Текст книги "Сны Черного Короля"

2

– Готов?… Главное, лишнего только не говори. Я, мол, помощник и ни гу-гу. Не нужно маскировать шарлатанство многоречивостью.

Мы стояли у ворот компотниковского особняка, и сантехник собирался давить на кнопку.

– Ну, понеслось дерьмо по трубам?! – почти объявил он.

Наверное, фраза принадлежала к системе тех речевых средств, сфера ограниченного употребления которых – чисто профессиональная лексика.

Я захотел этим тут же поинтересоваться, однако Потапов дал счет.

Он сжал руку в кулак и начал, как это обычно делают спецназовцы при проведении антитеррористической операции или освобождая заложников, разгибать пальцы. Один, два, три… Я заметил, что ногти Потапова, в отличие от ногтей тех же спецназовцев, были обведены густой черной каймой. Когда кулак превратился в ладошку, нам открыли.

– Вызывали? – буркнул сантехник.

Взгляд одного из охранников подозрительно долго держался на мне.

Но, видимо, признать в стоящем перед собой незнакомце недавнего посетителя так и не смог. Во многом, думаю, этому способствовала нахлобученная до самых бровей кепка. А кроме того, сейчас я нарочно опустил голову.

Потом охранник отошел на несколько шагов в сторону, достал рацию и принялся выдавать какие-то таинственные сочетания звуков, по темпу и ритму весьма походившие на приглушенную речь.

Единственно достигшей моего слуха оказалась фраза «два дурачка», еще минут через пять этот охранник разрешительно кивнул второму, после чего второй пренебрежительно махнул нам, предлагая держать курс за ним.

Около парадного входа царило оживление. Из машины, напоминающей наш «каблучок», но только в импортном его варианте, какой-то толстяк вытаскивал кошек и передавал их двум женщинам, которые ловко подхватывали животных за холки, явно собираясь нести в дом. Из второй машины – микроавтобуса – другой толстяк доставал оборудование, по своему виду предназначенное для фотосъемки.

Не удержавшись, я осведомился у охранника о причинах этих движений, за что тут же получил легкий тычок под ребра от Потапова и объяснение, что «будут снимать».

У дверей охранник передал нас другому человеку – не знаю, то ли дворецкому, то ли мажордому, то ли просто другу семьи – я никогда прежде не видел его. Тот проводил нас на второй этаж, где указал на просторный совмещенный санузел и непосредственный объект ремонта.

– Табуретка нужна, – требовательно сказал Потапов.

Человек спокойно кивнул и ушел.

– Ну-с, начнем помолясь? – Потапов вытер руки об штаны и полез снимать крышку на унитазе.

Не зная, что делать, я стоял в стороне.

Обговоренная часть плана была успешно реализована. О дальнейшем приходилось только гадать.

Навряд ли они держали Алёнку где-нибудь в доме. Скорее всего (так, по крайней мере, показывают в кино), для такой подлости существуют специально оборудованные помещения. Хотя, когда я подходил к дому, взгляд мой невольно приковался к маленькому окошку под крышей особняка. Впрочем, и это, думаю, влияния стереотипов – в огромном доме его самое маленькое окно всегда хранит какую-нибудь тайну. Так или иначе, но обыск был необходим. Только как?

– Погоди, – сказал в этот момент Потапов.

Он тихонько пододвинул меня и, будто разыскивая что-то глазами, вышел за дверь. Которая осталась открытой, и в которую еще через пару секунд я увидел Володеньку, тащившего нам табуретку.

От неожиданности я присел перед унитазом на корточки, а для конспирации стал сосредоточенно вглядываться в его белеющий зев, словно причины неисправности скрывались именно там.

Спинным мозгом чувствовал, как Татьянин муж ощупывал меня своим липким, мерзким взглядом и, кажется, находил известные черты. Не зная, что предпринять, я запустил в холодную воду руку. Почти до локтя.

На счастье, в дверях снова показался Потапов.

– Вот. С советских времен еще. Сгодится? – Володя обратился к нему.

