Текст книги "Сны Черного Короля"

«Нет!» – хотел выкрикнуть я, но чутье подсказывало: Потапова этим не остановить.

– Вчера, когда я ехал в метро, – продолжил, чуть обождав, он, – передо мной вдруг встала молоденькая смазливенькая девчушка. И вот – является безобразная мысль хлопнуть эту стерву по заду. Как, по-твоему, могу я – читающий Гете в оригинале – самостоятельно думать о такой ерунде?

– Вы знаете немецкий?

– Тебя послушать, так только гайки умею крутить. Учусь! Образование – тот самый лифт, который способен перенести человека на более высокий уровень социальной структуры. А хрена?!

Нет, я все понимал. И что дальнейшее мое пребывание здесь принесет больше вопросов, нежели ответов. И что само столкновение меня с сантехником, философом-самоучкой, не иначе как очередная, быть может последняя, игра убиенного журналиста. Еще один знак. Звено в длинной загадочной цепи, последовательное ознакомление с каждым из которых и приподнимет общий таинственный покров. Возможно…

Однако рядом с Потаповым я чувствовал себя неизъяснимо умиротворенным.

Это был словно приток свежего воздуха в душную атмосферу. Столько всего случилось за последние дни! Эти люди. Мне казалось, что я чужой среди них. Рационалисты и прагматики, устраивающие свои непонятные дела, промышляющие не пойми чем и играющие в не разбери что.

С Потаповым же было спокойно. И все его мудрствования, причуды и завихрения не только не раздражали, но и, напротив, вызывали непонятное желание говорить.

– И что, – прищурился потому я, – много университетов перенесло вас на ваш сегодняшний уровень социальной структуры?

– Да покамест ни одного.

– Как так?

– А на кой мне они? Мир не без добрых людей. Чему-нибудь да научат.

С этими словами он сунул руку в карман и достал маленький диктофон.

– Вот, вчера одному профессору сантехнику менял. Заучить не успел. Извини…

Повторив «извини», он занял гордо-осанистую позу, и вскоре из динамика вырвалось… жуткий, не имеющий разумного объяснения хрип, звуки сливаемой воды, короткое экспрессивное слово, пущенное, видимо, впопыхах сантехником, а после – голос, высокий и характеризующийся прежде всего страстным нажимом и взвизгиваниями:

«В трактовке русского философского ренессанса трагическое избывается в вере в промыслительную заданность индивиду богоподобия как фундаментальной отнологической и теоантропологической парадигмы богообщения, принадлежащей развертыванию в дальнем агоне диалогически устроенных сознаний многих неслиянных и нераздельных «Я».

– Развертыванию в дальнем агоне! – восторженно пошевелил губами Потапов.

Я же, окончательно войдя в игровое состояние, рассказал про перлокутивную установку паремий и гомеостазирование общества в целом.

Сантехник посмотрел полными уважения глазами:

– А что это значит?

– Не знаю, – я улыбнулся. – События давних лет. Из института вынес.

– Все равно здорово! Любая наука должна располагать такими словами.

– Какими?

– Оперирование которыми позволяет образованному человеку выходить за узкие рамки сознания.

– Главное, однажды не заблудиться при этом! – хохотнул я.

– Главное, вовремя принять «Неосмектин». Адсорбент нового поколения… – Потапов мигом надулся и, показалось, обиделся. – Чего приперся тогда?

Для ответа слов не нашлось.

– Ладно! Обдумаю твою беду на досуге, – сантехник приподнялся с трубы. – На.

Он протянул визитку, на которой читалось:

«Потапов, сантехник».

Далее в ряд шли номера телефонов (их было три), чуть ниже – снова, но уже более мелко, текст:

«Господа! Пожалуйста, звоните в любое удобное для вас время – в будние дни с 6.00 до 7.30, в выходные – с 7.00 до 8.00, или оставляйте свои сообщения после звукового сигнала. Предупреждение! В системе домашнего телефона установлена программа «антимат»: все сцепляющие вашу речь междометия и прочие, не несущие смысловой нагрузки слова, будут автоматически удалены. Удачи!»

В жизни я не держал в руках ничего более странного. Тем не менее поблагодарил сантехника за любезность, попутно поинтересовавшись, почему на визитке нет его имени-отчества.

