Текст книги "Город мертвого бога"

II

Кожевенная мастерская располагалась в самой глубине трущоб, и на протяжении всего пути туда Натан берег свою наволочку от взглядов посторонних, будь то дети, торговцы или трущобные жители. Этому палтусу не суждено было дожить до детского возраста – он был слишком сильно извращен, к тому же у него не было рта, чтобы дышать или принимать пищу. Впрочем, палтуса это, кажется, ничуть не обескураживало: мертвожизнь, из которой он состоял, заставляла его еще сильнее наносить удары по Натановой спине, уже сплошь покрытой синяками.

Он снова прошел мимо костра. Чучела Госпожи уже не было – оно сгорело дотла. Ведро, служившее ей головой, все еще раскаленное, валялось в Живой Грязи, обжигая пищащую мертвожизнь. Какая-то женщина с девочкой (вероятно, ее внучкой) бросала в догорающее пламя ошметки пищи, несъедобные потроха: приношение Господину, жертва на удачу.

Посередине дороги группа детей избивала кого-то палками, другие смотрели. Натан замедлил шаг. Правосудие в трущобах жестоко, беспощадно, но хуже всего – заразно; если это была толпа каких-нибудь правоверных, то лучше бы ему избежать риска стать ее объектом. В середине виднелось что-то красное, извивающееся, бьющееся, тянущееся… Натан подошел на несколько шагов ближе. Это была огненная птица, искалеченная почти до смерти. Лишь немногим птицам удавалось перебраться через Морскую стену, и те, кому удавалось, всегда получали повреждения от поставленной Господином защиты. У этой поперек груди зияла рана; птица с мычанием каталась по земле, ее руки беспомощно болтались, единственная уцелевшая нога взбрыкивала. От крыльев остались лишь голые стержни и обрывки мембраны.

Кто-то из детей вытянул птицу тяжелой доской по черепу, и под радостные вопли толпы она обмякла. Наблюдавшие ринулись вперед, горстями выдергивая перья, гогоча и улюлюкая, ощипывая ее догола. Натан отвел взгляд, но несчастное лицо твари, с тусклыми глазами и отвисшей челюстью, притаилось в уголке его сознания.

Обратно он пошел другим путем, более долгим, и наконец добрался до дверей кожевни. От резкого, терпкого запаха, поднимавшегося над ямами с известковым молоком, у Натана заслезились глаза, но он был рад скинуть свою ношу на землю, где та продолжала извиваться, брыкаться и шлепать. Он позвонил в колокольчик, надеясь, что дочка кожевника окажется занята и старик выглянет сам: за долгие годы воздействия дубильных веществ тот сделался мягок характером и туго соображал.

Натану повезло: старик выскочил моментально, словно поджидал, спрятавшись за углом. Он был мал ростом, чуть выше уличного мальчишки, с коричневым, как орех, лицом, лоснившимся, словно потертая кожа. Не утруждаясь вопросами, он взял у Натана наволочку и заглянул внутрь. Его глаза широко раскрылись, блеснув в сумраке бело-голубыми катарактами, но тут же прищурились снова.

– Руконогий младенец, – проговорил он, не пытаясь понизить голос, и забормотал цифры, пересчитывая руки, ноги и прочие конечности, не являвшиеся ни тем, ни другим. – Сколько ты за него хочешь? Я дам тебе двадцать.

Натан сдержал улыбку. Он охотно взял бы и десять (ему уже доводилось брать десять), но когда тебе предлагают двадцать, глупо на этом успокаиваться.

– Пятьдесят, – выговорил он, ничего не выдав голосом.

Теперь кожевник вскинул руки в комическом смятении:

– Ты, никак, меня самого за палтуса считаешь? Я не вчера родился!

Он оглянулся на свою мастерскую – то ли чтоб посмотреть на дочь, то ли чтобы удостовериться, что та не видит.

– Меня не проведешь, – пробубнил он. – Двадцать пять.

Двадцати Натану хватило бы с лихвой, но жизнь в трущобах приучает выжимать максимум из любой случайности. Он протянул руку к своей добыче.

– Если он тебе не нужен, я отнесу его мяснику, – проговорил он и потянул наволочку на себя.

Кожевник не отпускал.

