Текст книги "Заговор против террора"

Глава 7

Вечеринка, на которую Кирилла пригласила Софа, устраивалась в честь дня рождения ее приятеля Гриши, сына Шигалевича. Ему исполнялось тридцать лет.

По дороге Софа призналась, что Гришка год назад пытался ухаживать за ней, и клялся, что влюбился с первого взгляда. Как утверждала Софа, фатальной трагедии не произошло, поскольку эта его любовь длилась не намного дольше, чем этот первый взгляд. Через день после отказа он влюбился в красивую татарку, которая от ревности чуть не содрала с него скальп, и спасло Гришку лишь то, что муж татарки, моряк, вернулся из плавания и вступил во владение буйной собственностью.

Гриша пригласил всех на квартиру отца, сохранившуюся за ним с тех времен, когда имя Шигалевича что-то значило в науке. Отдельная квартира почти в центре Москвы, больше ста квадратных метров. Большинство гостей было уже в сборе. В просторной передней их приветствовала кучка курильщиков; их всех, до одного, Кирилл уже знал по предыдущим встречам. Из комнаты, служившей столовой, вышел сам Шигалевич, и улыбаясь, пригласил проходить к столу.

Благодаря Софе Кирилл уже перезнакомился с ее друзьями, среди которых было много евреев. Он даже лично встречался с некоторыми членами ЕАК и сумел расположить их к себе. При нем люди не стеснялись говорить, но кроме резкой и, казалось, справедливой критики советской бюрократии и антисемитской пропаганды против «безродных космополитов», подлинных врагов Советской власти он разглядеть не смог. Для многих он стал своим: рассказывал нелепые случаи из своей армейской жизни, безобидные политические анекдоты, потешался над речью необразованных сержантов и офицеров, и вообще казался «своим» среди людей из этого образованного круга.

– Если кто-то с кем-то не знаком, перезнакомитесь позже, когда выпьем, – предложил Гриша, в то время как гости под шум двигающихся стульев теснясь рассаживались вокруг стола. В дальнем конце его, ближе к двери, сидели двое мужчин и одна женщина, в возрасте от 35 до 40 лет, явно русские. По их виду сразу можно было определить их образованность и безупречные манеры. Софа заметила взгляд Кирилла и обратилась к ним.

– Это Кирилл, – представила его Софа. – Журналист. В отличие от вас он почти еврей. У него приемная мать еврейка. Правда ведь, Кирилл?

– Да, – охотно согласился он. – Я даже знаю несколько слов на идиш, хотя мама всегда просила меня их не повторять.

– Давай, скажи что-нибудь, – весело загалдели со всех концов столовой.

Кирилл довольно ловко произнес несколько фраз, составленных из хотя и безобидных, но все-таки неприличных слов. Послышались смешки. Немного удивленные улыбки гостей выражали скорее недоумение, как будто они услышали говорящего попугая, выкрикивающего непристойности в приличном обществе.

– Ура! – закричал Гриша, поднимая рюмку водки. – Осталось только сделать Кириллу обрезание, но сейчас специалистов этой профессии не осталось, так что ты, Кирилл, в безопасности.

– Не соглашайтесь, Кирилл, умоляю вас, – послышался с другого конца забавный женский голос, и комната сотряслась от смеха.

– Она актриса из еврейского театра, – шепнула Софа ему в ухо, и прыснула.

– Не обращайте на этого безобразника внимание, Кирилл, – сказал Шигалевич, накладывая себе в тарелку закуску. – Он сам-то необрезанный еврей, если вы позволите мне раскрыть семейную тайну. Выпьем лучше за тридцатилетие этого оболтуса. – Он кинул на сына влюбленный взгляд, поднял бокал с вином, и все с криками к нему присоединились.

В следующий миг в комнате стало шумно и весело. Остряки пытались перекричать друг друга, и порой у собравшихся даже хватало терпения, чтобы дослушать шутку до конца, после чего неизменно следовал взрыв хохота.

Софа приблизила губы к уху Кирилла.

– Эти русские люди, на которых ты обратил внимание, из бывшего института Варги, – сказала она. – Институт прекратил существование, и потому они сейчас без работы. В этом институте был цвет экономической мысли страны. Гольдштейн – видишь, рядом с Шигалевичем сидит, – утверждает, что это по инициативе Сталина их закрыли.

