Текст книги "Сны Черного Короля"

– Что за ящик? Какой Валентин? – я попытался трясти Бориса за руку, но Борис был уже мертв.

Вместе со мной из окна вырвалось пламя. Падая, я разодрал в кровь ладони, но быстро вскочил, после чего бросился в сторону небольшого леска, начинающегося метрах в двухстах от забора.

Не знаю, сколько времени длился мой забег. Ветки больно били в лицо, ноги спотыкались о кочки, слышались догоняющие шаги.

Чтобы преодолеть овраг, я прыгнул на ствол сухого толстого дерева, служащего в качестве мостика, но не сумел сбалансировать и камнем полетел вниз.

Видимо, потерял при этом сознание. Потому что первым, кого увидел, когда открыл глаза, был огромного роста мужик, спешащий ко мне, что-то выкрикивающий и бурно размахивающий руками. «Один из людей Тенгиза», проскочила отчаянная мысль (кстати, теперь я могу утверждать, что воспоминания при нескольких потерях памяти могут действительно перекрещиваться: образ именно этого человека я видел тогда, в промежутках между лишениями чувств, в парке возле банкетного зала). К счастью, мужик не являлся сообщником Тенгиза – обыкновенный грибник, заметивший, что случилось со мной, и благородно пришедший на помощь.

Уже ближе к вечеру я забрал машину и поехал за Алёнкой.

Алёнка, выслушав рассказ, настаивала идти с этой историей в органы. Я не хотел…

Пистолет. Как бы я смог объяснить его присутствие у меня им и как бы посмел признаться в недавнем наличии домашнего тайника любимой? Пистолет поэтому не упоминался вообще, действовать – после длительных моих уговоров – на первых порах было решено своими силами.

В «Велесе» (это происходило на следующее утро, о трагедии еще никто не знал) мне удалось разговорить одного из сослуживцев Бориса.

Валя… Валентин Воронцов – оказался Валентином Филипповичем Воронцовым, известным палеографом (то есть специалистом по древним рукописям), служащим в настоящее время архивариусом в областном краеведческом архиве-музее.

Я позвонил Алёнке (она категорически не отпускала меня одного), мы договорились, что встретимся на сорок восьмом километре Московского шоссе, чтобы поехать в музей вместе.

На сорок восьмом километре меня ждал Компотников. «У Алёнки неприятности, Татьяна хочет с тобой поговорить».

Далее все соответствовало словам Власоглава…

Незаметно надвинулся вечер. Без какой-либо нужды я сунул журналистский блокнот в карман и, накинув на плечи чей-то ношеный ватник, вышел на улицу.

Сумерки быстро густели.

От заката, казалось, небо имело цвет ржавчины, отчего все вокруг приобретало странный мистический оттенок.

Я брел наугад – скуки ради меряя взглядом расстояние от одной воображаемой точки до другой, считая шаги и совершенно не представляя, чем кончится для меня завтрашний день.

Погруженный в воспоминания, незаметно оказался на узкой тропинке, которая, слегка попетляв, привела к небольшому обсаженному ивами пруду. Возможно, что именно здесь и обитала власоглавовская Серая Шейка.

Уточки нигде не было. Бросив на всякий случай в воду горсть хлебных крошек, я уселся на камень и снова принялся листать блокнот.

«Память не должна быть слишком цепкой – спокойней для совести».

«Порядочность! А ради кого? Ради кучки глупцов, ревнивых к чужому успеху? Вот уж хер!»

«В любом талантливом человеке должна быть загадка. Когда не говоришь, кто ты, все думают, что ты кто-то».

«Это рыба ищет, где глубже, человек – где безнаказаннее».

Потеряв вскоре к данному занятию всяческий интерес, я спрятал блокнот в карман, но в тот же момент передумал. Встал и запустил с размаху сие произведение искусств в воду.

Теперь я помнил все! Тьмы больше не было. Ответы на большинство из вопросов понемногу расставились по местам, следовательно: сомневаться и ждать с этой минуты я не имел ни малейшего права…

8

Журналист конвульсивно дернулся, коротко выматерился и открыл один глаз.

Глаз этот весьма долгое время изучал пойманное им пространство.

– Ну… – донеслось наконец.