– Хорошо, хорошо, тридцать. Но ни медяком больше! – Он провел рукавом по губам и тут же снова их облизнул. – Сказать по правде, нам как раз заказали партию перчаток…

Старик снова оглянулся на мастерскую, прищурился и нахмурил брови, как бы размышляя. Натан выпустил наволочку и протянул другую руку ладонью вверх, пока тот не передумал.

Из сумки у себя на поясе кожевник вытащил несколько монет, медленно и тщательно отсчитал, пристально разглядывая каждую и пробуя на зуб, чтобы удостовериться, что сослепу не принял один металл за другой. Отдав последнюю, он повернулся, размахнулся и с силой влепил наволочкой по убойному столбу, после чего захлопнул ворота.

Натан выругался, слишком поздно сообразив, что кожевник не отдал ему наволочку.

III

До дома было недалеко. Натан шел, сжимая деньги, по пятнадцать монет в каждой ладони. Возможно, теперь наступит конец всему этому, конец всем их горестям?

Он завернул за угол, образованный двумя кучами ломаных поддонов по плечо высотой, и впереди показался дом. Здесь все было так же, как перед его уходом, только какая-то женщина отодвигала кусок брезента, служивший им дверью. Она была коренастой, рыжеволосой, с тонкими чертами лица и без шрамов. Натан сразу же ее узнал – это была ведунья, снабжавшая людей волшебными снадобьями. Прежде чем он успел предположить, что ей понадобилось внутри, наружу вышла его мать.

– Ты это сделаешь! – завопила она.

– Не сделаю. – Ведунья подобрала свои юбки и повернулась.

Обе увидели Натана. Действительно ли в присутствии ребенка есть что-то такое, что заставляет взрослых прекратить пререкаться, вопрос спорный, однако обе замолчали. Как по наитию поняв, в чем заключалась причина их разногласий, Натан вытянул одну руку и раскрыл ладонь, показывая блестящую кучку монет.

Его мать бросилась вперед, охваченная безумным возбуждением; зубы оскалены, волосы растрепались. Уделив Натану лишь один горящий взгляд голубых, обведенных черным глаз, она схватила деньги.

– Ты сделаешь это!

Его мать швырнула монеты ведунье, и они упали в Живую Грязь возле ее ног. Ведунья закусила губу, подумала, потом медленно опустилась на колени и подобрала их, аккуратно отделяя одну монету от другой и обтирая их от мертвожизни.

– Как прикажете, госпожа.

Ведунья принялась творить свою народную магию, и ее тени встретились посередине простыни, разделившей их лачугу напополам. Две ведуньи сошлись вместе; каждая из теней, пересекаясь с другой, обретала в танце все более четкую форму. В этой женщине было что-то такое, что заставляло свет признавать ее границы: круглая, широкая, с собранными сзади волосами, удлинявшими голову, словно ей перевязали череп при рождении, как было принято у трущобных жителей в северной части города.

Натан смотрел, стиснув перед собой ладони. На что он надеялся? На возможность исцеления? На то, что его отец получит новую жизнь? Было время – хотя это было так давно, что сейчас казалось не реальнее сна, – когда отец высоко поднимал его и держал в воздухе, показывая всему миру. Было время, когда его отец смеялся. Счастливое время, не так ли?.. Теперь по углам шныряли крысы, из теней выползала мертвожизнь, и сама мысль о счастье казалась абсурдной.

Из-за завесы послышалась тихая музыка, высокие тона; не какой-то конкретный инструмент, но, кажется, и не голос. Силуэт трудился над чем-то, растирал что-то между ладонями и подбрасывал результат своей работы вверх над тем местом, где лежал Натанов отец. Порошок из высушенных трав? Пыльцу? Соль?