Кирилл знал о разгоне института из газет. Не ясно было, то ли ученые этого института просто ошибались, то ли умышленно насаждали чуждые основам социализма идеи. Однако основной мотив газетных кампаний был предельно ясен: в этом институте большинство были безродные космополиты, а по-простому евреи. Доверять экономическую науку такому сборищу нельзя.

Кирилл посмотрел Софе в глаза. От их возбужденного блеска стало тепло в груди. От волнения он залпом выпил рюмку водки.

Никуда не годится, сказал он сам себе. Выполнение задания шло вкривь и вкось. Он чувствовал, что тонет в любви, не может противостоять своим чувствам, а Софа явно давала понять, что отвечает взаимностью. Вот-вот все взорвется неуправляемой страстью, и тогда…

Только вчера был разговор со Щеголевым на явочной квартире. Поскольку круг знакомых Кирилла нарастал, как снежный ком, решено было ему больше не появляться на Лубянке, чтобы не быть случайно замеченным кем-то из новых знакомых.

Кирилл стал просить Щеголева перевести его в следственный отдел.

– Я с детских лет мечтал быть следователем, убеждал начальника Кирилл. – Я знаю, что на Лубянке в следственном отделе работает много людей, у которых формально нет образования.

– Чем тебе не нравится оперативная работа? – спросил Щеголев.

– Не обнаружил я до сих пор ни одного врага народа, – разочарованно проговорил Кирилл.

– Ты собрал огромное количество ценной информации, – похвалил его Щеголев и одобрительно похлопал по плечу. – Мы сейчас уже знаем имена и адреса тех, кто имеет отношение к членам ЕАК, и даже более – тех, кто работает в важных государственных организациях, оставаясь в дружбе с подозрительными лицами.

Кирилл пожал плечами. Впервые у него промелькнула мысль, что начальник говорит чушь.

Я не увидел среди них врагов народа, – тихо повторил Кирилл. – То, что кто-то что-то не так сказал…

– Это важно, – возбужденно прервал его Щеголев. – Высказывания против советской власти – это враждебный акт. Это – верхушка айсберга, под которой скрывается враг, и наша задача – докопаться до сути его враждебной деятельности. Кстати, не завел ли ты амурные дела с какой-нибудь евреечкой?

– Нет, – решительно соврал Кирилл.

– А есть какая-нибудь на примете? – Усмехнувшись, Щеголев бросил на него проницательный взгляд. Кирилл отрицательно покачал головой, а Щеголев продолжал. – Бывают среди них о-го-го! Была у меня одна Сарочка, ух, как поддавала. А ты закрути амуры с одной такой, всегда полезно, будешь еще больше выглядеть своим.

– Мне бы в следственный…, – напомнил ему свою просьбу Кирилл.

– Посмотрим. Пока продолжай расширять связи и писать отчеты. Начальство довольно нашей работой.

Софа потянула Кирилла за рукав, вернув его к реальности.

– Я предлагаю выпить за образование будущего государства Израиль, – провозгласил тост Гриша.

– Ты сионист, Гришка, – сказал кто-то с мягким укором.

– Да, можно сказать, сионист, – согласился Гриша. Речь его замедлилась, а щеки от водки раскраснелись. – В конце концов, когда это государство образуется, не будет больше безродных космополитов. Хотя бы теоретически у них будет родина.

В комнате стало шумно от споров. Заговорили почти все одновременно. Гриша уставился на Софу с пьяной нежностью, отчего лицо Кирилла свело судорогой ревности. В следующий момент у него отлегло от сердца; Софа, подняв стакан с водой, смотрела на Кирилла своими блестящими, темными глазами. Она никогда не пила алкоголь, не выносила даже запаха его.

– За нас с тобой, – нежно сказала она, и коснулась коленом его ноги, возможно случайно, но его воображение сразу же заработало. Он унесся из реальности шумной компании к себе домой, где он, с обнаженной Софой в объятиях, под приглушенную музыку радиолы, бормочет ей нежные слова, и она отвечает ему тем же, и легонько треплет его волосы, даря долгие, до боли сладостные поцелуи. Вдруг, как будто издалека, до него донесся обрывок разговора.