Я стоял, привалившись плечом к стене, и перекидывал из руки в руку власоглавовский пистолет, который, как выяснилось еще вчера, оказался игрушкой.

– Просек, курвин сын! – водянистая улыбка растянула журналистские губы. – Силен!

Затем журналист медленно выпростал из-под одеяла руку. Подумав, нехотя сел. Направил взгляд вниз. На свои голые ноги. После чего с каким-то остервенением начал тереть затылок.

– Поехали? – спросил я.

Вместо ответа был страдальчески округлен рот и высунут красный шершавый язык.

– Точно кошки, твари, нассали! Чего-нибудь есть?

– От чего?

– Вообще.

С кухни я принес и поставил на стол недопитую пол-литровую бутылку.

Лицо журналиста просветлело, как небо после дождя.

– Поехали? – снова спросил я, но при этом положив руку на бутылку так, чтобы стало понятно… ну, в общем, чтобы стало понятно.

– Куда? – пробубнил Власоглав, беспокойно следя за моими манипуляциями.

– За Пярнской коллекцией, ты ведь ее ищешь?

– Голову бы сначала поправить…

– А потом?

– Суп с котом! Тебе люди важнее или все эти бумажки?

– Мне Алёнка важнее.

– Алёнка… Рыцарские наклонности на улице рекомендую оставить. Вмажем как следует, а там разговор сам на план общих интересов выведет.

С трудом став на ноги, Власоглав впихнул себя в джинсы, покачиваясь, подошел к столу и рухнул на стул.

– Мне нужна информация! – тоном, ставящим заслон всякому возражению, произнес я.

– Дадим, – покладисто отреагировал журналист, направив два трущихся друг о друга пальца в сторону алкоголя.

Кивнув, я заполнил стакан ровно на треть.

Власоглав пил долго – с тихим методическим погружением в данный процесс, явно получая удовольствие от процеживания отнюдь не холодной жидкости сквозь губы. Наконец тряхнул головой.

– Эх, мама-мама, ты мой адвокат! Спрашивали? Отвечаем!

– Что вам известно?

– Многое. Таблица умножения, правописание «жи-ши»…

– Я ведь без дураков!

– Плохо. Где оставил?

Журналист глянул со значением в стакан, но я демонстративно завинтил на бутылке пробку.

– Что ищешь то, что все давно считают несуществующим, и главное – знаешь, сволочь, где это находится.

– Откуда вам это стало известно?

– Лялька твоя просветила. – Власоглав, помолчав, вдруг укоризненно свел брови. – Сам-то, а? Ведь вода в жопе не держится! Вот на кой черт бабе о делах мужицких было трепать? Баба на то и баба, чтобы помелом своим… эх! Короче, принесла она Компотниковой писульки свои и в харю ими тычет – дескать, проверь. Та, разумеется, открыто не ржет, стесняется. «Охотно-охотно!» – говорит, – «с работой только подразгребусь, за твой шедевр засяду». Ну, Алёнка за дверь, творение в урну…

Рассказчик внезапно замолк.

Я понял и плеснул еще немного водки в стакан.

– Звонок. «Здравствуйте, Татьяна Александровна!» «Здравствуй-здравствуй, Алёнушка!» «Вы мою Лукрецию уже читали?» «Как же, как же, оторваться никак не могла, сильная вещь! Вам издателя срочно хорошего нужно». «А как вам вставка про Дабелова и его список, не лишняя?»… Вот тут-то нашей Танюшке словно шило в одно место кто и впихнул. «Чи-и-та-а-ла» блеет, а Алёнка, по-видимому, не врубается. Я, говорит, понимаю, что от сюжета отхождение, но уж больно история эта меня захватила, к тому же и в наше время из-за документа этого такие ужасные события происходят… Татьяна трубку долой и бегом к урне. Понятное дело: дед дерьмо это старое коллекционировал, Ольгина моя в антиквариате волокла, Володенька – тот еще прохиндей, друзья, знакомые. В общем, словосочетание «список Дабелова» у всех на слуху.

– Дальше! – почти приказал я, видя, что Власоглав снова примеривается к бутылке.

– Дальше – море фальши. Короче… Татьяна Алёнку к себе и все подробности из этого наивного существа одну за другой – вжик. Та-то, дурочка, за тебя, оболтуса, больше волновалась. Как бы не погиб…

– И что вам рассказала Алёнка?