Натан шагнул вперед. Отец так легко мог раскашляться! Его было так легко разбудить… Мать взяла Натана за запястье, удерживая рядом с собой. Повернувшись, Натан увидел, что она, как и он сам, не сводит глаз с очертаний ведуньи на простыне. В выражении материнского лица было что-то – какая-то безнадежность в положении бровей, что-то неправильное, беспокоившее Натана. Действительно ли она хочет, чтобы эта затея увенчалась успехом? Действительно ли хочет, чтобы ее мужу стало лучше? Казалось, что хочет, но вместе с тем…

Ведунья хлопнула в ладоши. Натан повернулся к ней и увидел, что она покачивается, бормоча, трясясь позади простыни. Вот бормотание приостановилось, тень заколыхалась и начала снова; она текла, словно вода из кувшина, руки извивались, слова повторялись вполголоса – слова, значение которых ускользало от сознания, хотя ухо слышало их вполне отчетливо. Натан узнавал отдельные слоги по краям слов, они совпадали с движениями ее тела, положением рук: жесты, наложенные на звуки, как две карты одна поверх другой.

Пламя свечей хлопало и мигало все чаще, все интенсивнее. Голос ведуньи тоже становился громче, ее заклинания – мощнее, тени – глубже, а силуэт – больше. Появились и запахи: розовые лепестки, анисовое семя… Натан наклонился вперед, и рука матери крепче стиснула его запястье. Он обернулся к ней:

– Это помогает?.. Поможет?

Мать отвернулась от него.

Если ведунья танцевала неохотно, это было невозможно увидеть в тенях, отбрасываемых ею на простыню. Может быть, она действительно пыталась обманом выудить у них деньги, но ее действия ничем этого не выдавали. Наоборот, она двигалась с пугающей решительностью, нимало не пытаясь сдерживать себя, ничем не обнаруживая, что ей есть дело до того, что о ней думают другие; словно танцевала для каких-то невидимых свидетелей, для своей магии, для Бога. Лачуга сотрясалась от силы, с которой ее пятки били в землю; когда она пружиной раскручивалась от поясницы, простыня вздувалась и трепетала от прикосновений ее пальцев. Ее руки были раскинуты в стороны, тени волос плясали вокруг головы, словно огненные языки. Она кружилась и вращалась, угрожая обрушить им на головы хрупкую целостность их дома. Запах ее пота перебивал аромат розовых лепестков, шумные выдохи все чаще прерывали пение заклинаний; она кружилась все быстрее, но не останавливалась.

В тот момент, когда уже казалось, что им суждено быть погребенными под обломками дерева, железа и прочего мусора, ведунья схватилась за простыню, смяв ее в кулаке. Она остановилась, хватая ртом воздух и упершись другой рукой в колено. Позади нее серый, плоский и безжизненный лежал Натанов отец – грудь неподвижна, дыхание заметно лишь в пятнах теней на коже в углублениях между ребрами.

– Бесполезно, – проговорила ведунья. – Черви уже взяли его. Их защищает особая сила. Я ничего не могу сделать.

Мать Натана набросилась на ведунью едва ли не прежде, чем она закончила говорить, но та держалась твердо.

– Деньги не возвращаем! – Она оттолкнула от себя мать Натана, удерживая ее на расстоянии вытянутой руки. – Мне очень жаль. Деньги не возвращаем.

Когда она ушла, Натан снова повесил простыню, а мать скользнула обратно к кровати, сгорбившись так, словно воздух был чересчур тяжел для нее, словно ее плечи не выдерживали тяжести рук. Она уткнулась лицом в подушку.

– Не беспокойся, мам. – Натан положил руку на кровать, и мать придвинулась к ней. – У меня есть еще деньги.

Он раскрыл ладонь другой руки, и в ней заблестели оставшиеся монеты. Мать замерла, потом села и уставилась на него.

– Это не настоящая медь, Натан. Это бронза, покрытая медью.

Натан стоял с монетами в горсти, чувствуя, как на глазах набухают слезы. Он молча сглотнул их.

– Не важно. Дело все равно не в деньгах. Дело в нем, – она дернула большим пальцем в направлении занавеси. – Ему нужно взять себя в руки… И тебе нужно взять себя в руки!

– Оставь его в покое, – сказал Натан. Если бы у него было больше сил, больше своеволия, он бы прокричал это во весь голос.

Мать взяла его за руку.

– И вообще, откуда ты раздобыл деньги? Делал палтусов из Живой Грязи? Искрил?

Охваченный стыдом, Натан опустил голову. Снова поглядев на мать, он увидел, что та грозит ему пальцем.