– Наши идентификационные позывные, – строго сказал он, – не есть концепт материального мира. Это лишь декорация, внешний облик. Подлинный, необманчивый смысл находится в более глубоких формах нематериального бытия.

– А… – отреагировал я.

– Ну, будь здоров! – он протянул свою загрубелую руку. – Ты тоже: выяснишь чего, коммуникатируй.

– Что?

– Звони, говорю.

Кивнув, я зашагал прочь, однако какая-то сила словно заставила обернуться.

Потапов стоял у трубы, задумчиво поглядывая на меня и что-то отыскивая во внутреннем кармане своей робы.

– Вы знаете… – несмело и нетвердо произнес я, остановившись. – Я… очень страдаю.

– Ничего! Страдания углубляют понимание, – изрек он.

– Понимание чего?

– Всего! – из кармана были вытащены зеркальные очки.

Надев их, Потапов улыбнулся улыбкой, сделавшей его сильно похожим на лидера группы «Неприкасаемые» Гарика Сукачева. – А хрена?!

8

У хлестаковского дома меня ждал сюрприз.

Сюрприз согревал своим тощим тельцем ствол растущего рядом с подъездом тополя и смотрел в противоположную от меня сторону, видимо ожидая моего появления именно оттуда.

Вот так! Не желая больше встреч на сегодня, я дернулся развернуться: однако идти оказалось как бы и некуда, а еще через пару секунд…

– Вы меня обманули! Вас зовут Олег… Герман!

Гардинная Девочка летела навстречу. Улыбка на ее лице отображала не то радость от разоблачения, не то печаль от разочарования: точнее было не разобрать.

– Как вы меня нашли? – спросил я.

– Номер вашего телефона! Он высветился на моем телефоне! У меня есть знакомый… артист. Это он, к вашему сведению, договорился с Бабаховым, чтобы я приняла участие в программе. Правда, он пока мало снимается: вернее, почти не. Только в одном рекламном ролике. Пьяницу. Которого жена привела против его воли к врачу для лечения от алкоголизма, и он вылечился и стал менее агрессивным. Помните? Его там гладят по голове. Но он очень талантлив и его ждет хорошее будущее, потому что он очень артистичен. Он так говорит. И, знаете, я ему верю. Наверное, ему одному.

– И что? – снова спросил я.

– Я сказала ему ваш телефон, а он сообщил мне ваш адрес. Видите, как все просто! И ни к чему лгать. Ложь не красит вас как мужчину.

– Я не лгал.

– Да-да! Вы всегошеньки-ничегошеньки назвались другим именем, растоптав таким образом все, что произошло между нами.

– Между нами что-то произошло?

– Больше, чем вы думаете. Но это уже второстепенно. Герман, Олег – боюсь, я не смогу делить душу с двоими.

«Хорошо хоть душу», подумал я.

Словно кость поперек горла стояли эти разговоры и выяснения отношений. Но, с другой стороны, я так измучился за последние дни, и физически и морально, что ощущал, что мне уже все равно – что там будет и как.

– Олег, – меланхолично протянул я, – имя моего друга. Он живет в этом доме, и это его телефон. Я пользуюсь этим всем только временно.

– А мысли? А слова, с которыми вы обращались ко мне? Они тоже принадлежат Олегу? Их вы тоже позаимствовали до поры?

– Пойдемте! – я указал рукой на подъезд. – Надеюсь, чужие альбомы и фотографии на стенах вас убедят.

Лицо Гардинной Девочки вдруг просветлело. В глазах вспыхнула радость, сама она дважды подпрыгнула, хлопнув в ладоши:

– Это правда?

– Правда что?

– Что вы не Олег?

– Да.

– Значит, вы Герман?

Я не был уверен: сказать…

Признаться, что присвоенное имя персонажа «Пиковой Дамы» не более чем шутливая реакция на прочитанное в парке стихотворение? Думал, она догадается. Ведь были подсказки: карты, три дня. Или соврать снова? Вранье по крайней мере освобождало от новых дискуссий.

