Текст книги "Сны Черного Короля"

3

Правильно говорят: если дело не задалось с самого начала – хорошего и дальше не жди.

Было воскресенье… Вечер. И народу в вагон электрички набилось битком.

Некоторый маленький плюс, или, если так можно выразиться, ложка меда в нашей бочке дегтя состояла из двух компонентов. Первый: электричка значилась как дополнительная и начинала маршрут непосредственно от Корнеево. Второй: могучие плечи Потапова служили доказательством не только его отличного здоровья, но и умения орудовать ими в случае необходимости.

В итоге, после коротких, но жарких перепалок с другими потенциальными пассажирами, нам удалось занять два места на жесткой желтой скамье. Причем мне досталось любимое – у окна.

Потапов, не дожидаясь начала движения, выудил из ящика средних размеров блокнот, ручку и калькулятор в потертом черном чехольчике. Сгрузив это на ящик, он вскоре бросился заносить в блокнот какие-то малоразборчивые крючки, перемежевывая их с дробными и целыми числами, возникающими на свет в результате кропотливых предварительных подсчетов. Кроме того, время от времени из уст сантехника вытекало мелодичное «так-так-так», «вот-вот», «именно-именно».

Я же смотрел по большей части в окно.

Тоже правильно говорят: на миру и смерть красна… Отправься я к Татьяне один, навряд ли бы перенес случившееся с такой сравнительной легкостью. Скорее, сошел бы с ума от страха, ненависти и собственного бессилья. А так… «Потапов и его теория снов», вспомнив, я внутренне улыбнулся. Если бы!

Сон. Пробуждение. Алёнка…

Алёнка. Мне кажется, я стал понимать суть их игры! Не вмешиваться: создавать иллюзию, будто ничего не произошло. Алёнку никто не видел, взрыва не было, память я не терял. Впрочем, о том, что я потерял память, они не должны знать. По крайней мере.

Терял ли я только ее? Или весь маскарад с переодеванием, необъяснимым возвращением документов и появлением денег – часть игры? Но опять, для чего? Когда я очнулся у Олега, не скрою, некоторый провал был. Помнил Алёнку, нашу последнюю с ней встречу, но не помнил ни Хлестакова, ни всего, что было более-менее отдалено во времени. Потом частично память вернулась. Теперь помню и прошлое и настоящее… Однако есть – есть маленький кусочек. Что все-таки произошло в промежуток между потерей сознания, когда я вторично летел в яму, и его обретением, но уже в хлестаковской квартире? И еще. Бывает ли так, что человек лишается памяти избирательно? Почему имеются отрезки, вспоминать о которых я не хочу? Моя последняя работа, например… Очень странное ощущение! Как будто раньше я просто не задумывался об этом. Вот просто: не задумывался, и все! Пока не спросили… Кстати. Может, такое «незадумывание» у меня отнюдь не единственное?

Размышления прервал Потапов.

– Слушай, – толкнул меня в бок, – пока не забыл. Ты парочку предложений в диктофон не наболтаешь?

– Зачем? – не совсем еще сориентировавшись в обстановке, спросил я.

– Вот! – он сел ближе и подсунул свои записи. – Исследование провожу. Четно-нечетность речи как показатель темперамента человека.

– Это как?

– Смотри. Видишь 74,84 %? Эта такая, как ее – доля предложений, состоящих из нечетного количества слов, в речи нашего мастера. Он холерик, я знаю. Вот тут еще 55,31 есть. Это мой корефан. Сангвиник. А это, гляди, Толстой. Пока я беру только тех, чей темперамент худо-бедно известен. С тем, чтобы опосля, на основании этих… вскрытых закономерностей, стало возможным определить темперамент любого человека по небольшой кучке фраз. Тебя сейчас попробую. Полюбуйся, с кем рядом стоять будешь. Тут они у меня, голубчики, все! Достоевский, Короленко, Тургенев, Чехов, Булгаков, Зощенко, Вольтер…

– Так вы и французский знаете? – поинтересовался я, услышав последнюю фамилию.