– Это запрещено, ты ведь знаешь? – На ее лице было странное выражение: вроде бы улыбка, но какая-то кривая, безрадостная, злая. – Никому не разрешается использовать свою силу. Никому…

Она поднялась и отвернулась от него, встав лицом к занавеске, делившей комнату пополам.

– Ты же понимаешь, что будет дальше?

Натан покачал головой, но вопрос был обращен не к нему. Она говорила с его отцом.

Из-за простыни донесся стон в ответ – слов было не разобрать, но в нем слышалась огромная скорбь.

– Это необходимо, ты знаешь. Ты не хочешь делать свое дело, так что придется ему.

Стенания стали громче.

– Время пришло, и тебе это известно, – продолжала мать. – Я должна его отправить.

Она обернулась к Натану:

– Если он не хочет это делать, другого пути нет… Мне жаль.

– Мам, я не хочу идти.

Она поджала губы, убрала со лба выбившуюся прядку.

– Тебя никогда не удивляло, что ты у нас единственный, Натан?

Он покачал головой.

– Не хотелось узнать, почему мы живем здесь?

Он снова качнул головой.

Его мать отвела взгляд. Натан подумал, что она, должно быть, глядит в прошлое или в будущее; но что бы она там ни видела, это причиняло ей боль.

– Мир – как игра. Когда ты сделал определенный ход, других ходов уже не избежать. Твой отец… Он отказывается делать свой лучший ход. Поэтому мне теперь приходится делать тот, что хуже. Некоторых вещей не избежать, Натан.

Натан не понимал, о чем она говорит, но отцовские стенания были уже такими громкими, что это пугало. Мать поднялась на ноги.

– Ты же веришь мне, правда?

Он ей верил.

– Все, что я делаю, я делаю для твоего блага. Ты это понимаешь?

Он понимал.

– Завтра ты отправишься к Господину.

Отец закричал. Его крик был полон такой боли и натуги, что звучал предсмертным воплем.

Когда к матери приходили «благородные посетители», Натан старался куда-нибудь деться. Иногда он уходил к Морской стене. Садился на землю и скользил взглядом вдоль тропинок раствора между кирпичами, прослеживал их доверху, словно прокладывая путь через лабиринт. Он воображал, как стал бы карабкаться по такой вот тропинке, впиваясь ногтями, ища, куда поставить ногу, вплоть до самого верха. Понятное дело, что, даже если бы он попытался, ничего бы не вышло – материал был неподатлив, неизмеримо тверже его плоти. Да и зачем бы ему это понадобилось?

Море билось в своем ритме, медленном, равномерном. У огненных птиц ритм был другим – поспешным, сбивчивым. Натан позволял этим звукам заглушить все остальные, в том числе и воображаемые звуки, которые создавал его мозг в моменты затишья. Вместо «благородных посетителей» он слышал лишь ярость волн и нескончаемые попытки Госпожи прикончить их всех.

Сегодня он прислонился к стене спиной и поднял лицо, скребя затылком о шершавую кладку. Облачная пелена вверху вспыхивала и гасла; каждая вспышка обрисовывала очертания облаков над его головой, превращая казавшуюся ровной поверхность в ландшафт из опрокинутых холмов и долин.

Чаще всего огненные птицы не перелетали через Морскую стену: они пытались ее ослабить, жертвуя собой по приказу Госпожи. Если какая-нибудь и оказывалась в городе, это случалось по ошибке. Иногда кто-нибудь погибал от попадания огненной птицы – ведунья говорила, что это Божья кара, но Натан не верил в богов.

Огненных птиц, однако, он видел, и одна из них видела его. Как-то раз он сидел возле стены, задрав голову, совсем как сейчас. Птица приземлилась на вершину стены и посмотрела на него сверху. Их взгляды встретились. Она раскрыла свой длинный, как спица, клюв, моргнула, прикрывая черные глаза алыми перьями, и пронзительно заверещала на него с высоты.

Натан проклял ее, а также создавшую ее Госпожу, но это не причинило птице никакого вреда. Она взмыла высоко в воздух, описала большую петлю, потом вернулась – и врезалась в стену. Секундой позже Натан ощутил дрожь от ее удара о кирпичную кладку, услышал грохот взрыва и увидел красный сполох ее птичьей смерти.

Сегодня, однако, на стене никто не сидел, и ничто не отвлекало Натана от того, что сказала ему мать: он должен будет отправиться к Господину.