– Так значит, вы Герман? – спросила она настойчивее. – Это важно! Потому что, когда фальшь открылась, я долго плакала… Я уткнула лицо в подушку и до остервенения повторяла: «Не может быть!», «Не может быть!». Ложь – самое гнусное изобретение человека: за один краткий миг она способна уничтожить все то, что создавалось годами… Так значит, вы Герман?

Мне стало ее жаль. Хотя… мое-то какое, собственно, дело?

– Герман! – пусть…

Первое ощущение, когда мы очутились в прихожей: квартиру наполнял странный запах.

Пахло весьма необычно. Я не мог назвать его резким. Не мог назвать отвратительным. Не мог сказать, что чем-то жутко воняло или от кого-то (или отчего-то) ужасно несло. Нет, ничего подобного не было. Но в то же время я его хорошо обонял, и данный процесс мне определенно не нравился… Поглубже втянув в ноздри воздух, я вскользь глянул на спутницу – реагирует ли?

Ага, щас!

Спутница уже скидывала босоножки, а немногим спустя носилась по комнатам, с интересом разглядывая… да все.

Набегавшись, она, чуть не споткнувшись, подскочила ко мне, подпрыгнула и вытянула руки по швам:

– Вынуждена извиниться. Правда оказалась вашей!

Я обратил внимание: коса ее в этот раз была уложена в замысловатую корзиночку, а ресницы, накрашенные гуще, чем с утра, еще торжественнее задраны вверх.

– Больше не сердитесь? – она искательно запустила в меня свои глазки.

– А хрена?! – вспомнил я недавнего собеседника.

Затем проводил даму на кухню, где предложил сесть, сам же поставил чайник на плиту.

Одному Богу, да разве еще черту, было известно – какими ее развлекать разговорами? Поэтому я занял табурет с другой стороны стола, замолчал, стараясь придать лицу суровое выражение.

– Вам не кажется, что человек значит неизмеримо больше, чем сам думает о себе? – внезапно прострекотала Гардинная Девочка, приподняв с достоинством голову.

– Глядючи какой человек и смотря какие мысли, – отреагировал я уклончиво.

Ее дискуссионный задор на этом быстро зачах, и временно на кухне восстановилось молчание.

Но оно было недолгим:

– Вы правы, – раздалось (теперь с нескрываемой грустью) вновь. – Фатально быть человеком. Крошечный, микроскопический разум, и всего-навсего пять примитивных, пять пошлых чувств… Вошь! Червь! Клоп – перед вратами ненасытимой вечности.

Мое долготерпение кончилось, и я осторожно спросил:

– Можно поинтересоваться, к чему это все?

Она промедлила в нерешимости…

– К шкатулке.

– К к-а-к-о-й?

– К той. Что стоит в вашей комнате и полна драгоценностей. Она, между прочим, открыта. И вот я подумала… «Если возьму что-нибудь… да все равно, хотя бы вон ту маленькую золотую булавку, то вы ничегошеньки не заподозрите. А когда заподозрите, меня здесь не будет. Или совру. Мало ли. Не одна же я тут появлялась?»

– Что за чушь вы городите? – сорвалось с моего языка. – Нет у меня никакой шкатулки!

– Есть-есть! Там-там, в маленькой комнате. Можете сами проверить.

Я встал и направился в Олегову спальню. На диване и в самом деле стояла открытая шкатулка – в ней лежали запонки, несколько булавок для галстука, значки, выданные профессору Хлестакову, видимо, за какие-то заслуги, и перстень с символикой или гербом неизвестного мне университета. Не исключено, все это было действительно золотым.

Но главное: разрази меня гром, если шкатулка стояла тут раньше! По крайней мере, когда я обыски… э… обследовал квартиру, ни на что подобное не натыкался. Выходит, в мое отсутствие в доме кто-то был?

Кто? Олег?

Не найдя подступа к этой проблеме, вернулся на кухню.

Гардинная Девочка восседала на прежнем месте, но уже со сладко счастливым лицом.

– Теперь вы поняли ход моих мыслей? – пропела она. – Когда я устояла перед соблазном, то подумала: человек значит неизмеримо больше, чем сам думает о себе. И сказала об этом вам. Но потом, когда вы так тонко мне возразили, я поймала себя на том, что проверка-то оказалась ничтожной. И что человек в действительности – вошь, раз из-за такой мелочи склонен сам себя возвеличивать. И это я тоже произнесла вслух. Просто некоторые подводные части моего умозаключения были в тот момент не видны, вот вы меня и не поняли.