– С образованием государства Израиль все изменится, Арон, – говорил Гольдштейн, наставив указательный палец на Шигалевича. – Не может быть иначе. У меня есть сведения, что от нас идет огромная помощь евреям Палестины. После победы в войне, надеюсь, они победят, – установятся дипломатические отношения с Израилем, и тогда неизбежно изменится отношение и к нам, и к Западу, и вообще..

Оказывается, пока Кирилл пребывал в мире любовных фантазий, монолог Гольдштейна стал наполнился действительно интересными высказываниями, и Кирилл мысленно отругал себя за то, что пропустил его начало.

– Исак, Исак, – с укоризной прервал Гольдштейна Шигалевич, жестом отмахиваясь от аргументов собеседника, как от жужжащей над ухом мухи. – Всемирно известный ученый, а наивный, как ребенок. Вот уж справедливо сказал Наполеон: от великого до смешного – один шаг. Могу к этому добавить, что ты его сделал.

– Кто дал тебе право так безапелляционно судить, не прибегая ни к каким доводам, – стал горячиться Гольдштейн, всерьез обидевшись. – Давай рассуждать логически…

Шигалевич резко прервал его.

– Сложность жизни заключается не в том, чтобы объяснить, как она должна быть устроена логически, а в том, чтобы понять, почему все идет против логики. Не на здравом смысле мир держится и управляется. Не видишь, что ли, что наше правительство – это правительство ненависти, ненависти ко всем.

Шигалевич говорил слегка заплетающимся языком, зло уставившись на Гольдштейна и тыча пальцем в пол, как будто указывая на место, где правда зарыта..

– Ты смотришь на меня, как на представителя власть предержащих, – пожаловался Гольдштейн.

– Оно считает своими врагами всех, – продолжал Шигалевич. – Свой народ – это враги внутренние. Все народы за пределами – враги внешние. С их точки зрения это справедливо, потому что их ненавидят все, кто хоть сколько-нибудь понимает в политике. Иначе и не может быть. Потому что те, кто во главе…

Внезапный взрыв смеха и последовавший за ним громкий, возбужденный разговор заглушили речь Шигалевича. Но в ушах Кирилла продолжали звучать его слова. Как Шигалевич может такое говорить? Ведь всем известно, что капиталисты хотят погубить первое в мире государство рабочих и крестьян. И также известно, что они засылают массу шпионов и диверсантов, чтобы подорвать страну изнутри. Шигалевич, несомненно, враждебно настроен к нашему строю. Он, вполне возможно, работает как вражеский агент, используя свои связи с ЕАК.

– Ты меня не слушаешь, Кирилл. – Сказав это, Софа потянула его за рукав, возвращая его внимание к себе. Она чуть сильнее прижала колено к его ноге.

– Извини, я пропустил… Шумно очень. Что ты сказала?

– Я спрашиваю, твоя мачеха пишет тебе?

– Да. Я, правда, никогда не называл ее мачехой. Для меня она мама. Ни она, ни мой приемный отец никогда не скрывали, что я – неродной их сын. Оно и бесполезно было, ибо услужливые соседи не забывали напоминать мне об этом, как будто по секрету. А у тебя родственники есть?

– Есть. У меня тетка в Ленинграде. Но я с ней почти не общаюсь. Она утверждает, что родственники должны жить на расстоянии, потому что такова природа родственных связей: чем длиннее расстояние, тем крепче родственные узы.

Он положил руку на ее ногу повыше колена, и сквозь мягкую юбку ощутил волнующее тепло ее тела. Она покрыла своей ладонью его руку и слегка сжала ее. Интимность этой тайной ласки под столом в присутствии ничего не подозревающих людей создало атмосферу заговора влюбленных. От Софиного молчаливого, тайного, и оттого еще более откровенного согласия молоточки счастья застучали у него в висках. Хорошо бы, подумал он, взять ее сейчас на руки, как ребенка, и понести по городу, и чтобы она, обняв его за шею, мурлыкала что-нибудь на ухо.

– Пойдем ко мне, – тихо предложил он. Она приблизила губы к его уху и прошептала: – Нет, ко мне. Пойдем сейчас.