– Почему нам? Татьяне. Я в то далекое время еще статьи дико сенсационные писал. О том, как…

– Что она рассказала Татьяне?

– Всё. Как ты этого дурачка Бориса выследил. Как Тенгиз его потом в собственной хате пришил. Да как тебе в самом конце кое-что на ушко шепнулось.

– И?

– Что «и»! По второму кругу все пересказать?!

Я молчал. Одна маленькая деталь пусть и не рушила, но несколько сбивала недавние расчеты.

– Чего молчишь? – журналист мрачно посмотрел в мою сторону.

– Думаю.

– О чем?

– Зачем я вам тогда понадобился?

– В смысле? – Власоглав растерянно подморгнул.

– В смысле, если Алёнка вам все рассказала, для чего тогда я? Съездить и взять – неужели дополнительные силы нужны?

– А! Вот тебе и загадка: сунул пять, вынул шесть, а одного нет… Куда один, язви его душу, делся?

– Послушай…

– Послушаю, если нальешь! Ты Алёнке своей что по телефону сказал? Что тетрадка у архивариуса и знаешь, как ее найти? Так что ж нам, по-твоему, теперь все краевые музеи штурмом брать?! В «Велес» к тому же идти робость, если честно, охватывала. Это тебе, сукиному коту, повезло – успел, пока шум не поднялся, сливки снять. А после сливок там менты и Тенгиз только. С Тенгизом, кстати, Володьке нашему доводилось дело иметь – бандит каких мало. Глотку перережет и не поморщится. От него-то слухи и пошли, что объявился в городе человечек, который некую тетрадку, связанную с историей древнего списка, за большие деньги продать хочет. А тут еще и Алёнка… За спиной у Тенгиза шакалить большой охоты нет, чреватое соцсоревнование. Так что одна надежда на тебя.

– Ты хочешь сказать, что точное месторасположение тетрадки вам неизвестно?

– Что-то вроде того.

– Что значит «вроде»?

– То и значит! Давай лучше-ка еще по одной для души?

Я безнадежно махнул рукой и перебрался на кухню, где на найденный старый примус водрузил сковородку, плюхнул в нее кусок сала и вбил четыре яйца. Через некоторое (довольно, причем, долгое) время сало заскворчало, еще несколько позже завтрак был готов.

Власоглав сидел за столом, опершись на левый локоть.

В правой руке он держал какое-то насекомое, которое, отдалив от глаз, с отвращением изучал. Что это было за насекомое – комар, оса или муха – из-за малости размеров определить не получилось.

Услышав мои шаги, журналист обернулся.

– Блин! вот есть же твари, которые людям жизнь портят!

– Не говори, – поддержал его я.

Собеседник глянул с каким-то тревожным недоумением…

– Ты это сейчас обо мне?

Впрочем, вид и запах еды быстро отвлек его от постановки чересчур сложных вопросов – журналист придвинул сковородку к себе и налег на яичницу.

– Короче! Жрем, валим к этому архивариусу долбанному, что надо реквизируем, ты это мне отдаешь и получаешь свою Алёнку.

– Гарантии.

– К черту гарантии! Журналист сказал – журналист сделал.

– Кто, ты?

– Зря не веришь. Хотя: шелудивым душам чистота в диковинку, понимаю.

Поев, он громко рыгнул и выразительно уставился на меня:

– Сладенького хочется!

– Нету.

– Да я не в том смысле.

Не тот смысл был уже практически на донышке, и мне снова пришлось идти на кухню. Я рассуждал так: чем больше Власоглав выпьет, тем легче будет контроль. Главное, чтобы вхождение в алко-космос бытия позволяло журналисту пространственно перемещаться без чьей-либо помощи.

По тихому пищанию телефонных кнопок я понял, Власоглав совершает звонок.

Бесшумно мне удалось приблизиться к перегородке.

«Все хорошо, – шептал журналист, – ни в сказке сказать, ни пером описать, Володенька! Скоро, скоро поедем… Со вчерашнего дня трезвый… Почему место сменил?… Не доверяете?… Конспиация, батенька, конспиация… Ты лучше вот что: девку куда-нибудь перепрячь. Товар заберу, в ваш подвал заманить постараюсь, там его и того… ну, все, не дай бог, подслушивает. Ловкий, стервец!»