И она замолчала. Но опять ненадолго:

– Только я правда ничего не брала. Клянусь!

В знак подтверждения (наверное, в знак подтверждения) она положила руку на стол, и я увидел, что все пять ее пальцев были утыканы кольцами – странными кольцами, надо сказать. По-моему, серебряными; жутко массивными, с какой-то каббалистической символикой, а именно: в форме не то жуков, не то пауков, не то сказочных животных. Словом, сплошной мистицизм.

– Но если хотите, можете меня обыскать! – она сверкнула глазами и повела второй рукой так, будто акт расставание с некоторыми деталями одежды – вопрос в принципе решенный.

– Не надо, – остановил я.

– Вы верите людям? – Удивление на ее лице было искренним.

– Верю, – сказал автоматически я, думая в данный момент о своем. Точнее: я никак не мог взять в толк, почему вид этих колец оживил чувство, похожее на какое-то важное, но крепко забытое воспоминание. Я только сейчас понял, что они затронули воображение неспроста. Но почему – хоть убей.

– А я вот не верю, – проманифестировала Гардинная Девочка. – Почему я должна верить им?

– А почему нет? – спросил я, как бы возвращаясь к нашим баранам.

– Да потому, что у них гораздо больше выгоды обмануть, чем не обманывать меня. Ведь это же ясно… И понять, что самое трагичное, обманывают меня или нет, я не могу. Так почему я должна верить?

Эти высказывания заставили меня снова задуматься. «Почему я верил Алёне?» Потому что смотрел ей в глаза и не верить не мог.

– Я понимаю, – частила Гардинная Девочка, – сейчас вы скажите, что можно посмотреть людям в глаза и увидеть там определенные чувства. Но ведь любое из них можно подделать. Причем без труда! Соберите уголки ваших глаз этаким маленьким веером, и пожалуйста – вот вам симпатия! Расширьте немного лицо – радость. Наполните глаза желанием и блеском – любовь. Видите? Чего проще.

– Да уж, – собрав уголки глаз этаким маленьким веером, подтвердил я.

– Родственники, – гораздо спокойней по ритму, но с прежним, весьма нездоровым одушевлением продолжила она, – часто мне говорят: ВЕРЬ ЛЮДЯМ! А на каком основании, скажите мне, а?! То, что какой-нибудь человек мне улыбается, ведь вовсе не значит, что он ко мне расположен? И это, что самое, наверное, скверное – никогда никак не проверить. Понимаете? Я знаю себя, знаю все свои чувства, но не знаю и малейшего оттенка чувств других… От этой беззащитности – все наши страхи. Чего мне ждать от других? Когда готовиться к нападению? Я одна! Я – беззащитное существо, которое так легко оскорбить, унизить, убить… Ну, да, да, да! я знаю, какой сейчас выгляжу перед вами дурочкой, но ничего поделать с собой не могу. Эти опасности… Вот мне, например, часто кажется, что сыпануть какого-нибудь порошка в чашку с кофе, когда ты заходишь в столовую, не составляет никакого труда. Я понимаю, что это похоже на бред и вы, верно, спросите, почему мне должны подсыпать яд в кофе. Но ведь и я также могу попросить вас назвать хотя бы одну из причин, почему бы им этот яд мне не подсыпать? Назовите ее, и я проживу несколько дней спокойно… А? Вы не можете? Вот именно! Нет никаких гарантий! И нет, самое страшное, никаких способов их найти?

– Кого?

– Гарантии, глупый вы человек! Поймите: людей всегда будет больше, и только какие-то посторонние силы, возможно в лице моего ангела-хранителя, не допускают образования заговора. Но ведь это не вечно, правда?

– А почему, собственно, люди должны объединяться против вас?

– Да потому, что ОНИ это не Я. Это – то главное и единственное, что отсутствует во мне и отличает меня от них. Вы чувствуете?… Я не знаю, что у них на уме. И никогда, наверное, не узнаю. Любую эмоцию, повторяю, всегда можно скрыть.

И она замолчала, учительски смерив меня укоризненным взглядом.