– Если мне нужна табуретка сейчас, – изрек мой временный начальник, – в качестве инструмента для сидения, то мне совершенно не важно знать, новая ли она и кто ее произвел, зато важно, чтоб она была достаточно крепкая, чтобы, сидя на ней, я не мог с нее пи… звездануться.

Фраза показалась знакомой.

Ничего не сказав, Володя ушел.

– Ну, и какого хрена ты там потерял? – спросил сантехник, глядя на мою позу.

Я объяснил, что создавал видимость ремонта, дабы отвести подозрения.

– Конспиратор из тебя, как из дерьма пуля. Разве так ремонтируют?

Затем он до шепота понизил речь:

– Чисто, можешь идти. Народ весь в большой комнате, мутят чего-то. – Подумав, добавил: – Если за жопу возьмут, говори, что ветошь нужна. Понял? Ветошь.

Я поблагодарил и осторожно ступил в коридор.

Ковры глушили шаги, и вскоре незаметно для всех мне удалось добраться до упомянутой комнаты, дверь в которую была чуть приоткрыта, что создавало возможность подслушивать и подглядывать одновременно.

Из длинного и узкого прямоугольника, куда сейчас проникал взор, выхватывалось следующее.

Компотникова сидела в кресле, а одна из теток, которых я заприметил у входа, силилась разместить на теле писательницы трех котят. По обрывкам долетающего разговора выходило, что в целях повышения рейтингов издатели загорелись идеей сопроводить Татьянин роман ее фотографией с домашними любимцами. В качестве коих и были выбраны кошки. Однако материализация задуманного происходила не совсем гладко. Писательница капризничала. Одна кошка не соответствовала цвету ее, компотниковских, глаз, другая отбраковывалась по внешнему виду, третья изначально не казалась способной разжечь читательские симпатии. Четвертая и вовсе – «царапалась как сука». В итоге в комнате уже скопилось более десятка кошек, котов и котят, которые немилосердно мяукали, потому что, наверно, боялись. Татьяна то и дело возвышала голос до крика, переживая, чтобы «твари не нассали ей на ковры». Володенька был рядом и пытался неприятную ситуацию контролировать.

Постояв еще чуть-чуть, я двинулся дальше.

Следующая комната представляла собой, по всей видимости, кабинет. В нем сейчас не было ни души, а из вещей, оную не имеющих, на столе вибрировали и жужжали три принтера, выплевывая из себя плотно запечатанные листы.

Я почему-то вспомнил Поля Верховена и его «Основной инстинкт».

Вспомнил, вернее, не «почему-то», а потому, что на память пришла тетя Оля, со своим рассказом о написании Татьяной нового романа, повторяющего в завязке мою реальную историю. Отсюда, наверно, и параллели.

Посчитав это чушью, я тем не менее подошел к одному из принтеров и начал вчитываться в содержимое листов.

К сожалению, вывести из полученной информации сколь-либо четкие заключения было сложно. К тому же и сам текст не представлял собой, как бы это сказать… художественной спаянности. Это были скорее наброски. Например:

«Она приходит к нему, сцена любви, нежность, ужин при свечах, ласки, жаркие поцелуи и т. д.».

Или:

«В этой главе ходит по магазинам, пытаясь отвлечься от недавнего приключения. Стиль должен быть легким. Допускаются забавные словечки и выражения. Вроде: схватив за шкирку фантазию, утерев слезы своей печали и прочее».

Не знаю – возможно, это было инструкцией для этих, как его… подмастерьев.

Я уже собрался перейти к следующему принтеру, как…

– НУ ЗДРАВСТВУЙТЕ, МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК!

Мне вдруг показалось, что через тело пропустили мощный электрозаряд, и, вздрогнув, я обернулся.

Компотникова. Каждая черточка в ее лице сейчас ходила ходуном, а на губах змеилась непонятная и неприятная улыбка.

Кроме того, на губах… нет, не змеились, а выделялись отчетливые белые следы. Должно быть, мадам, прежде чем войти в комнату, по дороге пила молоко и оно еще не обсохло.

– Что вы здесь ищете? – грозно спросила она.