IV

На следующее утро Натан вышел из дома, заслышав звяканье колокольчика. Шел дождь, и его никто не провожал. Никто не сказал ему ни слова. Огненные птицы бились в Морскую стену, та содрогалась, и Живая Грязь отсверкивала красным между носками его ботинок. Внизу копошилась мертвожизнь, а колокольчик продолжал звенеть.

В конце Конюшенных рядов виднелся Поставщик, стоящий возле своей повозки: трубка в зубах, в руках колокольчик. Его тело было скрюченным и плотным, словно иссохший дуб, и примерно настолько же твердым. Вторую руку он положил на дверцу клети.

Натан заколебался. Дождевая вода стекала по его лбу и щекам, попадала в рот, так что при дыхании вылетали брызги, словно плевки. Натан молчал и не шевелился.

– Давай сюда, паренек, если ты едешь, – хрипло проворчал Поставщик. – Последний звонок.

Слова клокотали в его глотке, забитой табачной смолой. Он швырнул колокольчик к задней стенке повозки, вытащил трубку изо рта и выпустил вверх, к облакам, струю серого дыма.

– Лошадкам не терпится выбраться из этого ада… И я не собираюсь удерживать их ради выползших из Грязи подонков вроде тебя.

Поставщик оторвался от дверцы, повернулся, прищелкнул языком, и лошади тронулись шагом. Стиснув кулаки от боли в ступнях, Натан побежал к повозке:

– Подождите!

Поставщик обернулся, снова зажал трубку в зубах и приглашающе протянул к нему обе руки:

– Хочешь встретиться с Господином, а?

Натан встал как вкопанный. Поставщик улыбнулся улыбкой лисы, нашедшей гнездо с новорожденными крольчатами. Натан едва не кинулся обратно домой, к матери. К отцу. Еще бы чуть-чуть…

– Да, сэр, – вымолвил он. – Я хочу отправиться к Господину.

Поставщик шагнул вперед, пыхнув трубкой.

– Тогда полезай в клеть, паренек! Поглядим, получится ли у нас излечить тебя от этого желания.

В клети было полно других мальчиков. Они молча разглядывали Натана. Это была странная компания: одни – чреворожденные, другие – явные палтусы. Ни справа, ни слева никто не подвинулся, чтобы дать ему место на скамье, так что он уселся прямо на пол, прислонившись спиной к дверце клети. Один из мальчишек приподнял козырек своей кепки. Из тени на Натана глянул единственный глаз – второй был пустым и черным. Это был Гэм Хэллидей.

– Ну-ка, ну-ка, что у нас тут? – проговорил Гэм ломающимся голосом, дребезжащим, словно жук в спичечном коробке. – Никак, это малыш Натти Тривз!

Повозка вздрогнула, колеса заворочались, Поставщик щелкнул поводьями.

– Гэм? Что ты здесь делаешь? – отозвался Натан, натягивая воротник повыше. – Разве ты не знаешь, что Господин любит только красивых?

Тот ухмыльнулся: единственный белый зуб торчал, одинокий и кривой, словно заброшенный могильный камень.

– У каждого свой вкус… И вообще, ты думаешь, Господину нравятся такие тощие огрызки, как ты?

Гэм подтолкнул сидевшего рядом пухлого мальчика, которого Натан не видел прежде. Тот кивнул, улыбнулся и отправил в рот квадратик какой-то желтой поблескивающей субстанции. Он что-то ответил, но слова затерялись среди жующих челюстей.

Натан запустил ладонь под рубашку. Если хорошенько надавить на живот, можно сделать так, чтоб почти не урчало.

– Мне наплевать, что нравится Господину, – сказал Натан. – Я все равно не собираюсь с ним жить.

Гэм медленно покивал и поджал губы.

– И действительно… – пробормотал он. – Кому нужно, чтобы его каждый день кормили? Кому нужна сухая койка? Кому захочется посылать домой по шиллингу в конце каждой недели? Явно не маленькому лорду Натану.

– Он может оставить себе свой хлеб и свою постель. И свои деньги тоже.