Я тоже – молчал. Объяснения, развернувшиеся передо мной, требовали специального уровня подготовки, не имея его, я просто не знал, какую линию поведения сейчас лучше избрать.

– Это война… – подумав, прошептала она напоследок.

– Всех против всех? – Ее последнее слово родило именно такую ассоциацию.

– Всех против меня!

– Да почему же, черт вас дери! – не владея больше собой, почти прокричал я.

– …А я… я не знаю!

Мгновенно она развела руки в стороны и улыбнулась странной, какой-то неадекватной улыбкой. Казалось, доля секунды, и слез будет не избежать.

– Их больше! Они ненавидят меня за то, что я одна! Но один – ведь тоже количество. Уничтожить количество – единственный путь сохранить себе безопасность. Вот и все, наверно, причины.

– Но тогда, – произнес я спокойней, – следуя вашей логике, я один из них и обязан воевать сейчас с вами. Но я, как видите, не воюю.

– Вы другой, – ее губы снова смягчились. На сей раз нормальной улыбкой. – Мне кажется, вы порядочный человек. С вами мне будет тяжело.

Я хотел спросить почему, но она осчастливила разъяснением раньше.

– Все мои прежние мужчины были сплошь подлецы.

– Так не везло?

– Нет, думаю, это… это из-за пирожков.

– Пирожков?

– Да, когда-то в детстве мама принесла два пирожка с повидлом, и я ужасно ими отравилась. С тех пор не могу на них даже смотреть. А потом, видно, подумала… точнее, решила, что для того чтобы не испытывать никогда боль разлук и разочарований, надо сознательно связывать жизнь с соответствующими людьми. Вы понимаете? Чтобы в конце ни о чем уже не жалеть. Ведь самое страшное – жалеть о чем-либо в конце. Именно в конце! Когда ты уже не имеешь права на выбор, вынужденно довольствуясь лишь одиночеством, старостью и ожиданием смерти.

– Сколько вам лет? – вполне серьезно поинтересовался я.

– Двадцать три.

– Не слишком ли много, чтобы утруждать свое серое вещество мыслями о старости и смерти?

– Дело не в возрасте. И потом. Боюсь я вовсе не смерти, а именно НЕОТВРАТИМОСТИ.

– Неотвратимости чего? Смерти?… Так это бывает. Любая дорога где-то кончается.

– Вы опять неправильно поняли. Я боюсь неотвратимости НЕВОЗМОЖНОСТИ. Как бы вам объяснить… э-э… э-э… – ее глаза, видимо ища подтверждения, забегали по сторонам: – Молодость, ведь она может позволить себе все то, на что горазда и старость. А вот старость не способна повторить и одного процента из того, что может молодость. Понимаете?… Никогда! Никогда не будут смотреть на меня глаза влюбленного юноши. Никогда не улыбнется незнакомец в метро. Да и вообще… Знаете, порой мне хочется сорваться с места и побежать. Быстро-быстро – как вихрь! Бежать, нестись не чуя ног под собой, пока, наконец, где-то не упаду. Потому что всем своим сознанием уже понимаю, что вскоре и такая вот ерунда будет никогда недоступна. Причем именно НИКОГДА… Вот оно, самое ужасное слово.

И она внезапно поникла, замкнув монолог еле слышимым бормотанием: «Да и юноши будут – хилые, морщинистые старики».

В том, например, что это диагноз, сомнений быть не могло. Достаточно вдуматься во весь этот бред, чтобы понять. Однако вся трудность заключалась в другом. Как успокоить мадам, одновременно выпроводив ее из квартиры?

Решение пришло спонтанно – не знаю только, верное ли.

– А вы не в курсе, с кем сейчас Ольга Пузова спит? – спросил я.

– Что? – Гардинная Девочка как-то вдруг вздрогнула и, словно пьяная, уставилась на меня. – Какая еще Пузова?

– Ну та, которая из телевизора. Из реалити-шоу. У нее, говорят, новый парень… Март. Или Апрель. Я, честно, пропустил несколько вечеров – знаете, столько навалилось всего, и потому безнадежно отстал. Вы мне не поможете?

– Вы… вы… – ее губы запрыгали в возмущении, – издеваетесь надо мной?!