– Я? Эту…

И тут с ужасом начало приходить мрачное осознание, что легенда, приготовленная Потаповым на случай провала, быстро ускользает в подкорку. То есть само слово вертелось на кончике языка, но в сферу контролируемой памяти никак не входило.

– Что?

– …Мокошь, – нетвердо сказал я.

Впрочем, уже догадался: ответ был неверным. Во-первых, чисто на слух. Во-вторых, мокошью, кажется, называли не то какое-то древнее языческое божество, не то злую силу.

– Что? – форма Татьяниных глаз все более оквадративалась.

– Я забыл.

– Забыли, что ищите?! Хороши! А впрочем, – голос ее неожиданно зазвучал как-то смягченно, – я всегда знала, что стану свидетельницей вашего позора! Некогда один из лучших выпускников престижного института (у вас ведь красный диплом?) работает сантехником и чинит мне унитаз. Ради такого стоило быть терпеливой.

– Я не работаю сантехником. Потапов – мой друг, и…

– Друг сантехник. Восхитительно! Нет, право – это даже уже не смешно.

– Так не смейтесь, – выдавил я. – По-вашему, в профессии сантехник есть что-то зазорное?

– О, нет! – Татьяна картинно развела руки. – Зазорно общаться с такими людьми, мня одновременно о себе то, чем не являешься на самом деле.

– Вы это к чему?

– Вы понимаете.

– Не понимаю.

– Понимаете.

– Нет.

– Ну тогда это ваши трудности.

– Вы о чем?

Господи, как надоел этот цирк! Эти плоские шуточки, каламбурчики, ухмылочки, насмешки. Всякий раз, стоило мне увидеть ее, я просто физически чувствовал, как теряю способность сопротивляться. И всегда, сколько помнил себя, меня мучил один и тот же вопрос. Когда? Боже, когда – научусь, стану другим? Когда, наконец, с грохотом упадет та последняя капля, что переполнит чашу терпения, и я сорвусь: сумею подняться с колен и буду платить той же монетой. Однако не напиваясь больше по-скотски для храбрости… Говорят, в Талмуде написано, что унижение при свидетелях приравнивается к убийству. Сколько человек, интересно, уже убила Татьяна? И сколько смертей пережил я?

– Вы понимаете!

– Хватит паясничать! Я пришел сюда не за тем!

– А мне плевать – за чем вы пришли! Когда вас спрашивают, извольте ответить! А я вас спрашиваю: вы уже написали свой великий роман?

– Повторяю! я пришел за другим!

– А я еще раз повторяю: мне плевать, за чем вы пришли! Вы проникли в мой дом как жалкий воришка, имейте мужество отвечать, раз попались. Вы закончили книгу?

– Какую? – коря себя за очередное малодушие, спросил я.

– Гениальную, – Компотникова захихикала. – Всех времен и народов! Со скольких лет вы ее? С восемнадцати? Двадцати? О, я вас так понимаю! Монументальная вещь. Слог, замысел, сюжет – все должно быть четко продуманным, завершенным, выверенным. Нигде и ни в чем нельзя повторяться. Потомки иначе осудят. А все остальное – тлен. Глупая мышиная возня. Пусть ею занимаются другие: мелкие и земные людишки.

– Я никогда ничего подобного не писал.

– Конечно же не писали! Вы больше лежали на диване, фантазируя, каким грандиозным будет успех, как все начнут вами вдруг восхищаться, какими глазами станут смотреть окружающие. Но сейчас пока рано, да? Это должно быть непременно гениальное произведение, а любое гениальное – труд многих лет.

– Это только ваши домыслы.

– О, да! Кстати, чем (кроме ремонта дорогостоящих унитазов с другом сантехником) вы заняты в настоящие дни?

Я почувствовал, как что-то неприятное дернулось, а затем будто бы стихло в душе. Чем занимаюсь? Затянутый в недавний водоворот, я почему-то ни разу даже не задумывался над этим. Кто я? В прошлом, припоминаю, работал младшим редактором в литературном журнале. Правда, недолго. Потом верстальщиком в газете. Потом… Потом, кажется, не пойми кем в небольшой фирмочке: писал горе-студентам контрольные и рефераты по русскому языку. Но ведь это не все? Была же, в конце концов, и машина, в которой меня собирались взорвать. Причем вовсе не старая и купленная, судя по всему, не за копейки. Значит, твердый доход был? Значит…

– По-прежнему пишите невостребованные критические статьи, бичующие таких бездарностей, как я?