Когда я вошел, Власоглав принялся прищуренно вглядываться, или, лучше сказать, ковырять меня своими острыми глазками.

– Что? – спокойно спросил я.

– Ничего. Представляю тот сладостный миг, когда влюбленная пара снова окажется вместе. Здорово! Хотел бы и я…

– Поедем?

– Помчимся! Как давешний несвежий йогурт по прямой кишке, – журналист, осклабившись, подмигнул: – Лопатку, может, возьмем? Вот уж не зря говорят, мамка-земля скрывает в себе несметные сокровища!

За «Крайслером» влачился длинный шлейф пыли – мы покидали нашу деревушку, покидали ее, наверное, навсегда…

Власоглав скучающе смотрел в боковое окно, временами лениво позевывая.

– Да, заставь дурака Богу молиться, так он и лоб расшибет, – последовало наконец.

– Ты это о ком? – не отвлекаясь от управления, спросил я.

– Не о себе, ясно дело. Вперлась тебе эта Алёнка! Был бы со мной, вместе таких дел наворочали.

– Каких?

– Разных. Тысячу б еще лет слава о наших подвигах всюду гремела!

– Зачем?

– Имя б себе обессмертил. В вечность попал.

– Моя вечность – это Алёнка.

– Ай! – Власоглав сморщился. – И отвечать даже не буду. Сюси-масюси, а до главного как дойдет – прощевай, Игнат, ноги озябли.

– Так главное все-таки что?

– Мир! – журналист сверкнул глазами. – Но не тот, который во всем мире, а тот, который лежит сейчас у наших ног и, подобно разгоряченной сладострастными желаниями одинокой, всеми забытой девке, молитвенно просит, чтоб его взяли. Власть и свобода! Вот что дают деньги.

– Возможно. Как и где ты обменяешь мне Алёнку?

– Ай…

Власоглав снова сморщился, махнул на меня рукой, после чего заинтересованно уставился в окошко…

– Короче! Дело слажено. Я Компотниковым сказал, что тебя и тетрадь привезу к Ольгине, а там уж… ну, в общем, не суть. Главное, что они теперь Алёнку в компотниковском подвале оставят. Дальше. Забираем тетрадь, ты отдаешь ее мне (откуда я знаю, что в твою голову взбредет?) и вместе едем к Компотниковым. Взламываем дверь в подвал и – вуаля! Влюбленные соединены, я… в общем, что я – неважно. Классно придумано?

– Классно, – сдержанно отреагировал я. – Спасибо.

– Не благодари. По молодости еще и не такие аферы прокручивать приходилось.

– Не сомневаюсь. Память не должна быть слишком цепкой – спокойней для совести, да?

– Ой… извините! – Власоглав вдруг изменил голос, и он, голос, стал до тошноты похожим на тот, который чуть ли не ежедневно доставал меня, когда я жил в квартире Олега.

– Так это был ты?

– Я! – журналист рассмеялся. – Не узнал?!

– Зачем?

– Не помню, забыл. Память не должна быть слишком цепкой.

– А можно еще вопрос?

– Валяй.

– Когда я звонил, ну тогда, по телефону, по которому никогда нельзя было звонить…

– Тебе ответил новый жилец бывшей квартиры Вечности. Определитель номера и моих немного рублей сделали свое дело. По правде сказать, ожидал, что это несколько освежит твою память.

– Понятно, – протянул я и постарался выражением на лице подвести ситуацию к тому, чтобы разговор завершился.

Через четверть часа мы выехали на шоссе. Еще через десять минут миновали километровый указатель с нанесенной на него цифрой «48». Место, где совсем недавно предполагалась встреча с Алёнкой. Как будто вчера…

К горлу подступили слезы, и я попытался покрепче сжать руль.

– Стой! – выкрикнул Власоглав.

Инстинктивно нога вдавила педаль, и «Крайслер», проскулив тормозами, остановился.

– Притуши фары, – скомандовал журналист.

– Я их не включал, светло.

– Все равно притуши…

Выйдя на улицу, попутчик долго к чему-то приглядывался, затем, показав средний палец правой руки промчавшейся мимо машине, вернулся в салон.