– Отчего же, – сказал я с улыбкой. – Я дитя века. И пускай многие осуждают данный досуг, иногда, верите, тянет. Нет-нет да прильнешь. Неужели же вы никогда…

– Нет! – резко перебила она. – Шоу подобного толка для дебилов и дураков.

Причем последний, опорный элемент высказывания относился явно ко мне.

– Ну что вы! – я мягко отпарировал. – Если не брать во внимание их многочисленные «короче» и «как бы», эта кипучая молодежь не так уж глупа. Другой раз можно услышать суждения весьма даже глубокие по своей сути.

– Да дело не в этом, хамский вы человек! Я распахнулась перед вами вся нараспашку! Исповедала как близкому то важное, что было во мне! Как на духу призналась во всем. А вы… вы подсовываете мне какую-то Пузову?! Да кто же, что же вы после этого?!

– Люди строят любовь, что здесь плохого? – спросил я и настроился созерцать, как она будет плакать.

Но слез не последовало.

– Все, чувствую, мне пора… Строят любовь! Да этим ослам я бы не доверила и покраску забора. Проводите, слышите, скорее меня!

С этими словами она высвободила под собой табурет, гордо расправила грудь и повела выразительно задом.

– Где у вас находится коридор?

– В коридоре, – среагировал я.

– Очень смешно!

Она выскочила из кухни и через мгновенье, что-то еще бормоча, впихивала ноги в свои босоножки. «Строят любовь!» – одно из того, что удалось мне расслышать.

– Не думаю, что хамство – самый удачный способ завязывания серьезных отношений с женщиной, медвежий вы человек! Прощайте!

– Прощайте, – я открыл дверь.

– Ваши жизненные идеалы… – запнувшись, произнесла она уже на пороге, – скажите, насколько они возвышенны?

– Не знаю, не замерял.

Мне порядком наскучила вся эта демагогия, и потому тон мой с каждой минутой становился все резче.

– И значит, с вами никогда не случается так, что что-то невиден-ное и чужое рождает знакомые воспоминания? Совсем-совсем никогда?

– Совсем-совсем никогда, – проговорил я по инерции, но тут же спохватился: – Что вы сказали?

– Я сказала, что иногда смотришь на вещь, и в уме всплывает мысленный образ, черты которого смутно сквозят в этой вещи. И что-то вдруг накатывает на тебя! И сжимается сердце! И теснит грудь! И колобродят в голове разные мысли. И ты ни с того ни с сего начинаешь ворошить прошлое, чтобы отыскать в ряду прожитых дней ту самую вешку, которую когда-то поставил. Такого с вами разве не случается никогда?

– На какую вещь?

– Да разве это так важно? Ну, на мои кольца, например.

Она вытянула вперед руку, загнула кверху ладонь и внимательно ее осмотрела.

– Здесь тайна тайну обнимает… да! Загадка к загадке льнет. И космическая жуть истиной пронизывает человека. Блуждаем одиноко во времени! По его запутанным трансцендентальным кругам. Способным не только к вращению, но и к возвращению. Таинственному. Страшному. Странному…

– Что вы сказали про кольца? – взревел я.

– Для этого мне требовалось знать о степени возвышенности ваших идеалов, – (она изобразила странный полупоклон, встав в довольно нелепую позу). – Однако вы сами расписались в собственной некомпетентности. Следовательно, встречи еще предстоят. Значит – пока «не прощайте».

И она стремглав понеслась по лестнице вниз, громко и неестественно хохоча. Когда один из этажей был осилен, хохот наконец трансформировался в словесную форму. «Птичий вы человек!»

Я затворил дверь и невольно принюхался… Бесовщина какая-то! Откуда мог взяться запах? В квартире ничего вроде не портилось, животных не проживало, порядок, поддерживаемый Олегом, также не способствовал неароматному распространению.

Причем именно распространению. Такое чувство, будто пахло одинаково везде. Словно кто-то умышленно разбрызгал определенно-вонючее вещество по углам.

Зазвонил телефон. Я взял трубку.

– Ой… извините, – произнес мягкий, чересчур мягкий, тихий, нежный, расточающий даже какое-то неприятное удовольствие голос (точно говоривший испытывал в эту минуту оргазм), и в трубке раздались гудки.

– Не за что, – ответил я с опозданием.