– Я больше ничего не пишу! – мой голос сорвался. Впрочем, раздражение скорее из-за того, что на предыдущий вопрос ответа не оказалось.

– Успокойтесь!.. Что, вы правда бросили писанину? Меня очень интересует почему?

– А мне плевать, что вас интересует! Я пришел сюда, чтобы добиться правды, и никуда не уйду, пока не…

– Успокойтесь. Вы ничего не добьетесь, пока не удовлетворите мой интерес. Почему вы больше не пишите?

– Я…

Мне было тошно от самого себя, но…

– Что «я», что?! Насколько мне не изменяет память, я сама говорила о тебе с редактором. Что он сказал?

– Неважно.

– Нет, важно! Что он сказал?

– Он, – пробормотал я, – он сказал, что слабый зародыш таланта виден, но не более того. Он…

– Всесильные боги! А ты что хотел? Чтобы старина Зуденёв упал перед тобой ниц, кинулся целовать пятки и начал писаться от восторга при виде каждой новой статьи? Денег чтобы, может быть, дал?

– Но ведь жить на что-то же надо?

– Надо! Я, кажется, предлагала тебе.

– Что? Главки за вас дописывать?

– Главки! Именно главки! – голос Компотниковой внезапно возвысился, глаза получили лихорадочный блеск. – А ты как полагал? На елку влезть и задницу не ободрать? Думаешь, у меня все по-другому было? Считаешь, доставляло удовольствие бегать за всеми, просить, унижаться, на брюхе ползать, ложиться черт знает под ко…

В этот момент она замолчала – в комнату, бесшумно как призрак, вошел Володенька.

Впрочем, он не отметил взглядом даже меня. Мельком посмотрел на жену, молча проследовал к принтеру, нажал на какую-то кнопку, вытащил из лотка пачку листов и с ними так же сосредоточенно удалился.

– Костьми, говорю, ложиться, чтобы чего-то достичь! – проорала Татьяна вдогонку.

– Нет, милочка! – снова повернувшись ко мне. – Чтобы талант стал действенной силой, его нужно беспрестанно развивать и совершенствовать. Приобретать с каждым днем новые навыки, шаг за шагом оттачивать мастерство, работать как вол по двадцать часов в сутки, и тогда непременно почувствуешь, что талант начал расти. Крепнуть и набухать. Увеличиваться. Становиться все больше и больше…

– Ваш вон, смотрю, изо всех щелей уже лезет, – скосил я глаза на работающие принтеры.

Лицо Компотниковой разом посуровело.

– А ты меня не учи! Молоко на губах еще не обсохло учить!

Я посмотрел на ее губы.

– Сопляк! Ангел с опаленными крыльями! Тысячу раз была права Алёна…

– Что вы сделали с ней? – выкрикнул я и почувствовал, что скоро, видимо, начну плакать.

– Тысячу раз права! Вы психически больной человек! Невменяемый! Говорить с вами все равно что с ослом! Сидите в своем медвежьем углу и тешите самолюбие недостижимыми грезами.

– Где Алёна?

– Вся ваша жизнь – сплошное недоразумение. Бесконечные сетования на тяжелую, злую судьбу и ничем не подкрепленные обещания. Вы – мономан! Человек одной идеи, да и то, заметьте, отнюдь не великой.

– Что вы сделали с ней?

– Что вы там бубните, как заученный с вечера урок? «ДОСТАТЬ С НЕБА ЗВЕЗДУ!»…

Я вздрогнул. «Достать с неба звезду» – одно из тех шуточных обещаний, которые давались мною Алёнке.

– ЗВЕЗДУ! Да вы-то и п***у на коротком поводке удержать не сумели, куда вам до неба.

– Что вы сделали с ней?

– Слушайте, не опускайтесь хоть сейчас до маразма! Что я сделала с ней? Съела? Выкрала? Отправила заказной бандеролью по почте, а?