Натан отвернулся и принялся смотреть на скользившие мимо трущобы, постаравшись принять как можно более отчужденный вид. Гэм, однако, не отставал:

– Ну да, ну да… А как же твой папаша? Разве ему больше не нужно лекарство? Что-то я его в последнее время совсем не вижу.

С протянутых поперек дороги веревок свисали закрепленные за плечи рубашки; влага капала с рукавов в канавы, забитые уличным мусором. Все, что было достаточно сухим, чтобы гореть, сваливалось в кучи и поджигалось повсюду, где для этого находилось место; таким образом из хлама извлекалось все возможное тепло и уничтожалось то, что иначе стало бы гнить и разлагаться. Отбросы, экскременты, трупы – все шло в огонь. Там, где костер успевал догореть прежде, чем пропитывался дождевой водой, оставались пепельные круги; в других местах возвышались груды мусора, куда вторгалась Живая Грязь… с непредсказуемыми последствиями.

– В распивочной по нему скучают, – продолжал Гэм. – Он щедро платил.

Укрывшись дырявыми от ржавчины листами гофрированного железа, редкие торговцы выкладывали свой товар – пуговицы, ботиночные шнурки, перья огненных птиц и прочую мелочовку из Торгового конца, всякую дрянь, которую было легко стибрить, но не было большого смысла продавать. Фонтаны Грязи окатывали их из-под колес проезжающей мимо повозки.

– Так, значит, его жрут легочные черви, а?

Ставни закрывали лишенные стекол оконные проемы лачуг; в щелях между досками и дырках от выпавших сучков помаргивал свет свечей. Если двери и открывались, то лишь для того, чтобы наружу полетел мусор или помои – прямо на улицу, откуда дождь смывал их в канаву. Трущобы простирались к югу; с севера над ними вздымался пологий склон города.

– Или уже могильные?..

Натан развернулся, стискивая кулаки:

– Прекрати!

Другие мальчики вжались в стенки клети, так что казалось, будто там остались только Гэм с Натаном. Гэм улыбнулся.

– Хотя, если он откинул копыта, – продолжал он, – я удивлен, что ничего об этом не слышал. Твоя мамаша, часом, не продала его на пирожки?.. Да нет, вряд ли. Слишком много хрящей.

Натан прыгнул к нему и замолотил кулаками, осыпая ударами те части Гэмова тела, до которых мог дотянуться. Тот выдержал несколько ударов, потом нагнулся, ухватил Натана и сжал так, что из него вышел весь воздух.

Натан упал на колени, широко разинув рот, силясь вдохнуть.

– И ведь каждый раз, как мы встречаемся, он устраивает вот такое. Да, Натти? Ты никак не научишься понимать шутки, а, приятель?

Натан закрыл глаза и прыгнул на Гэма головой вперед. У кого-нибудь другого хрустнул бы нос под Натановым черепом, но у Гэма была слишком хорошая реакция. Он успел вскочить с места и отступить в сторону, и даже пнуть Натана в спину, так что тот с грохотом полетел на пол повозки.

– А ну, крысеныши, кончайте там вашу возню! – рявкнул Поставщик. – Думаете, если вы едете к Господину, так я постесняюсь отделать вас кнутом? Да я с вас шкуру спущу, как с красной щуки перед посолом! Лучше сидите тихо. Если мне придется слезть с козел, никому из вас не поздоровится. Разбирать не буду!

Все притихли, дожидаясь, чтобы Поставщик снова занялся дорогой.

– Ну вот, слышишь, что он говорит? Веди себя прилично! – Гэм улыбнулся и уселся обратно на скамью.

Натан тоже опустился на прежнее место и принялся глядеть в те углы, где не было Гэма.

Повозка уже катила по территории Порта; выбоины в дороге уступили место булыжнику. Метельщики с толстыми ручищами и в пропотевших насквозь кепках сгребали Живую Грязь в канавы или прямиком в море. Красные паруса купеческих судов хлопали и надувались под ветром, дожидаясь, пока портовая стража откроет Морские ворота. Куда они все уплывают? Натана всегда занимал этот вопрос. Что было там, за Морской стеной, помимо волн, ветра и огненных птиц? Не могли же они торговать с Маларкои?

В тишине послышались чьи-то всхлипывания. В клети было пятнадцать мальчишек: четырнадцать по бокам, лицом друг к другу, и один на полу. Все без исключения были перемазаны грязью.