Через несколько секунд аппарат зафункционировал снова.

На этот раз звонившим оказался Олег.

– Что у тебя тут за запах? – спросил я, когда официальная часть общения осталась позади.

– А я почем знаю? Твоя квартира теперь – все запахи, стало быть, тоже. Что, сильно разит?

– Да не так. Но неприятно.

– Странно. Когда я утром был, ничем, по-моему, не пахло. Мыться не пробовал?

– Пробовал. Первую неделю вроде бы ничего… (я досказал известный анекдот). А ты сегодня был?

– Заскакивал на пару минут. В одном институте попросили лекцию прочитать, переодевался. Извини, что не предупредил.

– Так значит шкатулка твоя?

– Какая?

– На диване которая.

– А, эта! А что?

– Да ничего. Вещи, я понимаю, дорогие: убирать, попользовался, надо. Народ у нас сейчас вельми предприимчивый.

– А ты уже начал водить народ?

Я запнулся.

– Скажи, это Алёна была?

– Нет.

– Прости, можно поинтересоваться? – спросив, Олег замолчал.

– Интересуйся.

– Что у тебя все-таки с Алёной, хотя, виноват, не мое это дело.

– Почему не твое?

Я бы и хотел – рассказать. Олег был действительно хорошим товарищем. Верным, надежным, готовым в любую минуту прийти на выручку. Другом, может быть… Однако ну не было уверенности в том, что откровения способны принести весомую пользу. К тому же сейчас, когда ничего толком неясно.

– Алёна… – протянул поэтому я, – ее нет пока в городе. Уехала. К матери, в деревню. Телефона там нет, а сотовые не берут, так что как дела у нее, не знаю.

– Ох уж этот капитализм, – вздохнул Олег. – Телефона нет, сотовые не берут. Где хоть находится эта дыра?

– В Тверской, – ляпнул я первое пришедшее в голову.

Однако именно это географическое название, в силу непонятной ассоциативной цепи, натолкнуло на мысль, которую давно хотелось озвучить.

– Олег, я ведь живу у тебя. Тебе, наверно, деньги нужны. У меня есть.

Хлестаков обиженно хмыкнул.

– Не в деньгах счастье людей, а в рассудительности и в правильном мышлении. По-моему, Демокрит. Возникнет желание, можешь проэкзаменовать меня на досуге. Кстати, как наши дела на воспоминательном фронте?

– Никак, – честно признался я. – Чего-то, урывками, отрезками, кусочками, но целого нет.

Поговорив еще пару-тройку минут (львиную долю которых заняли всяческие Олеговы утешения), мы распрощались. Я перешел в спальню, убрал в шкаф шкатулку, приготовил диван.

Когда начал снимать рубашку, в дверь позвонили.

На этот раз из полумрака лестничной площадки в прихожую вплыла… тетя Оля. На ней были: траурное платье с крепом и бесконечно печальные глаза. Смерив меня последними, она пробормотала: «Какое горе, какая утрата, Алешенька!», и сунула руку в карман. Видимо, за платком.

– Скорбим и оплакиваем, – в такт проронил я, вспомнив журналистскую базу, однако получил на это крайне неприветливый взгляд.

Отодвинув меня в сторону, она тут же юркнула в кабинет, затем изучила гостиную, после глянула в спальню – и только тогда снова обратилась ко мне:

– А где Олег?

– Какой? – не сразу сообразил я.

– Хлестаков.

– А вы его знаете?

– А если б не знала, зачем бы пришла? Чудак вы человек, Алешенька!

Мы замолчали. Она смотрела на меня, я на нее. Она обмеривала меня настороженным взглядом, свидетельствовавшим, что сама не представляет, о чем со мной говорить, а я отметил в этом выражении некоторую печать неудовольствия – по-моему, ей самой было неловко, что не получилось грамотно разыграть удивление, когда вместо ожидаемого хозяина квартиры перед нею вдруг возник я. Мне захотелось об этом сказать, но было тоже… неловко.

– Антона… жалко, – переориентировал я свою мысль.