Я вдруг закривил губы и, как ребенок, расплакался.

– Верните Алёну, я вас прошу!

– Съела, съела, съела, съела! – Татьяна стала подпрыгивать на одной ножке, взмахивая, точно курица крыльями, своими тощими руками.

– Ноженьки только, смотрите, торчат. Э-э-э-э!

Произнося «Э-э-э-э!», она разевала рот до ушей и тыкала в отверстие указательным пальцем.

Не дав ей что-то сообразить, я совершил дикий прыжок, стараясь дотянуться до шеи.

Мадам писательница попробовала увернуться.

Напрасно! Мои пальцы настолько цепко сжимали горло, что автору многочисленных бестселлеров оставалось только хрипеть…

– Видел я… – сказал Потапов.

Мы облюбовали толстенную осину, заваленную возле компотниковского дома, на сходный манер уткнули локти в колени и, зажав двумя пальцами по «беломорине», закурили. Наверное, при других обстоятельствах картина была бы смешней.

– Больно?

– Терпимо, – выдавил я.

Хотя в голове сильно звенело, а правую щеку жгло.

Потапов глянул с сочувствием.

– Ну все, думаю… теперь моя очередь. Ключ спецом положил. Так, попробуй, подойди, отоварю, мало никому не покажется! Да вроде обошлось. А что они… ну, что припадок у тебя, мол?

– Сволочи, – отреагировал я.

– М-м…

Вечерело. Приятно пахло травой… На поля садился туман. Вдали стрекотали кузнечики.

– Ничего. Я им так там насоединял, дерьмо, и месяца не пройдет, изо всех щелей полезет.

– А оно лезет уже у них, из принтеров.

– М-м-м…

Солнце уходило за горизонт…

– Послушайте, Потапов, а почему жизнь… такая вот задница? – почувствовав вдруг неодолимый порыв сломать тишину, спросил я.

– Это только когда сон.

– Что?

– Ржать не будешь?

Я не хотел – ржать.

– Хм… – издал Потапов. – Любая вещь есть только тогда, когда через нее проступает смысл. Верно?

– Верно, – подтвердил я. (Хотя не совсем чтобы понял).

Подумав с минуту, Потапов потянулся к своему ящику и, чего-то в нем поискав, вытащил огромную гайку.

– Нарежь в ней резьбу.

– Как?

– То-то и оно… как? Жизнь прожить не поле перейти, слышал?

– Да.

– Правильно, чего его переходить? Вон оно! Иди, если ноги там, где надо растут. А в гайке нарезать резьбу уже и не можешь.

– А при чем тут поле и гайка?

– А при том, что знаешь, как поле переходить, потому и переходишь. А в гайке сроду резьбы не нарезал – и шарф тебе мохеровый на шею!

– В смысле?

– В смысле, что – хер! Не сможешь.

– Ну так, если надо, я научусь.

– В правильном направлении мыслишь. А как?

– Книжку куплю. В крайнем случае обращусь к кому-нибудь, – я со значением посмотрел на Потапова.

– А процесс нарезки с какого времени пойдет?

– Чего?

– Ну, прочитал ты книжку свою, метчик в магазине купил, к гайке кое-как приладился. Когда можно сказать, что сам процесс нарезки пошел?

– Когда это… первая резьбина появится, наверно.

– Правильно. А что тогда до этого было?

– Курс обучения, думаю.

– Золотые слова! А теперь внимательно секи тему: можно ли назвать жизнью тот ее кусок, выданный тебе для того, чтобы только учиться?

– Кем выданный?

– Не знаю. Думаю, Им, – Потапов указал пальцем на небо.

– А с чего вы решили, что кто-то чего-то нам выдает?

– Слушай, – сантехник громко засопел, – мы только что выяснили, что процесс перехода поля значительнее легче процесса нарезания резьбы. Так что мне теперь – доказывать, что любая жизнь по своей сложности не сравнится ни с какой гайкой?

– А зачем сравнивать гайку и жизнь?

– Да затем! Если считать доказанным, что без предварительного знания гайки как объекта тебя не подпустят к ней и на пушечный выстрел, то какого хрена надеяться, что кто-то доверит тебе жизнь, коли ты в ней ни черта не понимаешь.