– Еще чего! – отмахнулся Потапов. – Ни бельмеса. Русский и русский матерный только.

– Но вы же сами говорили: Гете, в оригинале…

– Читаю. Буквы уже выучил. А о чем там – икс его разберет.

Я глянул с вопросом.

– Зачем же читать?

– Есть мнение, что полезно. Для общего образования.

Помолчав, он добавил:

– А книжку ту, ну, Вольтера… на русском она. Дома лежит. Сильная, кстати, книженция!

– Но тогда, скорей, вы изучали манеру письменной речи ее переводчика.

– Почему переводчика?

– Ну как! Если вещь переводится с одного языка на другой, построения многих синтаксических конструкций сильно видоизменяются. Иначе сложно правильно передать смысл.

– Не брешешь?

Взгляд исследователя на короткий миг омрачился, ставши наполненным четко обозначаемой тревогой.

– Блин! Даже не думал!

– О чем? Что Вольтер на французском писал? – я улыбнулся.

– Да нет же. Что конструкции того… Как вот теперь? Какой, на хрен, у этого чертова переводчика темперамент?! Ну, елки зеленые! Две недели коту, дьявол, под хвост!

Он до того начал распаляться и кипятиться, что я счел первейшей обязанностью несколько смягчить жесткость нанесенного мной удара.

– Да не переживайте вы так! Вас ведь все равно нет.

Потапов зыркнул из-под черных бровей.

– Это для тебя – нет. Для себя – есть! Мыслю, следовательно, существую. Скоро пора просыпаться, а я тут время драгоценное на перелив из пустого в порожнее перевожу.

Отвернувшись, он вскоре примолк, и я снова задумался.

Что говорить, план был хорош! Такая политика – стопроцентная гарантия, что серьезных встречных шагов от меня не последует. Я сам, чего отрицать, загнал себя в угол, когда бил журналиста по его дурацкой башке. Когда сам, после, поджигал свою квартиру. Ну что я скажу, пусть и рискну обратиться в милицию? Ладно, если поверят, что Власоглава убил не я. Но все равно ведь поинтересуются, почему не пришел сразу. Кроме того, еще неизвестно, какой ущерб от моего пожара был нанесен другим. Да и сам Власоглав, упокой его душу, такая известная личность, что достаточно и моего удара, чтобы навесить на меня всех собак. Потом не отмажешься. Повернут дело таким образом, что превращусь я в члена какой-нибудь международной террористической организации по устранению независимого журналиста. Вспомнят про бомбу в машине… Что конкретно на это смогу предъявить? Как объяснить? Да и к тому же – в чем суть моих обвинений? В том, что у меня похитили Алёнку? Доказательства? Записка, которая гласит, что бескишечники всегда появляются из шерсти огромной черной собаки? Веский аргумент, ничего не скажешь. Да Татьяна первая посмеется над ним, а потом заявит, что никакой Алёнки не видела, и ей, Татьяне, как звезде поверят безоговорочно. А до меня донесут, что Алёнка нашла какого-нибудь хахаля и уехала с ним в романтическое путешествие к морю… Нет, положительно – план чертовски хорош! И, на мой взгляд, единственный пока выход: самому искать доказательства, и уже тогда, имея козыри на руках, можно топать в милицию и все там рассказывать. И тогда мне поверят. Поймут, для чего бил журналиста. Возможно, простят поджог. Да и не простят? Со мной будет Алёна. Какая тогда разница – простят или нет?

Снова отвлек Потапов.

– Не ты? – кратко спросил он, расширив вопрос характерными ноздревыми движениями.

Глядя на него, я тоже, хотя не так открыто, принюхался.

Запах действительно не доставлял удовольствия. Намного неприятней того, что стоял в последнее время в моей квартире, к тому же природа этого была предельно ясна.