Тетя Оля глянула так, будто бы не поверила. Потом сказала:

– Жил человек, и нет человека! Творил, дерзал, строил прожекты и планы – и нет ничего. Пришла безносая с косой и все забрала. Разом разрешила проблемы, окончила споры, уничтожила тревоги-сомнения. В обмен – узкая щель, комья холодной земли да крохотный, заброшенный бугорок. И душа летит где-то во мраке.

– Тоже боитесь смерти? – выудив из резервуара памяти образ недавней гостьи, спросил я.

Тетя Оля грустно улыбнулась.

– Я слишком стара, чтобы ее бояться. К тому же у меня свои враги – старческая ипохондрия, мигрени, радикулит. Нет, пусть ее страшатся лишь те, кому есть что терять. Меня, например, больше беспокоит другое.

Поясняя это «другое», она вдруг придвинулась ближе, бегло огляделась по сторонам и, щуря глаза, зашептала:

– А что… если душа-то бессмертна. Вот где самое страшное! Это же вечные муки, ой, Алешенька!..

Поскольку в голову не пришло ничего для ответа, я промолчал. Через пару минут собеседница заговорила снова:

– Я слышала, у вас с Танюшенькой нелады. Не хочу совать нос в чужие дела, но вот вам самые искренние уверения, что я полностью на вашей стороне. Не знаю, не хочу знать, что у вас там случилось, но если вам понадобится мой дружеский совет или участие, вы всегда можете рассчитывать на это.

Я скромно поблагодарил.

– А что у вас случилось?

– Долгая песня, – сказал я. – И сам не могу пока разобраться. Но все равно – большое спасибо.

– Не за что, не за что, – заквохтала тетя Оля. – Не хотите, не говорите, мое-то дело что? Старческое дело! Рядом с молодыми бывать да жизненные силы у них черпать, раз свои давно кончились. А Танюшенька – она всегда такая была, я ее сызмальства знаю. Вожжа если под хвост попадет, слова поперек не скажи. «Алешенька ваш, – это она мне, – псих ненормальный!» А почему? Это ж надо до такого дотумкать! Я, конечно, молчок. Сами, наверное, понимаете: свои собаки грызутся – чужая не приставай. Но если она вас совсем доконает, сразу ко мне. Бабка-то управу найдет, вы уж поверьте.

У меня не было альтернативы, как поблагодарить еще раз. После чего тетя Оля, дважды произнеся «вы уж поверьте», направилась к выходу. В дверях я спросил:

– А Олегу что передать?

– Что? – видимо, от неожиданности она вздрогнула.

– Олегу…

– А… Скажите, что Ольгина Карловна приходила.

– И все?

– Да.

– Если не секрет, – я немного замялся, – почему у вас такое необычное имя?

– Ах! – она махнула рукой. – Родитель мой постарался. Без ума от всего немецкого был. Карл Маркс, Энгельс, Иоганн Готтлиб Фихте. Всю войну в разведчиках прошел, там и онемечился. Имя себе поменял. Мать, рассказывали, плакала потом долго. Расстреляли, коммуняки, отца… В сорок восьмом.

Она вдруг направила взгляд куда-то под потолок:

– Или в сорок девятом…

Когда мы наконец попрощались, я перешел в гостиную и выключил свет. Спиной прислонился к стене и, захватив двумя пальцами край занавески, сбоку глянул в окно.

Улица уже казалась безжизненной. Через мгновенье из-под парадного козырька вынырнул знакомый силуэт и бодро зашагал по дороге. Со стороны соседнего подъезда, навстречу, стартанула другая «почти знакомая» тень. Я даже не сомневался, что их траектории обязательно пересекутся…

Я видел, как Ольгина запальчиво махала руками (так, как если бы пыталась оправдываться), а Татьяна, заведя свои по-писательски назад, внимательно слушала. Я взял телефон.

Не знаю, почему мне захотелось выбрать именно эту фразу, но выбрал именно ее:

– Лопата Его в руке Его, – сказал я, – и Он очистит гумно Свое и соберет пшеницу Свою в житницу, а солому сожжет огнем неугасимым… – а после добавил: – Кон мунтерас ден энзиспорциус!

Ответ же слушать не стал. ДА ПОШЛИ ОНИ ВСЕ…

Вернув комнате освещение, подошел к полке и взял уже знакомый альбом. Потом вытащил ту самую фотографию (где были я, Хлестаков и Алёна).