Плакал один из самых маленьких; Натан знал его. Это был палтус, рожденный непосредственно из Живой Грязи – из земли позади борделя. Мадам выкормила его объедками, и теперь он был у нее на побегушках: доставлял образцы кожи владелицам перчаточных лавок на краю города, где купеческие жены покупали себе все необходимое. Паренек был слабеньким. Он вечно сосал куски сахара, которые доставались ему, потому что смотрел влажными глазами на любую даму, входившую в лавку. Видя его трогательный вид, дамы жалели его и угощали сахаром. Теперь он плакал, поскольку сахар сделал его слабым.

– Кончай хныкать! – прикрикнул Гэм. – Хочешь накликать сюда Поставщика?

Парень прикусил губу, но от этого слезы хлынули еще пуще.

– Я не могу… – пробулькал он. – Я хочу обратно!

– Коли так, тебе тем более лучше утихнуть, – сказал Гэм, пробираясь к нему и усаживаясь напротив. Он разгладил взъерошенные волосы палтуса. – Ведь Господин любит, когда мальчики плачут. Он их доит, понимаешь? Как коз. У него есть специальные загоны. Он собирает слезы, чтобы делать из них зелья и все такое прочее. Верно, ребята? Это все знают. Так что тебе лучше проглотить свои слезы, пока он не увидел. Больше всего на свете Господин любит свежие слезы, собранные со щек какого-нибудь маленького мальчика. Ведь печаль наделяет слезы властью, а власть это как раз то, что Господину нужно. Если он увидит тебя плачущим, он сделает тебя таким печальным, что ты больше никогда не сможешь остановиться. И однажды тебя найдут, высохшего, словно изюмина, словно губы вдовы, словно сброшенная змеиная кожа, сухого и сморщенного, где-нибудь в углу его доильного загона. А потом подует ветер и унесет тебя вверх, к Стеклянной дороге, и колеса его черного экипажа размелют тебя в порошок!

Глаза парнишки были широкими и полными влаги; он трясся с головы до ног.

– Такое уже бывало прежде, – подтвердил другой мальчик, с выбритой головой, усмехаясь в рукав.

– Вот именно, – кивнул Гэм. – Соломон Пил, так звали того мальчика. Он был примерно твоих лет. И роста почти такого же. Вообще, он был вылитый ты, поначалу. Под конец-то он больше напоминал высосанную кость. Ну и был уже мертвый, понятное дело. А потом его прах унесло ветром! Если ты прислушаешься, то и сейчас сможешь услышать, как он плачет откуда-то с той стороны, потому что его использовали для волшебства и теперь он попал на нематериальную сторону мира. Верно я говорю, ребята?

Чтобы доказать его правоту, бритоголовый мальчик поднес ладонь ко рту, сделав вид, будто хочет почесать верхнюю губу, и украдкой издал тихий, жалобный, стонущий звук. Это заставило палтуса расплакаться пуще прежнего.

– Некоторым людям ничего не втолковать, – сокрушенно произнес Гэм. – Ты что, не слышал, что я говорил?

– Кончай, Гэм. Оставь его в покое.

– И что же за кара мне грозит, малыш Тривз, а? Ты защекочешь меня до смерти?

Натан замолчал – но замолчал и Гэм, принявшись вместо этого мерить Натана взглядом.

Посвист кнута Поставщика и громыхание окованных железом колес по булыжнику сливались в медленный, но устойчивый ритм. Лишь когда Гэм рассмотрел Натана с головы до ног, а повозка завернула прочь от берега, он заговорил вновь:

– Ты подумал о моем предложении?

– Нет, – ответил Натан.

– В смысле, ты о нем не подумал? Или подумал и твой ответ отрицательный?

– Да, – ответил Натан.

Гэм задумался, нахмурив брови, потом сдался:

– Ну ладно, тебе же хуже. Если ты не любишь деньги, в таком случае я мало чем могу тебе помочь.

– Деньги я могу заработать и без тебя.

– Как? Ловлей палтусов в Цирке? В этом нет будущего, даже если ты наловчишься таскать оттуда руконогов, когда только пожелаешь.

Натан пронзительно взглянул на Гэма:

– Откуда ты знаешь?