– Сволочи! – глаза Власоглава превратились в узкие щелочки.

– Кто?

– Все! Представляешь, каково среди этих скотов порядочному человеку?

– Тебе?

– Мне, мне! Кажись, не пасут. Трогай, долго еще валандаться будешь?!

Я надавил на газ.

Метров через пятьсот (сразу за столбиком с номером «49») вправо сворачивала небольшая, вымощенная щебнем дорога. До краеведческого музея оставалось не более получаса езды.

«Крайслер» потряхивало, Власоглав, свесив голову, дремал, я же вдруг ощутил наплыв какого-то смутного беспокойства.

Это было весьма странное, мятежное чувство. Как будто кто-то или что-то подавало сигналы, проникнуть в смысл которых мой разум, как ни старался, не мог. Я вспомнил, что нечто похожее уже происходило: когда, стоя в запертой Татьяниной спальне, готовый вот-вот прыгнуть в окно, я передумал и остановился. Тогда я что-то искал. Сейчас, казалось, что-то искало меня. Но что?

– Эх, мы рождены для вдохновенья! Для звуков сладких и молитв! – Власоглав проснулся. – Долго еще?

Я остановил машину и, повернув голову, посмотрел журналисту в глаза.

– Если ты обманешь меня с Алёнкой, я тебя убью!

Власоглав, как показалось, опешил. Затем, пожалуй, обиделся – пухлые его губы, пару раз вздрогнув, превратились в маленькую сплошную линию.

– Ну-ну. И баран грозился волка забодать… Из чего убьешь, из моего пистолета, что ли?

Я ничего не сказал, и мы поехали дальше.

Снова выехали на асфальт.

Музей находился на самой окраине районного центра. Аккуратное двухэтажное здание каменной постройки. Скорее всего – начало двадцатого века. Первый этаж был выкрашен в желтый цвет, второй – в белый. К главному входу вела небольшая пешеходная дорожка, справа и слева от нее, огражденные бордюром, росли молодые сосны.

– Дуй прямо к дверям, не хера церемониться! – отдал распоряжение Власоглав, которое я, пожав плечами, выполнил.

Музей был закрыт. Как гласила табличка – на «санитарный день».

Журналист долго стучал. Временами прикладывал ухо к замочной скважине и крыл последними словами музейное руководство. Отходя от дверей, подходил к ним опять. Наконец густо сплюнул и более, видимо, от отчаяния нанес резкий удар по двери ногой. По-каратистски, с разворота.

– Ну? И что теперь нам обещают синоптики?

– В смысле? – не понял я.

– В смысле – что дальше делать будем? Знаешь, становится чертовски обидно, когда на пути широких, как мир, планов встает ничтожный пустяк. Как говорят англичане…

Но фраза была оборвана на половине.

Поскольку с той стороны двери лязгнул засов, забренчали ключи, и через секунду-другую в проеме показалось лицо человека – немолодых уже лет, с чуть всклоченной седой шевелюрой, насаженными на нос смешными очками и одетого в черный рабочий халат.

– Что вам угодно, молодые люди?

– Я балдею, дорогая редакция! Дед, ты там спал, что ли?! – начал пучить глаза Власоглав, но мне удалось, двинув журналиста локтем, выйти вперед.

– Нам нужен Воронцов Валентин Филиппович.

– Он перед вами.

Я извинился за поведение навязанного судьбой компаньона и спросил, не сможет ли архивариус выделить нам пару минут.

– Во-первых, – густые брови Валентина Филипповича сурово приподнялись, – музей закрыт, и об этом написано соответствующее объявление. А во-вторых, для стоянки машин выделено специальное место, соблаговолите подчиняться общеустановленному порядку.

– Да ладно, бать, не принимай близко к сердцу. А коли принял – не садись за руль! – Власоглав, вырвав у меня инициативу, губасто осклабился. – В темноте рылом обознался. Думал, сторож передо мной.

Воронцов промолчал.

– На-ка вот лучше, держи, – подойдя к архивариусу, журналист сунул тому в карман какую-то купюру. – Мы тут в архивчике у тебя малость поковыряемся?

– Ковыряться, молодой человек, – Валентин Филиппович глянул на Власоглава поверх очков, – вы дома будете, в любом удобном для вашей фантазии месте. Здесь же держите себя, пожалуйста, в рамках!