– Пойдем, – охотно согласился он, и тут же ужаснулся. Как? Разменять служебный долг на любовную интригу! Быть может, именно сейчас он услышит то, что поможет распознать врагов народа.

Он заглянул Софе в глаза. Ах, черт с ним. Будь что будет.

Гости подпили и стали расползаться по квартире, поглощенные спорами о политике и текущих событиях. Кто устроился на кухне, кто в спальне, кто в передней, а кто и на лестничной площадке, куда Шигалевич отправил злостных курильщиков. Уйти незаметно не удалось, но и удерживать их никто не стал, ибо каждый был занят своей компанией.

Кирилл обнял Софу, она прильнула к нему, и так, тесно прижавшись друг к другу, они неторопливо шагали по ночной Москве, наступая на хрустящий ледок застывших луж, вдыхая аромат весны, пьяные от счастья, в ожидании небесного наслаждения близостью. Они дошли до набережной и остановились у металлического барьера.

– Я люблю тебя, – сказал Кирилл, и от этих древних и всегда юных слов обдало жаркой волной.

– И я люблю тебя, – ответила Софа, и приблизила свои губы к его губам.

Ох, как закружилась голова от поцелуя! Как закружился, заплясал весенний мир вокруг него в счастливом танце! И что это за чудо такое, созданное Богом – женщина и любовь!

До Софы дошли уже за полночь, и осторожно, бесшумно прокрались в ее комнату, чтобы не разбудить соседей. Там они набросились друг на друга с поцелуями, но потом Софа нежно отстранилась от него, извинилась, взяла впотьмах что-то и сказала: сейчас вернусь. Понятно, пошла в туалет привести себя в порядок, – догадался Кирилл.

Быстро вернувшись, Софа сразу же бросилась ему на шею. Мягкая, длинная юбка послушно повторяла изгибы ее крутых бедер. Сквозь шелковистую, податливую ткань отчетливо ощущались все складочки ее тела. Удушливым счастьем в висках застучала горячая кровь – счастьем обладания женщиной в том волшебном мире, который сейчас уменьшился до размеров этой маленькой темной комнаты в коммунальной квартире.

Софа тихо хихикнула и поцеловала его в ухо. Дрожащими пальцами пытался расстегнуть Кирилл ее юбку, но у него ничего не получалось. Софа не сопротивлялась и продолжала обнимать его за шею и легонько ерошить его волосы. От этого он еще больше разволновался.

– Не торопись, – шепнула Софа. Она отпустила на миг его шею, расстегнула сзади крючок, и вновь обняла его. Сколько нежности и ласки было в кольце ее рук! Ее юбка плавно соскользнула на пол. От его ладони через все тело расползалось волнующее, затуманивающее сознание тепло ее нежной кожи. На Софе не оказалось нижнего белья. Сняла, когда выходила, – догадался Кирилл.

Это была бессонная, горячая ночь. Они не сомкнули глаз и, казалось, обезумели от страсти Однако с рассветом здравый смысл вернулся к Софе.

– Тебе пора уходить Кирилл, сладкий мой, – зашептала она ему на ухо. – Нехорошо, если соседи тебя увидят утром. У меня с ними и без того натянутые отношения.

– А чем ты им мешаешь? – удивился Кирилл.

– Ничем. Но ведь я – безродный космополит. Этим людям ничего объяснить невозможно. Такие времена. Уходи, сладкий мой. Встретимся на неделе.

Глава 8

Обнаженная, теплая и умиротворенная, Софа положила голову ему на плечо и закинула на него правую руку и ногу. Глаза ее были закрыты, но на лице играла блаженная улыбка.

Был конец июля, около двух часов дня. Летнее солнце затопило комнату озорным светом, давая Кириллу возможность разглядеть малейшие складочки тела любимой женщины. Сколько нежности и доверия было в ее полусонных объятиях! С каждым днем она становилась прекраснее, и с каждым днем его радость все сильнее отравляла тошнотворная мысль, что его любовь замешана на предательстве и крови.

Софа вздохнула и отвлекла его от неприятных мыслей.

– Сколько времени? – пробормотала она, и пошевелила губами, как ребенок во сне.

– Два часа. Когда твой поезд отходит?

– В шесть.