Чтобы понятней… На противоположной скамейке дородная женщина доканчивала пирожок; так вот, запах исходил не от него, а как бы наоборот.

– Не я, – прошептал я Потапову прямо в ухо.

Тот снизу вверх, с дотошностью начинающего таможенного инспектора, осмотрел всех стоявших поблизости, потом достал из ящика маленький баллончик с нарисованной на нем красной розой и, водя его в разные стороны, распылил:

– Ужас какой-то!

Мне стало неловко, и я уткнулся в окно.

Электричка в этот момент подъезжала к станции, и от нечего делать я начал разглядывать толпившихся на платформе людей. Больше всего запомнился один мужик. Мужик кого-то, по-видимому, ждал; возле него, вывалив набок длиннющий красный язык, лежала огромная черная собака. Дог.

И тут меня словно встряхнуло. Дог!

Какая на свете самая известная огромная черная собака? Да собака Баскервилей конечно же!

Вдохновленный открытием, повернулся к Потапову.

– Потапов, я, кажется, начал понимать про больших черных собак.

Тот продолжал беспокойно принюхиваться и, казалось, был недалек от решения задействовать баллончик вторично.

– А я, есть все основания, про смрадный дым… Нет, просто ужас какой-то!

Собака Баскервилей! Ну разумеется, она.

Прав Олег. Приближаясь всякий раз к истине, вечно наталкиваешься на то, что лежит у тебя перед носом. И почему только раньше…

Конечно, всего полностью я не знал. Но пребывал в твердой уверенности, что конец нити в руках, а сам клубок начал потихоньку распутываться. Код? Да «элементарно, Ватсон!» Первая цифра – страница, вторая – строка, третья – слово. Распространенный прием. Помню, баловались еще в институте.

Для отгадки требовалась книга. А она у меня, кажется, есть.

Скоро распрощавшись с Потаповым, я заторопился домой…

В подъезде, пролетом ниже моей двери, прислонившись к стене, на ступеньке дремала Гардинная Девочка. Под мышкой у нее щемилась брошюрка, оформленная на диво цветасто.

Шум от меня Гардинную Девочку разбудил.

– Непоседливый вы человек! – она кулаком потерла глаза. – Целый час жду!

Брошюрка при этом выпала, и мне удалось прочитать название: «Бесконечность Вселенной».

– Зачем?

– Соскучилась.

Сказано было с такой обезоруживающей улыбкой, что оставалось только впустить.

В прихожей витал (привычно за последние дни) тот же запах, и, устыдившись, я попросил прощения.

– За что? – спросила Гардинная Девочка.

– Вы разве не чувствуете? Пахнет у меня тут.

– Пахнет? – она мигом сморщила нос. Затем резко подняла руку и потянула голову к плечу. Снова, но только быстро, принюхалась. Улыбнулась.

– Сатирический вы человек!

Я жестом указал ей на тапки.

– А почему у вас сегодня такой вид?

– Какой?

– Малопочтенный.

Только сейчас я начал в полной мере соображать, что моя, то есть Олегова одежда оставлена у Потапова, на мне же надета потаповская спецовка.

– Сантехнику менял…

– Странно, мне казалось, вы человек науки.

– Мне тоже, – протянул я.

Отапившись, она прошмыгнула в гостиную и плюхнулась в кресло.

– Ну! Давайте рассказывайте.

– О чем?

– О ваших делах. Как живете-можете?

– Серединка на половинку.

– А что так? Любой духовный путь возможен лишь как движение к Идеалу. То есть к высшему!

– Да вот, не получается пока.

– Отчего?

– Обстоятельства мешают, наверно.

– Фи, обстоятельства! Какие?

– Я предпочел бы об этом не говорить.

– Да бросьте! Мы, кажется, уже сменили мечи на лекала.