Тот сдвинул брови:

– У меня свои источники. Если на то пошло, те же самые, от которых я узнал, что ты сегодня будешь здесь. Кроме того, кожевник не дурак выпить. Полпинты джина – и у него развязывается язык. В трущобах трудно хранить секреты, тебе следовало бы это знать… Как бы там ни было, дело не в этом. Основа основ: если ты выбрасываешь на рынок слишком много товара, он дешевеет. Так что вскорости ты будешь целыми днями сидеть по шею в Грязи, выуживая палтусов за медяк, а в трущобах все будут ходить в коже. В этом нет будущего.

Натан вздохнул:

– Все равно мой ответ нет.

– Хорошо! Не вступай в мою банду, если не хочешь. Как будто это меня сильно волнует…

Услышав эти последние слова, другие мальчишки встрепенулись.

– Я хочу вступить в твою банду! – сказал один.

– И я!

– И я!

Гэм отмахнулся от них, поведя ладонью в воздухе:

– Не смешите мои подмышки. Какая мне надобность в таких, как вы? Никогда не видел такого сборища тонкоруких, жидконогих коротышек… Плюс еще один жирдяй.

Жирдяю не понравилось это высказывание.

– А он тебе зачем? – спросил он, одним глотком расправившись с тем, чем был набит его рот, и цыкая языком через дырки в зубах. – Что у него есть такого, чего нет у меня?

Гэм подмигнул Натану, и тот замотал головой.

– Не смей! – прошипел он.

– Что ты, что ты! – отозвался Гэм, широко разводя руками, словно хлебный вор перед мировым судьей. Потом его облик мгновенно, как по щелчку, переменился: он глянул исподлобья, здоровый глаз превратился в щелочку, губы растянулись в жесткой улыбке. – А впрочем… Почему бы мне и не посметь? Видите ли, малыш Натан знает одну полезную штуку…

– Гэм, заткнись!

– Очень ловкую штуку, которой он научился у своего папочки…

– Гэм!

– Слушай, Натти, если бы ты присоединился к нашей маленькой труппе, у меня бы был резон хранить твои секреты, как если бы ты был моим братом. Но если ты отказываешься – зачем мне это? И, пожалуй, я знаю парочку торговцев мальчишками, которым не помешает такая информация.

– Ты хочешь меня продать?

Гэм сплюнул на пол, слегка забрызгав башмаки жирдяя.

– Конечно нет! Но я ведь не могу говорить за других, верно? В особенности за девчонок. В конце концов, они рискуют больше других – если ты понимаешь, о чем я.

Бритоголовый мальчик энергично закивал, но Натан не обратил на него внимания.

– Я не собираюсь вступать в твою банду!

– Вот как? А как поживает твоя матушка, Натти? Все развлекает «благородных посетителей»? Гляньте-ка, он скрипит зубами! Да я же не критикую. В этом нет ее вины. Понятное дело, приходится как-то зарабатывать, учитывая, что твой старик уже ни на что не годится. Уверен, она даже благодарна, что к ней проявляют внимание, хоть, может, и не хочет этого признавать… Верно я говорю, Натти? Смотри, жирдяй, видишь, как дергается мускул у него на скуле? Ни дать ни взять крышка на кипящем котле с похлебкой – чем больше подбрасывают дров, тем сильнее она дребезжит… Так как же ты с этим справляешься, Натти? Убираешься с глаз долой, когда кто-то стучит к вам в двери? Разумно. Зачем постоянно тыкаться в это носом? Если бы не такие мерзавцы, как я, тебе, может, даже удалось бы сделать вид, будто ничего особенного не происходит… Ну уж прости!

– Гэм, я тебя предупреждаю…

– А ведь она все еще недурна собой. Пожалуй, после того, как мы обстряпаем следующее дельце, я сам к ней постучусь… Ага! Вы видели?

Они видели: в ночную тьму метнулась голубая искорка.

– Что это было?

– Ничего особенного, любопытные вы пройдохи. Они ничего не видели – верно, Натти? – Теперь Гэм говорил шепотом, словно остальные не могли его услышать. – Это наш с тобой секрет, Нат… Как бы мне хотелось переманить тебя к себе! Нам нужны такие парни, как ты.