Софа уезжала к тетке в Ленинград на месяц, и эта предстоящая разлука уже сейчас казалась Кириллу вечностью. Кирилл вздохнул и ничего не сказал.

– Не хочу от тебя уезжать, – сказала Софа и погладила его по щеке.

– Почему на месяц? – спросил Кирилл. Почему так надолго?

– Ты же знаешь, она очень больна. Всю жизнь она старалась быть подальше от своих родственников, и пришел момент, когда родственники захотели быть подальше от нее. Я у нее одна, как она утверждает. Я попробую как можно быстрее вернуться. Время быстро летит, милый.

Это правда, время бежит быстро, но как раз времени Кириллу было не жаль, потому что ему казалось, что времени у него много, целая жизнь впереди. А с той памятной первой ночи много воды утекло. Закончилась война на Ближнем Востоке, и ликование еврейских друзей Софы сменилось после нескольких арестов унынием и страхом. Софа закончила институт, но устроиться в Москве ей не удалось, и даже по распределению она пока что никуда не попала. А тут вот заболела тетка, умоляет ее приехать. Клялась, что устроит ее в больницу в Ленинграде. Хоть Ленинград – это не Москва, но тоже хороший вариант.

Софа встала, подошла к окну и закинула руки за голову, поправляя волосы. Хороша! – восхитился Кирилл.

– Загляделся? – игриво спросила она, не оборачиваясь. Кирилл хмыкнул.

– Кстати, забыла тебе сказать. У меня появился шанс устроиться в госпиталь в Москве. Я ведь хирург, а хирургов сейчас нехватка.

Кирилл вскочил с постели и заграбастал ее сзади, нежно сжав ее пухлые груди.

– Отпусти, мужлан, – жалобным голосом пропищала Софа, не сделав даже малейшей попытки освободиться.

– Почему ты мне раньше не сказала? – требовательно спросил он.

– Ты разве дал мне возможность что-нибудь сказать, сатир ненасытный?

– А кто обещал помочь?

– Шигалевич. Через свои старые связи. Посмотрим, что из этого выйдет.

Она быстро оделась и вдруг замерла в растерянности, беспомощно озираясь. Кирилл обнял ее; она спрятала у него на груди свое лицо и содрогнулась, сдерживая плач. У Кирилла подступил комок к горлу, но он сразу же отругал себя. Тоже, занятие для мужика, побывавшего в перестрелках, плакать, расставаясь с женщиной всего на один месяц.

– Не хочу расставаться с тобой даже на один день, – всхлипнула она, отчего он судорожно сглотнул.

– И я не хочу. Последние несколько месяцев пронеслись для меня, как счастливый миг.

– Когда у тебя встреча? – спросила она.

– В четыре.

– Хорошо.

– Что хорошо?

– Что ты не пойдешь меня провожать. Я сама доберусь до вокзала, у меня и багажа-то всего небольшой чемодан. А то вот еще разревусь на платформе…

Она высвободилась из объятий, резко повернулась и, не оборачиваясь, быстро вышла. Протестующе хлопнула дверь, и наступила тишина.

Да, хорошо, что я не пошел ее провожать, подумал Кирилл. Чего доброго, вместе с ней прослезился бы при народе, вот было бы позорище.

Софе он сказал, что должен встретиться с директором маленького ремонтного завода и провести с ним интервью о замечательных достижениях этого небольшого коллектива, в котором трудящиеся вступают в борьбу с империализмом путем ударных темпов выполнения пятилетнего плана. На самом деле его ждал человек, ничего общего с производством не имеющий, который по долгу службы на вопросы никогда не отвечал, а только их задавал. Это был следователь с Лубянки по особо важным делам, Савелий Петрович Панин.

Последнее время Кириллу часто приходилось врать, и кому! Любимой женщине. Вранье всегда претило Кириллу, а тут вдруг оно стало частью его профессии. От этого иногда становилось муторно на душе.

С Савелием Петровичем у него состоялось мимолетнее знакомство несколько месяцев назад в кабинете у Щеголева, однако узнали они друг друга сразу, случайно столкнувшись два дня назад на перекрестке одной из центральных улиц.

– Кирилл, – доброжелательно окликнул его Панин.