Моему внутреннему взору вдруг представился тевтонский рыцарь с чертежным инструментом в руке, и я улыбнулся.

– А я сегодня сбежала с собеседования! – уловив, видимо, эту перемену, она мелко и озорно рассмеялась. – Сказала, что заполню анкету в коридорчике, а сама тикать. Да-да, только меня и видели! Даже ручку их прихватила… К черту эту карьеру! Обменяла ее на возможность иметь свои убеждения и право говорить то, что хочу и где мне этого хочется… И я говорю! Правда, вокруг нет уш… тьфу, то есть ушей, чтобы слушать. Но ведь и это не самое страшное. Буду бормотать себе тихонько под нос. Все лучше, чем целую жизнь играть в непонятно какую игру. Как вы считаете?

Я ничего не считал. Но разговор приличествовало поддерживать.

– А что это была за работа?

– Ай! Менеджером, или как правильней? менеджерихой в одной стремительно развивающейся компании. Ай!

– И что вам так не понравилось?

– Всё! А особенно они.

– Кто?

– Ну эти… менеджерующие.

– Чем?

– Как вам сказать…

Она вдруг стала вертеть головой, будто что-то ища.

– Может, вы слышали? У Земфиры есть такие строки: «Эти серые лица не внушают доверия – теперь я знаю, кому поет певица Валерия». Так вот, когда я убежала оттуда, то переделала их. «В этих лицах слишком много больного – теперь я знаю, кому пишет Дарья Донцова»… Но нет-нет: вы не подумайте, что я не люблю Дарью. Упаси Бог! Это просто для рифмы. И потом, раз есть там, должно быть и здесь. Там Валерия – у меня Донцова, Донцова – Валерия, вы понимаете? А Дарью, Дарью я очень даже люблю! У нее все так всегда, знаете, легонько, счастливенько. Противное зло, что ни книжка, наказывается, а добродетель безоговорочно торжествует. Все герои такие потешные дурачки, а между тем дела у этих дурачков идут так, что дай бог каждому. И, прочитав, этот каждый наверняка подумает. «Раз так гладко у дурачков, то у меня-то – а я ведь отнюдь не дурачок: потому что имею, например, высшее образование и иногда читаю Шопенгауэра по вечерам». Помните, хи-хи, как в рекламе? Шопенгауэра читает! Ну, помните, да?

Она говорила так быстро, а вдобавок была настолько возбуждена, что мне определенно казалось: молчать да кивать на настоящий момент лучше всего.

– Так вот, если так гладко у дурачков… А кстати, я совсем не люблю Шопенгауэра! Он чересчур грустный. Кроме того, я ничегошеньки не поняла. Соотносительные субъекты и объекты, пространство и время, множественность и причинность какая-то. Нет, это сложно… Так вот, если так гладко у дурачков, то у меня-то, у умного человека, все непременно получится! Думаю даже, это такой специальный психологический прием.

– Какой? – не удержался не спросить я.

– Не знаю. Да и главное ведь вовсе не в этом.

– А в чем?

– Не хочу быть сливой!

Я стал в тупик:

– Что-о?

– С ума сойти! Как человеку образованному вам не мешает стать посообразительнее… Это Марк Аврелий, римский император, его слова: «жизнь человека – быстропроходящий момент; проведи этот момент в согласии с природой, а затем расстанься с жизнью так же легко, как падает созревшая слива». И еще «славословя природу», кажется. Так вот, не хочу быть сливой! По-моему, это самое гадкое: быть сливой. Глупой, жалкой, самовлюбленной сливой, которая висит себе спокойно на ветке и думает, что весь мир для нее. И солнце. И небо. И облака. И даже омывающие ее холеное тело дожди. А потом – плюх! в грязь! Вы… согласны со мной?

За вычетом того, что у сливы не может быть тела и вряд ли она думает, я не знал, что ответить.