Ситуация накалялась, и последующие слова следовало подбирать с особой осторожностью, чтобы, не дай бог, не разгневать старика окончательно. Я отвел Власоглава в сторону и упросил перегнать машину. Потом вернулся к архивариусу и объяснил, что мой спутник – ужасное недоразумение, которое не в радость и самому, а приехать в музей именно сегодня меня заставила просьба Бориса Александровича.

Имя друга на Валентина Филипповича подействовало. Внешне сохраняя отстраненное выражение лица, он тем не менее выслушал.

Правда, кое о чем пришлось все-таки умолчать. Вернее, даже о многом. Мое присутствие в доме во время убийства, некоторые сведения относительно Тенгиза и его сообщников, историю, связанную с тетрадью, – все это я решил обойти… Да и знал ли вообще архивариус о смерти Бориса Александровича?

– Борис мертв, – резко, словно ударом хлыста, обрубил мои объяснения по поводу обстоятельств знакомства с товароведом Валентин Филиппович. В глазах у него сверкнула настороженность.

– Мне это известно, – спокойно отреагировал я.

– О его смерти ходят нехорошие слухи.

– Мы здесь отчасти по этой причине, – сказал я и далее, стараясь смотреть на архивариуса прямым взглядом, сообщил, что за день до своей смерти Борис был у меня и поведал о поездке к другу, у которого оставил на хранение важные бумаги. Также он попросил в случае, если в ближайшее время с ним что-то произойдет, забрать их и передать соответствующим людям. Это прояснит ситуацию и сбережет Борису честное имя. Конечно, я врал. Но, как казалось, поступал правильно. – Ведь Борис Александрович приезжал к вам? – закончил я.

В молчании Воронцова угадывалось, что того разъедали сомнения.

– Откуда я могу знать, что вы действуете по просьбе Бориса? Может, вы и есть те самые, кто…

– По-вашему, я похож на убийцу?

Архивариус нахмурился.

– Вы, возможно, и нет. А он? – взгляд Воронцова скользнул в сторону, где еще недавно находился наш «Крайслер». – Весьма интересный субъект.

– Он в некотором роде журналист, – ощущая определенную неловкость, протянул я.

– Тогда понятно, – архивариус несколько раз качнул головой и снова ушел в размышления. – И все же… Способны вы назвать хоть кого-нибудь из известных мне людей, могущих дать вам рекомендацию?

– Едва ли. Боюсь, Борис Александрович был единственным таким человеком.

– И что же вы предлагаете?

– Выполнить последнюю просьбу друга.

– Да, но… – Валентин Филиппович прервался, вынул из кармана платок и вытер им шею. – Не будет ли целесообразнее… то есть, я хотел сказать, не будет ли верным решением этой… э… проблемы, если я сам, лично передам то, что вы хотите забрать, по нужному адресу?

– Поверьте, прошу вас, – с мольбой произнес я и искренне прижал руку к груди. – От того, кто передаст эти бумаги, зависит жизнь еще одного человека – самого для меня дорогого!

– Вот как? – архивариус снял очки и платком принялся протирать линзы. – Самого дорогого…

Казалось, Валентин Филиппович принимал решение.

Казалось, еще пара секунд и…

– Всё, бать, готово дело! Пол-литра с тебя!

Стремительной походкой Власоглав спешил к нам.

Архивариус замешкался.

– Мне… надо подумать. Прошу пока в музей, господа.

Проведя нас в один из залов, Валентин Филиппович куда-то ушел.

Вместе с нами в помещении находилась женщина. Лет, наверное, шестидесяти, одетая, как и архивариус, в рабочий халат; занималась она тем, что протирала пыль с экспонатов.

Власоглав забрался на широкий старомодный стол и начальственно огляделся.

Женщина подошла к небольшой, вполчеловеческого роста статуэтке.

Заметив статую, Власоглав издал восторженный свист:

– Хороша! Данный рельеф прощупал бы с удовольствием.

Женщина обернулась, лицо ее покраснело.

– Срамник. Креста на тебе нет!

– Есть! – тут же отреагировал журналист и сунул руку под свитер, вытащив оттуда маленький золотой крестик. – Вот… Слышь, а сколько такая краля стоить может? Ну хоть приблизительно.