– Савелий Петрович, – обрадованно протянул ему руку Кирилл. Панину было лет сорок, потому Кирилл называл его по имени и отчеству. Странно, однако, что несмотря на разницу в возрасте, Кирилл с первой встречи проникся симпатией к Панину, как к ровеснику и единомышленнику.

– Камо грядеши? – спросил Панин. Не дожидаясь ответа, он предложил: – Давай зайдем в пивную, я знаю здесь одну забегаловку недалеко отсюда.

Тут Кирилл обратил внимание на его припухшее лицо. Похоже, что от пьянства. Он посмотрел сверху вниз на худенького, на голову ниже его следователя. Очень походил Савелий Петрович на злого колдуна из сказок. Узкое, длинное лицо заканчивалось внизу острым, выдающимся вперед подбородком, за который хотелось ухватиться, как за ручку сковородки. Тонкий, длинный нос, как будто сделанный для того, чтобы совать его в чужие дела, и огромный лоб, казавшийся еще больше из-за лысины почти до макушки. Его большие, темные глаза были широко открыты, неподвижны, сконцентрированы на лице Кирилла и в них, казалось, застыл немой, но ясный, цепкий и недобрый вопрос: ты кто такой? Не сладко тем, кого он допрашивает, подумал Кирилл.

– Пойдем, – согласился он. Очень любопытно было поговорить со следователем, ведь он мечтал об этой работе.

В пивной, где расселись по углам редкие посетители, Панину приглянулся стол, расположенный подальше от нежелательных ушей.

– Как работа? – спросил он, отхлебывая из большой, стеклянной кружки. На верхней губе его таяла белая пена.

– Так. – Кирилл неуверенно пожал плечами и криво улыбнулся, не разжимая губ.

– Не нравится? – На лице Панина отразилось понимание проблемы.

– Нет, – признался Кирилл. Что-то располагало к откровенности с этим, казалось бы, страшным, человеком.

– Не отчаивайся. Не ты один такой. А что бы ты хотел делать?

– Я всегда хотел быть следователем, – признался Кирилл. – Я даже обратился к начальству с просьбой перевести меня в следственный отдел. Говорят, грамотных следователей сейчас нехватка, и можно устроиться без специального образования.

– Это правда. Можно, – согласился Панин, и снова отхлебнул, не сводя неподвижных, как у монумента, глаз с Кирилла. – Только не нужно. Не для тебя будет эта работа.

– Я хочу. Я всегда мечтал о ней.

– Слушай, пацан, – сказал Панин довольно мягко, и несколько насмешливо. – Мало ты знаешь о жизни.

– Я уже давно не пацан, и жизнь успел повидать.

– Тебе сколько лет? – спросил Панин.

– Двадцать четыре. А вам?

– Тридцать два.

– Да? – почти вскрикнул Кирилл, и тут же заметил, что посетители в дальнем углу с любопытством навострили уши. – Я думал, лет сорок. – Смело переходя на «ты» он спросил: – А что же ты тогда называешь меня «пацан»?

– Потому что в тебе еще детская романтика играет. Хочешь от нее избавиться?

– Что ты предлагаешь?

– У нас сейчас много допросов идет в Лефортово. Хочешь поприсутствовать?

– Конечно. Только нельзя мне появляться ни на Лубянке, ни в других местах, чтобы не заметил кто, понимаешь?

– Понимаю. Оперативная работа. Наплюй ты на это. Никто не узнает, а если и узнают, не съедят. Я тебе пропуск выпишу, приходи через два дня к четырем, я поведу тебя к следователю, у которого самые лучшие результаты. У него многому можно научиться..

– Я думал, что ты – самый лучший следователь, – признался Кирилл. Панин хохотнул и откинулся на спинку стула.

– Мог бы им быть. Я – прирожденный следователь, с рождения, так сказать. Не судьба.

– Почему?

Панин посмотрел на часы.

– Давай, поговорим через два дня. Я спешу.

И вот сейчас Кирилл, озираясь, приближался к Лефортово. В проходной его ждал Панин, и процедура проверки документов была сравнительно короткой. Лязгнули засовы, и они вошли в следственную тюрьму. Дверь за ними с грохотом захлопнулась и, как показалось Кириллу, навсегда.