– Это пошло! На что такая жизнь, в которой высокий мистический фатум снижается до хаоса случайностей да вскарабкивающихся друг на друга бессмысленных перипетий? Работа! К чему этот маскарад? Вынужденное порабощение, на которое сознательно соглашаешься, в надежде избавить себя от одиночества и тревоги.

– Деньги нужны, – осторожно заметил я.

– Я умоляю! – она театрально воздела руки. – Существуют и другие способы заработать.

– Для вас, женщин, наверное, да.

Гардинная Девочка вдруг глянула с холодной ненавистью.

– А в вас больше скотины, чем я полагала! Имелось в виду вовсе не то.

– А что?

– Другое. К тому же – кому, как ни вам, это знать!

– Мне?

– Вам! Мне кажется, вы ищете что-то в последнее время…

И она положила себе на колено руку: с четырьмя знакомыми кольцами.

– Только вот что?

И опять странное ощущение мощной волной прошлось по всему телу. И снова неотгоняемая мысль, что кольца – образ не сегодняшний, не тутошний. Когда-то давно, при других обстоятельствах, уже видел их. Причем связаны они были с чем-то важным. С тем, возможно, что решало мою дальнейшую судьбу.

И еще ощущение – кольца как-то относились к записке. Я не давал, конечно, ручательства. Но сама идея все больше укреплялась сейчас в голове.

Огромное желание подойти к Олеговой полке и посмотреть, есть ли там искомая «Собака Баскервилей», словно разъедало. Хотя бы просто – проверить. Улыбнувшись, я сказал «извините».

«Собака» была. Я провел пальцем по чуть пыльному корешку и – и почувствовал, как сзади мне на плечо опустилась ладонь.

– Это для совсем немногих. Быть может, они – те, кто понимают меня, а может – те, кто только слышит. Мой день – послезавтрашний. Некоторые люди рождаются на свет посмертно… Нужно сделаться равнодушным и не задаваться вопросом о том, есть ли польза от истины, не окажется ли она роковой. Надо научиться существовать в лабиринте. И семикратный опыт одиночества. И новые уши для новой музыки. И новые глаза – способные разглядеть вдалеке…

– Ницше? – медленно оборачиваясь, спросил я.

– Ницше! – прошептала Гардинная Девочка и прикоснулась губами к моему уху. – Ах…

После «ах» она распустила волосы (которые не были заплетены сегодня в косу) и, встряхнув головой, чувственно откинулась назад.

– Герман… – прошептала еще.

Я аккуратно снял руку и сел в свободное кресло.

Гардинная Девочка долго взирала обессмысленными гневом глазами, потом покраснела, сделала несколько быстрых коротких шагов и влепила пощечину.

– Дурак козлоногий! – провизжала она и, оглашая квартиру рыданиями, вымелькнула в прихожую…

Почему дурак был именно козлоногий – загадка. Однако противиться даже такому расставанию я не решился, ибо впереди ждал код.

«Спустя», «взял», «вечера», «способной», «кареты», «предпринять», «деликатность», «однако», «ведь» – значилось на листке после произведенной дешифровки.

Не уверен, но, по-моему, – полнейшая чушь.

Запищал телефон. Вопреки прогнозу, что сейчас раздастся доставшее «ой, извините», в трубке прозвучал голос Олега:

– Guten Abend! – сообщил его хороший немецкий, и вслед за моим «с возвращеньем» мне была выдана самая исчерпывающая информация обо всех прелестях современной гамбургской жизни.

Когда рассказ близился к концу, Олег обратился с просьбой:

– Не в службу, а в дружбу! Там у меня в компьютере статья одна есть – «Роль архаических элементов мифологического сознания в поэтике “Братьев Карамазовых”», ты мне ее по электронке не скинешь?

Я включил компьютер и спросил что делать.

– Открывай папку «Статьи», открыл? В ней папка «Достоевский», щелкай. «Братья Карамазовы». Как нет? Слушай, вернись тогда на два шага назад и открой папку «Мифология».