– Сто-о-и-ть? – женщина запыхтела так, будто прямо сейчас подняла что-то тяжелое. – Постеснялся бы, а! Ну ничего святого у нынешнего поколения не осталось! Купить, продать… Сто-о-и-ть! Да раньше б никому и на ум такое спросить не пришло. Люди потому что другие были.

Власоглав хохотнул.

– Какие, о двух головах, что ли?

Женщина посмотрела на журналиста сверху вниз.

– Не тем интересующиеся! Здесь, если хотите знать, кого только из нашей интеллигенции не было. И Верман приезжал, хирург известный. И Аверьяненко, скульптор. И Ганичев, историк. Я, между прочим, вот тут, в этих стенах, самого Крыжановского видела!

– Крыжановского? А Власоглава случайно не видела?

– А это что еще за нечисть такая?

Веки работницы полузакрылись, и на какой-то отрезок времени она ушла в определенно приятные воспоминания…

– Нет, власоглавов ваших не видела, Господь оградил. А вот Крыжановский приезжал. Дай Бог памяти, когда это было?… В шестьдесят восьмом. Или нет, кажется, в шестьдесят девятом…

И в этот момент причина моего недавнего беспокойства оказалась разгаданной.

«Расстреляли, коммуняки, отца», произнесла Ольгина Карловна, глядя задумчиво в потолок, «в сорок восьмом… или – в сорок девятом…» Сорок восьмой километр Московского шоссе. Там, где я ждал Алёнку. Сорок девятый – поворот к музею. Выходит, Ольгина уже тогда была в курсе (не зря показалось, что выражение на ее лице отображало нечто большее, чем скорбь о родном человеке). Была в курсе и давала это понять. Власоглав утверждал, что место хранения тетради им неизвестно. Значит…

Я кинул взгляд на журналиста, который, по-видимому, не совсем удовлетворенный ответом на последний заданный вопрос, всем своим существом выказывал состояние сдавленного недовольства.

Соврал или нет?

Кто его знает…

А если предположить, что, например, нет? Если допустить как гипотезу, как просто догадку, что в этом разливанном море обмана и лжи пусть малыми каплями, но все же присутствует правда? Что будет тогда?

Тогда – я получаю союзника.

Союзника условного. Возможно, даже более опасного, чем нынешний. Более изощренного, расчетливого, искушенного, но, может быть, чуть менее жадного. Способного отдать часть во избежание потери целого.

– Молодой человек! – окликнул меня возникший в дверях Валентин Филиппович.

Я подошел.

Архивариус говорил тихо, пригнувшись ко мне, то и дело бросая враждебные взгляды на журналиста.

– Я ведь еще тогда неладное заподозрил. Когда Борис приезжал. Нервничал он сильно, места себе не находил. Такое чувство, точно боялся чего-то. В архив ушел как пропал, с час, наверное, не было. Зачем, думаю. Но говорить не говорю, мы ведь с ним друзья… были. А у вас лицо порядочное, симпатичное. Что ж… раз жизнь кого-то еще от этого зависит, тогда идите. А он (Воронцов снова покосился на журналиста) пусть тут посидит.

– Нельзя, – я покачал головой и так же тихо вздохнул. – Он у меня на вроде контролера. Не всем мое лицо порядочным кажется.

– Ну, тогда…

Архивариус мягко потряс мне руку и взглядом направил к дверям.

– По лестнице вниз и направо.

Кивнув, я глянул на журналиста. Тот, едва уловив это движение, вскочил на ноги и с лицом, расцветшим от удовольствия, последовал за мной.

– Молодой человек! – уже в спину бросил ему Воронцов.

Бросил отличным от недавнего тоном. Строгим, отчужденно-холодным, с нотками вполне отчетливого презрения.

– Возьмите, пожалуйста. Себе на мороженое…

В руках архивариус держал купюру.

Пятьдесят долларов. Похоже, ту самую, что сунул ему в карман Власоглав. Лицо Валентина Филипповича подергивало нечто вроде нервной судороги, и, казалось, он еле сдерживался, чтобы не произнести вслух слова, совершенно не подобающие человеку с занимаемой им должностью и полученным образованием.

Власоглав только хмыкнул.