Панин повел его по мрачным, темным коридорам, густо заполненным запахом кислой, сваренной капусты, смешанным с вонью дешевых папирос и махорки, и еще чем-то, ни на что не похожим. Наверху, где находились кабинеты следствия, воздух был почище. Панин остановился перед дверью одного из них, оглянулся на Кирилла и без стука вошел в кабинет. Кирилл последовал за ним и наткнулся на холодный, ненавидящий взгляд человека лет пятидесяти; он сидел за обшарпанным, большим столом, и перед ним была стопка бумаг и карандаш.

– Вот, Олег Захарыч, познакомься, мой друг, Кирилл, о котором я тебе говорил, – обратился Панин к хозяину кабинета. – Мы ненадолго тебя задержим.

Человек за столом продолжал молча смотреть на Кирилла. Кирилл улыбнулся, как подобает при знакомстве, и протянул руку. Олег Захарович встал, пожал руку, но выражение лица его не изменилось: злое, подозрительное, враждебное.

– Садитесь, – кивнул он в направлении двух табуреток, стоящих по обе стороны стола. И, обратившись к Кириллу, спросил: хочешь посмотреть, как следствие ведется?

– Да. Панин… Савелий Петрович говорит, что вы – один из лучших следователей.

Олег Захарович искоса глянул на Панина, и на его лице промелькнула тень презрительной улыбки. Потом он посмотрел Кириллу в глаза и сказал: – Да, у меня не забалуешь. Я врага народа за версту вижу.

Дверь в кабинет распахнулась, и охранник ввел человека средних лет, хотя точно определить его возраст было трудно. Он наверняка провел бессонную ночь и тревожный день. Его черные волосы, густо переплетенные сединой, спутались и свалялись, и казались грязными, как будто их не мыли годами. Костюм, когда-то приличный, был измят, как на бездомном. Очевидно, он спал в нем несколько ночей на голых нарах. Охранник усадил его на табуретку, переглянулся с Олегом Захаровичем и вышел.

– Фамилия, имя, отчество, – потребовал следователь от пришедшего.

– Михаил Моисеевич Шварцман, – ответил подследственный и испуганно заморгал, переводя взгляд со следователя на Кирилла и Панина.

– Шварцман, – повторил следователь. – Вы знаете, в чем вы обвиняетесь, гражданин Шварцман?

– Да, мне говорили… Но простите, я не знаю, как к вам обращаться…

– Меня зовут гражданин следователь. Признаете ли вы, гражданин Шварцман, свою вину?

– У меня нет никакой вины, гражданин следователь, – торопливо заговорил Шварцман. – Я всю жизнь был предан советской власти и честно работал. Я инженер-механик, и в войну работал по четырнадцать часов в сутки на военном производстве..

– Кончай заливать херню, – прервал его Олег Захарович. – Ты с членами Еврейского антифашистского комитета был знаком?

Кириллу вспомнилось, что он где-то мельком видел Шварцмана. Но Шварцман был так перепуган и взволнован, что не узнал бы и близкого знакомого.

– Был. Но ведь нет ничего преступного в том, что я был против фашизма.

– Сука ты! – заорал Олег Захарович. – Че ты мне заливаешь? Ты что, думаешь я тебя в игрушки играть пригласил, или мне с тобой, вражиной, беседовать приятно?

Шварцман заморгал, и на глазах у него появились слезы. Он посмотрел на Кирилла, как будто ища поддержки.

– Смотри на меня, – более спокойно продолжал следователь. – Признаешь?

– Если бы я знал, в чем признаться, я бы признался, гражданин следователь. Но ведь я – преданный родине человек, в чем мне признаваться?

– Опять ты мне заливаешь, пес. – Следователь растянул губы в гадливой, полной ненависти гримасе, показав узкую желтую полоску нижних зубов. – Признайся во всем честно, трусливый гад. Я все равно доберусь до правды. Понял? У меня не бывало таких, которые не признавались. Понял? Я г-рю тебе, понял? – Он сократил слово «говорю» до «г-рю». – Я тебя спрашиваю еще раз, ты понял, че я тебе г-рю?