– Шага? – чуть не выкрикнул я.

– Ну да. Шага, уровня – сленг такой.

Балбес! «Если Господь дал тебе разум, сосчитаешь шаги» – было написано в постскриптуме. Вот какие шаги надлежало считать!

Найдя и отправив Олегу статью, я принялся восстанавливать в памяти схему расположения документа. «Бескишечники», «Всегда», «Появляются», «Из шерсти», «Огромной», «Черной», «Собаки». Итого семь папок. Семь шагов… Семь шагов. Чтобы добраться до послания, нужно было сделать семь шагов. Семь шагов. Семь! Документ хранился за семью шагами… Документ хранился… за семью печатями.

Хранился за семью печатями! Но что это?

Насколько я помнил, происхождение фразеологизма восходило еще к Древнеримскому праву. Когда гарантией письменных завещаний служил шнур, снабженный семью печатями – завещателя, пяти свидетелей и весовщика.

Вопрос: какой прок от этого мне?

Отложив до времени решение задачи, вновь вернулся к записке. А что если алгоритм расшифровки сознательно перепутан? Зная Власоглава, предполагать это можно с большой долей вероятности. И тогда: третья цифра – страница, вторая – строка, первая, соответственно, слово.

«Только», «которым», «бабочкой», «история», «зарождению», «образованный», «прелесть», «хочется», «спотыкаясь».

Да – с такими подходами искать скрытый смысл можно до морковкина заговенья! Как Потапов со своими четностями-нечетностями в речи переводчика Вольтера.

Вспомнив горе-исследователя, я улыбнулся, но тут же хлопнул себя по лбу. Хорош специалист! Что-что, а помнить о таких вещах, как количество разных изданий, неодинаковость оформления, множественность переводов, я был обязан. Следовательно, прежде чем преступать к расшифровке, необходимо знать, какую конкретную книгу имел в виду Власоглав.

По умолчанию дополнительные сведения отправляются в сноску, – не эта ли роль отводилась постскриптуму?

Хранился за семью шагами. И что? Мысленно поставив себя на место покойного журналиста, я попытался смоделировать весь путь его идеи – от начала и до конца. Цифра семь, в чем ее символизм? Седьмое издание? Последняя цифра года выпуска? Номер библиотеки? Что, что?

А если предположить, что трансформацию «семи шагов» в «семь печатей» я произвел верно, то, может, не стоило останавливать эксперимент?

Итак, хранился за семью печатями: завещателя, пяти свидетелей, весовщика.

Ну хорошо, допустим, в роли завещателя выступал Власоглав, в роли весовщика – я. Тогда кто эти свидетели? Те, кто был все последнее время рядом? Компотникова, ее муж, Потапов, Гардинная Девочка, Хлестаков, Бабахов, Ольгина? Неизвестный Велес, в конце концов?… Нет, уже много. К тому же навряд ли Власоглав мог знать о моем знакомстве с Олегом, а уж тем более с Гардинной Девочкой.

Мне почему-то вдруг вспомнилось лицо журналиста, когда мы разговаривали там, в парке. «И это, заметь, безо всяких свидетелей! Сытые гогочущие рожи, поднимающие сейчас очередной бокал за Лукрецию, навряд ли окажутся завтра в том состоянии, чтобы вспомнить о моем вчерашнем присутствии. Но ведь если и вспомнят, то определенно будут молчать. Круговая порука сделает свое дело». Его слова! Стало быть, все свидетели находились в тот момент в банкетном зале. Из тех, кого я знал в лицо, там были Татьяна, Ольгина и Володенька. Кто еще двое?

Впрочем, сердце жало предчувствием, что книга должна принадлежать Татьяне. Кому как ни ей?

Получается, и начинать нужно с нее. А уж там – по мере продвижения поисков – вносить коррективы.