– А если жить просто так?

– Да хоть как! Сам же согласился, что любая вещь есть только тогда, когда через нее проступает смысл. Нет смысла, нет вещи. А жизнь – она есть. Или ты сомневаешься?

Я потрогал болевшую щеку.

– Ну и как, по-вашему, постичь этот смысл?

– При помощи инструкции.

– Какой?

– Сновидческой.

– Какой?

– Человеку, я считаю, – откашлявшись, сантехник деловито поправил на робе воротничок, – дается две жизни. Одна – собственно жизнь, вторая – как бы сон. Спя… ну то есть не спя, а как бы спя, человек видит все то дерьмо, в которое обязательно вляпается, если не примет в период настоящей жизни подобающих мер. Вот тут тебе и вся мировая скорбь в общем флаконе! С одной стороны – голодающие племена в какой-нибудь, не приведи меня Господи, Африке, рвань и нищета на европейских помойках, Джульетты и Ромео там всякие (Потапов взглянул на меня). С другой – … (он назвал пару фамилий, причем обе были российские). Но только на самом деле никто из них не страдает. Одни временно спят и учатся. Другие, научившись, живут.

– Прямо Матрица какая-то!

– Какая еще матрица?

– Ну фильм… Вы разве не смотрели?

– Чушь, а не фильм! – Потапов поджал губы. – Кучка оголтелых придурков. Живут черт знает где, два часа машут ногами, воюя с тем, что изобретено самим человеком и образует в нормальных условиях его инструмент. Можешь представить меня в схватке с гаечным ключом?

Наверное, это было бы жуткое зрелище.

– В моей теории, по крайней мере, все обосновано. Связано причинно-следственными связями и отражает здравый смысл. А сама жизнь наконец-то превращается из процесса прежде интуитивного в процесс осознанно контролируемый и управляемый.

– А где они спят?

– Кто?

– Люди, которые учатся?

– А для чего бабы брюхатыми ходят? Девять месяцев там и спят.

– А кто, значит, отличник, тот и раньше срока на свет? – я улыбнулся.

На потаповском лбу залегла глубокая складка.

– Хм, проморгал. Может, и так.

– Вашими бы устами… – я изобразил улыбку снова. – Но больно на утопию смахивает.

– Не хочешь, не верь! – Потапов окрысился. – Но и чужое мнение уважай. С какого перепою тогда все вот так было бы?

Вопрос представился мне философским. Поэтому я и не стал возражать, чтобы ответил на него тот, кто его задал.

– Почему тогда одним все, а другим ничего? Одни как сыр… сыры в маслах катаются: и реки им молочные и кисельные берега, и счастье и процветание, и клубы футбольные, а другим хрен, неустроенность, жалкое прозябание, пахота из-за куска хлеба да ротвейлер, сволочь, во дворе. А?

– Все говорят: нет правды на земле; но правды нет и выше, – процитировал я Пушкина.

– Есть! – воскликнул с жаром Потапов. – Есть! Просто одни спят и видят примеры того, как и чего можно будет достичь. А когда проснутся, все у них будет так, как мы с тобой даже и не мечтали. Для каждого наступит его индивидуальный золотой век. Ведь если все бы умели нарезать резьбу, то не было бы неумеющих, правда?

Последний довод было трудно оспорить.

– То есть, исходя из вашей теории, я сейчас сплю?

– Спишь.

– А вы?

– А меня нет.

– Как это нет? – я почувствовал, что мои глаза округлились.

– Я, вероятней всего, плод твоей фантазии, сформированный ею в самый критический момент внутренних душевных переживаний. Цель моя – объяснить всю ситуацию и по возможности успокоить. Дабы еще в чреве матери ты не подхватил шизофрению. Такое, по моей теории, иногда может произойти.

– Иными словами, вы – гуру?

Потапов посмотрел как-то мрачно.

– Я русский.

– Нет, в том смысле, что наставник, учитель… поводырь.

Поводырь чуть-чуть помолчал.

– Что-то вроде того… А хрена?!