– Но ведь это же абсурд, – промямлил Шварцман. – Простите, но ведь…

– Не хрен тут прощать, – перебил его следователь. – Я вот тебе сейчас смажу по хлебальнику, и все тут мое прощение. Признавайся, гад, на ка-ку разведку работал?

Следователь поднялся со стула, показывая всем своим видом, что готов выполнить угрозу. Шварцман побелел от страха и слезы потекли по его небритым, и оттого казавшихся седыми, щекам.

– Я во всем признáюсь, гражданин следователь, во всем признáюсь, – залепетал он. – Скажите только, в чем признаться, и я признáюсь, я сам не знаю в чем я должен признаться.

– Перво-наперво, доложи мне, кто был с тобой в сговоре из ЕАК. А потом уж мы будем разбираться, какую роль ты там играл.

Кирилл резко встал со стула и, обращаясь только к Панину, сказал: – Нам пора идти.

– В самом деле, – согласился Панин. – Спасибо, Захарыч, – сказал он, направляясь к двери. Когда они вышли, в кабинете раздался крик.

Шли обратно молча, по мрачным коридорам, а когда за ними закрылась лязгающая дверь, Панин хлопнул дружески Кирилла по плечу.

– Посмотри, какая погода. Дождались лета, люблю я это время, видать, романтик я неисправимый. Женщины расцветают, как розочки по утрам. Давай, зайдем в пивную, расслабимся малость.

– И часто ты расслабляешься? – спросил Кирилл.

– Каждый день. Работа такая.

В пивной почти все столы были заняты, и густой запах пива и табачного дыма ударил в нос крепче, чем тюремная вонь. Шустрый официант усадил их среди тесно расставленных столов. Как по мановению волшебной палочки перед ними появились две кружки с лопающейся пеной.

– Ты тоже так допрашиваешь? – спросил Кирилл и тут же подозрительно огляделся. Слева сидели трое, по виду интеллигенты, и сдержанно переговаривались, скрывая свои слова в пьяном гуле пивной. Впереди, за столом заставленным кружками, сидело четверо молодых людей, явное хулиганье. Они говорили громко, матерились и порой поглядывали по сторонам с презрительным вызовом к трусливой толпе.

– Нет, не так, – ответил Панин. – Я задаю, быть может, подобные вопросы, потому что мне передают арестованного, которого уже обвинили в измене родине, в заговоре, и еще в чем. Я обязан им задавать вопросы по делу.

– И что, они все признаются во враждебной деятельности?

– Нет, не все. Но большинство.

– А ты… Почему они признаются? Что, все враги?

Панин хмыкнул и достал из кармана чекушку водки.

– Разлить? – спросил он. – Ерш пьешь?

– Редко. Давай, разливай.

Кирилл следил, как льется прозрачная жидкость из маленькой бутылки в его кружку пива, и с нетерпением ждал ответа. Когда он отхлебнул смешанное зелье, голову заполнил успокаивающий дурман. Панин сделал два солидных глотка, облизал остатки пены с губ и строго посмотрел на Кирилла.

– Нет не все. А какая разница?

– Как это? Что с ним будет, если не признался?

– Дело идет в суд независимо от того, признался он, или нет. Суд и решает.

– Значит, как следователь ты можешь спасти э… непричастного?

– Пацан…, – начал он, но Кирилл его перебил.

– Я тебе не пацан, сколько раз тебе говорил.

– Пацан, – упрямо продолжал Панин. – Суд может приговорить к расстрелу или лагерям независимо от того, признался он или она, или нет. Если суд состоит из людей, которые…, ну сам понимаешь, не очень понимают свой долг, то они могут послать дело на доследование. Тогда его передают таким, как Олег Захарович, а у него все признаются.

– А если все же не признаются? – спросил Кирилл.

– Бывают и такие, – сказал Панин и удивленно пожал плечами. – На следствии, конечно, у таких, как Захарыч, все признаются, никто не может выдержать, когда пятки металлом щекочут, но некоторые на суде отказываются от своих показаний, говорят, что дали их под пытками. Тогда, как правило, начальство передает дело в ОСО, а там их, в большинстве случаев, приговаривают к расстрелу. Ведь они в этом случае не только враги народа, но еще и запираются, не признают свою вину, не желают раскрыть сообщников, да еще клевещут на следствие. Что с таким делать?