– Ба, да тут высокие нравы.

И сунул купюру в карман.

В хранилище царствовала тишина. Длинный просторный зал был разгорожен железными решетками на несколько ярусов. Вдоль них, напоминая пчелиные соты, стояли высоченные стеллажи. Все они были заполнены имеющими внешнее сходство коробками. На каждой значился номер, чаще за номером шло пояснение. Например, 000542-459, «рукописи декабристов».

Борис сказал, ящик 143. Однако трехзначные номера при первом, беглом осмотре нигде не обнаруживались. Новая загадка?

Власоглав подпихнул в бок.

– Скорее бы, что ли… а?

Я не отреагировал.

Навряд ли Борис в тех обстоятельствах сумел назвать полный номер. «143», вероятнее всего, – три последние цифры, искать же нужную коробку или ящик следовало, используя пояснения. Наверное, так.

– ВАШЕ ТРАГИЧЕСКОЕ МОЛЧАНИЕ, MON CHER, УБИВАЕТ.

Теперь журналист стоял сзади, сопя как паровоз в мое правое ухо.

Я оставался спокоен. Совсем неожиданно во мне произошла странная перемена: сердце забилось настолько ровно, словно такого рода события происходили со мной каждый день.

– А ты не спеши! – поддав тону уверенности, произнес я. – Нераскрытой осталась всего одна, самая последняя тайна.

– Какая еще, на хер, тайна?! – глаза Власоглава начали шириться, щеки – стремительно надуваться.

– Узнать, в какой из коробок лежит интересующая нас тетрадь.

Не будь я уверен в повышенном психологическом иммунитете представителей данной профессии, подумал бы: сейчас журналиста хватит удар.

– Вечность так и не смог поверить до конца в то, что я не человек Тенгиза. Поэтому дал информацию в виде загадки. Разгадаем ее, найдем нужную коробку.

– Какая еще, на хер, загадка?! – скулы визави, отчетливо обтянувшись, пошли красными пятнами. – Мальчонку нашел? Где связь между умением разгадывать загадки и непричастности к кодле Тенгиза?

– Человеку, ни разу не державшему в руке записи профессора Верлецкого, никогда ее не разгадать, – продлил вранье я и по-деловому глянул на собеседника. – Так, ищи коробку, на которой упоминалось бы о научно-технических документах воздухоплавателя Карамышева.

– Кого-о?

– Карамышев. Евгений Дмитриевич, – с видом некоторого интеллектуального превосходства пояснил я, вовремя вспомнив увиденный сразу при входе в хранилище ящик. – Один из основателей Петербургской офицерской воздухоплавательной школы. В начале двадцатого века принимал активное участие в создании целого ряда разработок советского дирижаблестроения. Тебе как журналисту о таких вещах, вообще-то, положено знать.

– Мне, как журналисту… – Власоглав брезгливо сморщился. Причем на лице у него тут же… как бы это назвать… да, наверное, так: «вспыхнула готовность озвучить какую-то гадость».

Правда, одной готовностью дело и обошлось. Пробормотав (и то, видимо, в знак согласия подчиниться): «карамышев-барамышев», журналист вялой прогулочной походкой направился вдоль стеллажей.

Я смог без помех оглядеться.

После небольшого раздумья мной было выбрано направление, противоположное линии поисков «моего конкурента».

Мне попадалось: «жалованные грамоты с автографом императора», «каталог икон XVI–XX веков», «собрание фотографий проектов памятника Александру II», «дневники и записи И.В. Севастьянова»… И все было не то.

Номера также ни о чем не говорили. 000241-238, 000241-239, 000241-240, 000241-241…

И тут я натолкнулся на свежую мысль. «000241-241». Так, может…

Не дожидаясь, пока эта мысль оформится в детально разработанный план, я задвигался много быстрее.

000143-001. «000143-143» – возможно, что…

На ящике с таким номером значилось: «личный фонд акад. Д.А. Белова». Д.А. Белова – Дабелова… Кажется, нашел! Теперь, когда расчет полностью оправдался, я чувствовал себя настоящим победителем.

Но вместе с тем вставала и другая задача: что делать с журналистом?… Я дважды отходил от находки, и дважды быстро возвращался обратно. Время ли? Прямо сейчас, когда ничего еще полностью не готово…