала вещи, мы можем судить о ней. Например, амфора. Материя – глина или бронза; форма – полый сосуд, источник – гончар, цель – хранить в себе жидкости для утоления человеком жажды и, возможно, радовать глаз, если она искусно обожжена и расписана. Или взять дом. Материя – камень, форма – проект архитектора, источник – строитель, цель – укрыть человека от зноя, холода или дождя и дать ему возможность без помех размышлять о философии.

– Кажется, я понимаю логику. Но что если взять человека?

– Это интересный пример. Форма человека – это, конечно, его душа и характер. Материя – тело; источник – его родители. Но что же мы можем сказать о цели человека, или о его финальной причине, как мне больше нравится говорить?